Текст книги "Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен"

Чему вам следовало бы порадоваться. Ведь одной из героинь уайеттовских пасторалей в Кенте стала Анна Болейн... Вероятно, с ним она впервые познала восторги любви. Какая знаменательная честь. Позже он посвятил ей много нескромных стихов, которые благоразумно утаил от Гарри.

Когда я в тот день спустился по лестнице в Рыцарский зал, большинство моих приятелей уже натягивали защитные жилеты. Значит, сегодня у нас будут уроки фехтования и, наверное, занятия по рукопашной борьбе.

Брайен и Карью пришли следом за мной, притащив большую черную штуковину, которую опустили на пол с громким лязгом.

– Поглядите-ка! – хором крикнули они. – Вот вам новые итальянские доспехи!

Мы тут же бросились смотреть. Все, кроме Брэндона. Он стоял, скрестив на груди большие сильные руки.

– Где вы их взяли? – спросил он.

– Да просто стащили, – ответил Карью.

– Ничего подобного, – возразил Брайен. – Мы лишь позаимствовали их. У одного рыцаря. Он прибыл с петицией к королю и как раз снял их в караулке, а сам отправился на аудиенцию.

– Отнесите обратно, – потребовал Чарлз.

– Да пожалуйста, – хором отозвались друзья. – Нам лишь хотелось, чтобы вы поглядели на них. Смотрите, какие украшения...

– Я сказал, верните на место! – взревел Брэндон.

Карью взглянул на меня с мольбой, чего я как раз и опасался. Однако это должно было произойти рано или поздно...

– Да. Отнесите, – проворчал я.

Мне не нравилось решать подобные споры.

– Только если вы пообещаете учредить ваш личный арсенал, когда станете королем. Должен же быть хоть один такой в Англии.

– Ну ладно! – в замешательстве пробормотал я.

Они подхватили доспехи и нехотя потащили их вверх по лестнице.

Позже, когда Комптон и Брайен сражались врукопашную на набитых соломой тюфяках, я подошел к Брэндону.

– Спасибо, – тихо произнес я, – за то, что вы сказали им. Я не осмелился.

– Однако именно вас они послушались, – ответил он, пожимая плечами. – Вам лучше привыкнуть к этому, ваше высочество.

Глухой тяжелый удар. Брайен склонился над упавшим на спину Комптоном. Теперь на поединок вышли Невилл и его напарник. Спертый воздух, в котором ощущался душок вчерашнего ужина, вдобавок пропитался запахом пота от напряженных тел.

Близился вечер. Слуга только что пришел, чтобы зажечь факелы. Скоро наши игры должны закончиться, и мне придется опять торчать одному в своих покоях.

Я глянул на окружавших меня парней. Что и говорить, привлекательные здоровые молодые мужчины! Некоторые уже обзавелись невестами, и почти все успели познать женщин. Они иногда упоминали об этом, небрежно, желая показать, что эти радости далеко не внове для них. Подобно первому причастию, такого события долго ждут и много размышляют о нем впоследствии. Но когда оно происходит, человек обычно спокойно заявляет: «Я приобщился к своему Создателю». Именно так Брайен, Комптон и Карью отзывались о своих отношениях с женщинами.

Как нравится Гарри находить духовные сравнения для любовных связей! Причастие – вот уж поистине близкое понятие!

Зато в уединении я мог помечтать о Екатерине. Мне предстояло обручение. Хотя пока нельзя было никому рассказать об этом. И я задумался: когда же будет моя свадьба?

* * *

Официально нас обручили спустя три месяца, уговорившись, что свадебные торжества отложат, пока мне не исполнится четырнадцать.

Церемония обручения в резиденции епископа Солсбери на Флит-стрит состоялась в июне, холодном и дождливом на редкость. Садовники утверждали, что такая погода отлично подходит для цветов, и действительно – цветение в тот год продолжалось удивительно долго. Я и отец должны были встретиться с невестой, английскими и испанскими адвокатами непосредственно в епископском доме. Участники обеих сторон поехали туда верхом по разным улицам Лондона. А на месте пришлось делать вид, что мы с Екатериной незнакомы.

По правде говоря, я не видел ее с тех пор, как они с Артуром уехали из столицы в Ладлоу. Она переболела той же лихорадкой, что сгубила ее супруга, и даже не присутствовала на похоронах, не успев оправиться от болезни и вовремя вернуться в Лондон. А по возвращении ее поселили в особняке на широкой открытой набережной Стрэнда, что соединяла Вестминстер с городским центром. Этот дом называли Дарем-хаус. Там Екатерина и жила в окружении испанской челяди – говорила по-испански, носила исключительно испанские платья и питалась испанскими блюдами. Сперва все надеялись, что она носит под сердцем ребенка Артура, но вскоре выяснилось, что мечты короля были тщетными. Принц умер, не оставив наследника.

И теперь мне предложили объедки с Артурова стола. В тот дождливый июньский день, через год с небольшим после кончины брата, я отправился заявить о своих претензиях на этот лакомый кусочек.

* * *

Королевский баркас причалил к пристани возле монастыря доминиканцев. Там нас ожидали лошади, и от Стрэнда мы поскакали по расхлябанной дороге к Флит-стрит, столь же грязной, размытой, мрачноватой улочке, ведущей к центру столицы. Большую часть пути мы проделали по малолюдным окраинам Лондона. Путешествие оказалось малоприятным, и, словно в довершение наших бед, закрапал мелкий дождик.

В епископском доме нас препроводили в небольшой зал, где уже сидели в ожидании Екатерина с законниками. Духота усугублялась запахами мокрой шерсти и множества людей, набившихся в тесное помещение. Адвокатов, привлеченных к церемонии обручения в качестве законоведов и свидетелей, собралось так много, что, казалось, здание расположенных поблизости Судебных иннов должно было опустеть. Причем все они, подобно огромной стае мартышек, жестикулировали и тараторили, подняв жуткий гвалт.

Екатерина скрывалась где-то среди них, но через мгновение я увидел ее. Когда затих шум ученых споров и скрип перьев по пергаменту, мою невесту вывели вперед и велели нам с ней встать рядом.

«Какая она маленькая», – отметил я про себя.

Ведь в отличие от меня принцесса совсем не выросла.

«Как же она прекрасна», – посетила меня вторая мысль.

Екатерине уже минуло семнадцать лет, и ее красота достигла расцвета. После кончины Артура она жила столь уединенно, что все успели забыть о ней, и ни слухи, ни легенды о ее неповторимой прелести не касались моего слуха. Но ее возвращение... Ах, какие воспоминания оно оживило!

Мы стояли бок о бок в напряжении и неловком смущении. Королевский адвокат передал брачные документы в руки нашего епископа и испанского адвоката. Далее мы с Екатериной, не глядя друг на друга, послушно повторили за епископом священные клятвы, длинные обеты на латинском языке. И поставили подписи на нескольких бумагах.

Обручение завершилось, почтительные законники незамедлительно развели нас в разные стороны. Жениху и невесте не полагалось разговаривать до тех пор, пока они не окажутся на супружеском ложе. Но до того оставалось ждать два года. Резиденцию епископа мы покинули через разные двери, так же как вошли.

Отец обратился ко мне только тогда, когда мы удалились на безопасное расстояние, на борту неповоротливого баркаса, что вез нас в Гринвич, на другой берег Темзы. Хмурое небо отражалось в спокойной реке. Вода была неприятного бурого оттенка. Мимо то и дело проплывал всякий мусор. Похоже, народ считал реку личной клоакой, несмотря на указ, запрещающий «бросать в Темзу любые старые вещи и отбросы, отравляющие и загрязняющие ее воды в Лондоне и его окрестностях». Я заметил медленно влекомый течением и опускающийся на дно труп собаки. Когда я стану королем, то обязательно позабочусь о надлежащем уважении к нашей реке.

– Вы понимаете, – внезапно произнес отец почти шепотом, чтобы гребцы не могли его услышать, – что вам не следует так или иначе общаться с принцессой. Пусть она остается с испанцами в своем особняке.

– Но ведь мне, несомненно, следует посылать ей памятные подарки, писать...

– Вы болван! – гневно воскликнул он, скривив рот. – Неужели вы считаете себя ее поклонником? Подарки! – Король презрительно фыркнул. – Никаких подарков и писем. Ничего. Забудьте о ее существовании.

– Но... почему?

– Потому что договор об обручении заключен лишь на бумаге. Я сомневаюсь, что свадьба вообще состоится.

– Тогда зачем мы провели церемонию? К чему все эти долгие переговоры?

– Они ничего не значат. То, что одобрено на одной церемонии, на другой можно отменить. Уверен, что вам сие известно! Это едва ли не главное правило королевской власти. Мы устроили официальное обручение лишь для того, чтобы выиграть время и показать испанцам наши добрые намерения.

– Каковые на самом деле не являются ни добрыми, ни благими, ни честными...

Мимо нас, кружась в пенном водовороте, опять проплыло дохлое животное. От него шел мерзкий запах. Все казалось мне прогнившим: река, воздух, да и сам отец. Все, кроме принцессы.

– Испанцы обманули нас с приданым. Ваше обручение основано на обманных маневрах и ложных толкованиях. И я сомневаюсь в том, что дело завершится к взаимному удовлетворению. Более того, как я уже сказал, до свадьбы вряд ли дойдет.

– Неужели принцесса... согласилась... на такое жульничество?

– Она ничего не знает. Лишь делает то, что ей велят. Как должно поступать и вашему высочеству.

Я до боли в пальцах стиснул резные перила.

Мне не хотелось подчиняться подобным приказам.

IX

Но ничего другого не оставалось. Отцовские распоряжения приходилось выполнять. Я не мог отправить весточки Екатерине, ведь кто-то должен был стать моим посыльным, однако королевские слуги не осмеливались нарушать волю короля. Должен признать, что такая преданность произвела на меня впечатление. Отцу верно служили.

* * *

Близился мой четырнадцатый день рождения, но никто даже не вспоминал о предстоящей свадьбе. Вместо этого я готовился к скромному празднованию по случаю достижения дееспособного возраста. (Говоря дипломатическим и официальным языком, в четырнадцать лет уже разрешалось подписывать документы, жениться и вступать в права наследования, если, конечно, имелось само наследство.)

Хотя до самого того дня, до двадцать восьмого июня, я еще считался ребенком, и со мной именно так и обращались.

Накануне вечером отец вызвал меня и безапелляционным тоном велел мне переодеться и быть готовым к поездке в город. Он не стал объяснять, куда именно мы отправляемся и почему в столь позднее время.

Выехали в сумерках. В июне они тянутся долго, тьма сгущается не раньше десяти. Проезжая по Лондонскому мосту, мы обнаружили, что жизнь здесь течет более оживленно, чем днем. По обеим сторонам тянулись ряды двухэтажных домов, и в полумраке улица между ними превращалась в место развлечений и приятного досуга. Взрослые отдыхали на лавках, а дети играли или рыбачили прямо с моста. Мне показалось, что все они знают друг друга. Именно это поразило меня более всего. Здесь жило много народа, огромное количество семей, и все они запросто общались между собой.

В наших кругах о таком повальном дружелюбии не могло быть и речи. Двор, конечно, тоже опутывали родственные связи – к примеру, глава семейства служил в личных покоях короля, его жена исполняла обязанности камеристки королевы, а их дети числились в пажах или фрейлинах. Они имели право жить во дворце, чем обычно и пользовались, и в общей сложности там проживало около двух сотен семей. Но они сторонились друг друга, и между ними не завязывалось теплых дружеских отношений, какие я подметил тем июньским вечером у обитателей Лондонского моста.

Мы петляли по лабиринту улиц в самом сердце столицы. Дома лепились один к другому, и в каждом из них наверняка ютилось не менее двух десятков жителей, судя по толпам гуляющих горожан. Они праздновали окончание трудового дня и благодаря медленно увядающему фиалковому свету могли веселиться еще несколько часов.

Повернув на запад, мы миновали собор Святого Павла и выехали из города через Ладгейт, и тогда я понял, куда мы направляемся. Мы пересекли мостик над зловонной и застойной речонкой Флит и вскоре остановились возле особняка епископа Солсбери.

Уже почти стемнело. Король спешился и велел мне последовать его примеру. Перед самым входом в дом отец сжал мое плечо и резко сказал:

– Сейчас вы сообщите епископу, что прибыли к нему, дабы законно опротестовать ваше обручение с принцессой Екатериной. Вы поясните, что муки совести побуждают вас подписать новые документы.

– Да, – глухо произнес я.

Значит, отец вознамерился обеспечить два пути: открытое обручение и тайное отречение. Дела с приданым так и не разрешились. Я слышал это от Брэндона. В его присутствии придворные говорили свободно, а он, в свою очередь, рассказывал мне о том, что касалось моих интересов.

Подтолкнув меня вперед, король показал жестом, что я должен сам постучать в дверь. Хозяин проворно распахнул ее; очевидно, они обо всем сговорились заранее.

– Принца терзает сознание того, что он обручился с вдовой брата, – заявил отец. – Он прибыл к вам, дабы облегчить муки совести и успокоить душу.

Прошелестев сочувственным тоном несколько подобающих случаю слов, епископ провел нас в дом. На его письменном столе уже лежали аккуратно разложенные и заблаговременно составленные документы. Под текстами было оставлено место для моей подписи.

– Он очень страдает, – добавил отец, отлично играя свою роль.

– Ах, как печально, – сказал епископ, – и что же мучает вас, сын мой?

Король не репетировал со мной ответы на вопросы. Я понятия не имел о том, что надо говорить, поэтому выпалил правду:

– Мне тяжко думать о том, что принцесса лежала в постели с моим братом! Это невыносимо.

Да, я не покривил душой. Мысль об их соитии терзала меня. Я хотел обладать Екатериной, но изначально и безраздельно. Однако она уже отдавалась другому...

– Наверное, вас мучает возможное кровосмешение... – подсказал епископ. – Ведь сказано же в Писании: «Наготы жены брата твоего не открывай, это нагота брата твоего».

– Не совсем так...

Мне хотелось пояснить, что терзаюсь я не потому, что Артур был моим братом, а по другой причине. Я испытывал бы те же чувства, если бы на его месте оказался любой другой мужчина...

– Он живо интересуется священными книгами, – быстро перебил меня отец. – Ведь он глубоко изучал их, готовясь к духовному сану. Было бы странно, не правда ли, если бы он не стремился к точности их толкования...

– Да. Мерзостен грешник, возлегший с женой брата, – произнес епископ с улыбкой, которая показалась мне неуместной. – Мы успокоим вашу совесть, мой принц.

Приняв величественный вид, он протараторил слова, кои мне надлежало повторить.

– ...Питая отвращение... к мерзости... союза с вдовой нашего возлюбленного брата...

Затем он подсунул мне перо и указал на бумаги. Я поспешно подписал их. Плохо заточенное острие оставляло кляксы и царапало пергамент.

– И теперь моя совесть будет чиста? – спросил я.

Все это напоминало фарс, ведь я нарушил собственную клятву.

– Воистину так, – ответил епископ.

– Как просто, – заметил я. – Очень просто. Казалось бы, меня ожидали более серьезные осложнения. В столь важном деле...

– Важнейшие дела зачастую разрешаются простым актом, – с уверенностью заявил он.

– Нам пора, – поторопил меня отец, опасаясь, что я могу некстати что-нибудь брякнуть. – Дело сделано.

В сущности, Генрих с презрением отнесся к описанным им махинациям и тайным маневрам, хотя в какой-то мере оценил открывшиеся перед ним возможности. По моим подозрениям, первое зерно «угрызений» запало в его совесть тем самым вечером благодаря хитроумной замене совершенно естественной ревности к своему предшественнику на основательную, означенную в Писаниях, заповедь. Несмотря на приверженность к высокой церкви, Генрих оставался суеверным. Раз уж он подписал эти документы, то должен был в конечном счете уверовать в их подлинность. Ничто не вызывало у него такого смятения, как гнев Всемогущего, который он мог навлечь на себя. Более того, во всем Гарри видел промысел Божий и всячески стремился поддерживать свою связь с Ним. Генрих воспринимал общение с Всевышним как своеобразное партнерство, полагая, что если он будет честно исполнять свое предназначение, то Господь, безусловно, будет милостив к нему. Вы помните высказывание Гарри (нет, конечно, вы же тогда еще не родились), которое частенько повторяли: «Воля Господа и моя совесть пребывают в совершенном согласии»? Ничто иное его удовлетворить не могло.

Вскоре после этого очередные пререкания по поводу приданого вынудили Екатерину покинуть Дарем-хаус со всей его челядью и переселиться во дворец. Теперь она могла полагаться лишь на щедроты Генриха VII, пусть даже весьма скудные. Ни ее отец Фердинанд, правитель Испании, ни ее тесть, английский король, не желали тратиться на содержание свиты принцессы, поэтому испанских слуг распустили. Еще бы, ведь столь скромное существование обходилось гораздо дешевле. Короче говоря, принцессу обрекли на затворническую и одинокую жизнь без денег, без друзей, лишь за счет отцовской милости. Она никуда не выезжала, не видалась ни с кем из наших придворных. Отец предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не пытался встречаться и даже переписываться с ней – хотя, по ее мнению, мы оставались обрученными. (Тайна нашего путешествия в канун моего четырнадцатилетия строго сохранялась.)

Тем не менее до меня дошли вести о плачевном положении Екатерины. У нее совсем не было наличных денег, за исключением тех, что выделял отец, который славился своей скупостью. Если уж своего законного сына и наследника он держал в черном теле, вынуждая ходить в обносках и мерзнуть в холодных и нищенски обставленных покоях, то чем же он мог обеспечить женщину, от которой не ждал выгоды и которая лишь напоминала ему о потерянном сыне и провалившихся планах?

С самого приезда из Испании для принцессы не заказывали гардероба, и ей приходилось носить залатанные и неоднократно перелицованные вещи. Ей подавали тухлую рыбу, отчего она частенько страдала расстройством желудка. У нее появился странный духовник, некий фра Диего, которому она доверяла. Болтали даже, что он стал ее любовником и ежедневно налагал на нее епитимью за те греховные деяния, коими они занимались по ночам, а она, дескать, полностью подпала под влияние этого монаха и слушалась его беспрекословно.

Я никогда особо не доверял слухам, которые разносили льстивые придворные, но само их распространение все же кое-что значило. Я начал опасаться за жизнь Екатерины, понимая при этом всю сложность собственного положения. Однако ее участь была гораздо хуже. Я, по крайней мере, находился в родной стране, говорил на родном языке. Меня окружали друзья, опекал отец (признаю это, хоть порой я и испытывал к нему неприязнь). Сейчас я мог быть единственным другом и защитником принцессы. И я решил, что должен увидеться с Екатериной и помочь ей во что бы то ни стало.

* * *

Теперь она жила в другом крыле дворца, неподалеку от королевских покоев, и связаться с ней не представляло большой трудности. Я успел обзавестись приятелями, у них были знакомые... Не доверяться же королевским слугам.

Где же нам лучше встретиться? Я много думал об этом. Наше свидание должно остаться тайной. Лучше всего выбрать место подальше от дворца, где-нибудь в лесу или на лугу, но это зависело от таких условий, как немота присматривающих за лошадьми конюхов и благосклонность погоды. Нет, надо найти укрытие, где нас не увидят, а в противном случае не заподозрят в том, что мы заранее сговорились.

Днем в дворцовой часовне бывало пусто. После полудня там не проводились службы до вечерни. В дневные часы священник никого не исповедовал без особой договоренности. К тому же Екатерина славилась своей набожностью...

Я послал ей записку с просьбой прийти к трем часам пополудни в часовню – там, мол, исповедник поможет мятущейся душе обрести покой. Подпись гласила: «Томас Уолси, податель королевской милости».

Незадолго до трех часов я пришел в нашу церковь, небольшую, но богато убранную. Ее украшал образ святой Маргариты в драгоценной короне и мантии из чистого золота. В алтаре поблескивала изысканная утварь. Особенно красивы были потир, дискос и дароносица.

Замкнутое пространство маленькой, лишенной окон часовни навечно пропиталось запахом ладана. Дневной свет туда проникал редко, через открытые двери. Храм освещался только горящими перед образами свечами. Их пламя мерцало и трепетало, отбрасывая причудливые тени на резные деревянные лики.

До назначенного часа оставалось немного времени. Быстро преклонив колени, я зажег свечу перед Богоматерью и помолился о ее покровительстве. Потом зашел в исповедальню, опустился на скамью и накинул на голову капюшон.

Мне не пришлось долго ждать. Сразу после того, как часы во дворе отбили третий удар, на порог упала полоска света, затем дверь тихо закрылась. Шорох одежды выдавал чье-то присутствие, кто-то приблизился к исповедальне, видно чтобы покаяться. Я опустил голову, не желая показывать свое лицо. Судя по звуку, принцесса встала на колени на молитвенную скамеечку рядом со мной. Помедлив немного, она вздохнула и сказала:

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. Последний раз я исповедовалась...

– Погодите, Кейт! Я не хочу выслушивать ваши признания! – взволнованно воскликнул я и откинул капюшон.

Она явно перепугалась. В полумраке я разглядел ее бледные щеки и удивленно открытый рот.

– Генри! – прошептала она. – Это же святотатство...

– Я не собирался осквернить тайну исповеди. Но боже мой, Екатерина, я должен был вас увидеть! Три года! Уже три года мне не позволяют видеть вас, говорить с вами и даже...

Склонившись к ней, я успокаивающе коснулся ее руки.

– Я... знаю, – кротко проговорила она с заметным акцентом.

Возможно, Екатерина плохо поняла мои слова.

– Но ведь мы обручены! И я несу за вас ответственность.

Трудно сказать, от кого я услышал эту фразу... уж определенно не от отца. Скорее, почерпнул ее в рыцарских историях, которые продолжал увлеченно читать.

– И меня огорчает, что вы так одиноки и живете в столь стесненных условиях.

Принцесса вспыхнула.

– Кто это вам сказал? – возмутилась она.

«Испанская гордость», – подумал я.

– Это всем известно. Говорят...

– Я не нуждаюсь в жалости!

– При чем тут жалость. Вы нуждаетесь в любви, моя дорогая Екатерина... – Я завладел ее руками. – А я люблю вас.

Она выглядела смущенной и явно испытывала неловкость.

– Мы должны уйти, – после долгой паузы проговорила она.

– Никто не найдет нас здесь. В нашем распоряжении еще целый час, – уверенно произнес я. – О, побудем тут немного! Расскажите мне... расскажите, что вы делаете, как проводите дни.

Она подалась вперед. Наши лица оказались совсем близко в теплом сумраке.

– Я... я молюсь. Читаю. Занимаюсь рукоделием. Пишу письма королю, моему отцу. И... – ее голос понизился до такого шепота, что я с трудом разобрал слова, – я думаю о вас, милорд.

От волнения я едва не заключил ее в объятия.

– Правда? И я думаю о вас, миледи.

Как жаль, что я не захватил лютню и мы не сидели в каком-нибудь славном местечке, где я смог бы спеть принцессе о своей любви. Я уже сочинил несколько лирических баллад в ее честь и хорошо разучил их.

– Я женюсь на вас, Кейт! – пылко воскликнул я, совершенно не имея права давать такое обещание. – Клянусь вам. При первой же возможности...

– Наша свадьба должна была состояться после вашего четырнадцатилетия. С того дня миновал уже год, – задумчиво сказала она.

Не мог же я рассказать ей о том ужасном «отречении», которое меня вынудили подписать.

– Да... знаю, – с запинкой признал я, – и тем не менее мои намерения серьезны... Король должен...

– Королю, очевидно, не хочется, чтобы вы обвенчались со мной. Мне уже двадцать лет, я бездетна... возможно, у него есть для вас иные претендентки.

Со стороны Екатерины было излишне жестоко говорить это мне, ее единственному стороннику и защитнику.

– С моей молодостью я ничего не могу поделать, миледи. Не я выбирал, когда мне родиться. Но я не такой наивный и неопытный, как можно подумать.

Выпалив эту загадочную фразу (даже сейчас не понимаю, что именно она значила), я страстно сжал ее руку.

– Вы сами во всем убедитесь, – добавил я шепотом, – а теперь нам лучше разойтись. Скоро придут священники.

Она быстро поднялась и поправила юбки. К запаху ладана добавился легкий лимонный аромат, рассеявшийся после ее ухода.

Немного погодя я тоже покинул часовню, вполне довольный успехом нашего тайного свидания. Мне стало ясно, что я люблю Екатерину и должен жениться на ней. Я также вполне убедился в ложности оскорбительных слухов о фра Диего. Как ее расстроила мысль о том, что наше невинное свидание может осквернить исповедальню! Она и вправду глубоко религиозная и благочестивая дама.