Текст книги "Унесенные ветром. Том 1"

Обе эти дамы, вкупе с третьей – миссис Уайтинг, были столпами светского общества Атланты. Они безраздельно управляли тремя церквами в своих приходах – их клиром, певчими и прихожанами. Они устраивали благотворительные базары, председательствовали в швейных кружках, руководили устройством балов и пикников. Им было точно известно, кто составил удачную партию и кто – нет, кто предается тайному пьянству, кто должен родить и когда. Они были непререкаемыми знатоками всех родословных, если речь шла о лицах, имевших какой-то вес в Джорджии, Южной Каролине и Виргинии, а все прочие штаты в расчет не принимали, ибо, по твердому убеждению этих дам, всякий, кто был хоть кем-то, не мог быть выходцем ни из какого другого штата, кроме вышеупомянутых трех. Они точно знали, что прилично и что нет, и никогда не упускали случая заявить об этом во всеуслышание: миссис Мерриуэзер – громко и внятно, миссис Элсинг – изысканно-певучим замирающим голоском, миссис Уайтинг – трагическим шепотом, дающим представление о том, как ей тяжело говорить о подобных вещах. Все три дамы ненавидели друг друга и друг другу не доверяли с не меньшей искренностью и острой неприязнью, чем первый римский триумвират, и это, по-видимому, и служило основой их нерасторжимого союза.

– Я сказала Питти, что вы непременно должны быть в моем госпитале! – крикнула миссис Мерриуэзер, сияя улыбкой. – Не вздумайте что-нибудь пообещать миссис Мид или миссис Уайтинг!

– Ни за что, – отвечала Скарлетт, не имея ни малейшего представления о том, что подразумевает под этим миссис Мерриуэзер, но чувствуя, как у нее потеплело на сердце, оттого что ее так радушно приветствуют и она кому-то нужна. – Я надеюсь, мы скоро увидимся.

Коляска потащилась дальше, но тут же стала, давая дорогу двум дамам, пробиравшимся через улицу, прыгая с камня на камень, с полными бинтов корзинами в руках. В эту минуту внимание Скарлетт привлекла к себе чья-то яркая, необычно яркая для улицы одежда: на тротуаре, завернувшись в пеструю кашемировую шаль с бахромою до пят, стояла высокая красивая женщина с нагловатым лицом и копной ненатурально рыжих волос. Скарлетт еще никогда не видела женщины, которая бы так явно «что-то делала со своими волосами», и она уставилась на нее как зачарованная.

– Дядюшка Питер, кто это? – шепотом спросила она.

– Не знаю.

– Знаешь, знаешь. Я же вижу, что знаешь. Кто она?

– Ее зовут Красотка Уотлинг, – сказал дядюшка Питер, презрительно оттопырив нижнюю губу.

Скарлетт не преминула отметить про себя, что он не прибавил к имени ни «мисс», ни «миссис».

– А кто она такая?

– Мисс Скарлетт, – угрюмо произнес дядюшка Питер и вытянул кнутом никак этого не ожидавшую лошадь, – мисс Питти совсем будет не по нраву, что вы все спрашиваете про то, о чем вам вовсе не надобно спрашивать. Теперь в этом городе столько всякого непотребного народу, что о нем и говорить-то негоже.

«Боже милостивый! – подумала Скарлетт, сразу прикусив язык. – Должно быть, это падшая женщина!»

Еще ни разу в жизни не доводилось ей видеть женщин такого сорта, и она чуть не свернула себе шею, разглядывая эту особу, пока та не затерялась в толпе.

Лавки и новые, возникшие за войну здания стали теперь попадаться все реже и реже, а между ними лежали пустыри. Наконец деловая часть города осталась позади, и вдали показались жилые кварталы. Скарлетт мгновенно узнавала их, как старых друзей; вот солидный, величественный дом Лейденов; вот белые колонны и зеленые жалюзи Боннеллов; вот красный кирпичный, насупившийся за невысокой дощатой оградой дом в георгианском стиле – это особняк Маклюров. Теперь они продвигались вперед еще медленнее, так как со всех крылечек, из всех палисадников, со всех дорожек к ней неслись приветствия. Кое-кого из хозяек этих домов Скарлетт немного знала, других припоминала очень смутно, по большей же части они были ей незнакомы. Тетя Питтипэт явно оповестила всех о ее приезде. Малютку Уэйда приходилось время от времени приподымать повыше, чтобы те дамы, которые рискнули, несмотря на грязь, приблизиться к коляске, могли громко выразить свое восхищение. И все они утверждали, что Скарлетт должна присоединиться именно к их вязальным и швейным кружкам и госпитальным комитетам и ни к каким другим, а она беспечно раздавала обещания направо и налево.

Когда коляска проезжала мимо покосившегося тесового домика, выкрашенного в зеленую краску, маленькая негритянка, стоявшая на крылечке, крикнула:

– Эй, она приехала!

И доктор Мид со своей супругой и тринадцатилетним Филом появились из дома, чтобы ее приветствовать. Скарлетт припомнила, что они тоже были у нее на свадьбе. Миссис Мид взобралась на камень, возле которого приезжавшие останавливали лошадей, чтоб удобнее было сойти, и, вытянув шею, разглядывала ребенка, а доктор Мид прошлепал по грязи к самой коляске. Это был высокий, худой мужчина с остроконечной седоватой бородкой. Одежда болталась на его тощей фигуре, словно наброшенная на плечи только что пронесшимся ураганом. Он был кладезем мудрости в глазах всей Атланты и ее надежным оплотом, и потому нет ничего удивительного, если такого же мнения о себе отчасти придерживался и сам. Но, невзирая на его напыщенные манеры и привычку изрекать свои суждения тоном оракула, доктор был добрейшей душою в городе.

Поздоровавшись со Скарлетт, ткнув Уэйда пальцем в живот и похвалив его, доктор тут же заявил, что тетушка Питтипэт дала клятвенное обещание: Скарлетт будет скатывать бинты и работать в госпитале, в комитете у миссис Мид, и только у миссис Мид.

– О господи, что же мне делать! Я уже надавала обещаний нескольким десяткам дам! – воскликнула Скарлетт.

– В том числе, конечно, и миссис Мерриуэзер! – возмущенно вскричала миссис Мид. – Чтоб ей пусто было! Она, должно быть, днюет и ночует на вокзале!

– Я пообещала, потому что просто не имела представления, о чем она говорит, – призналась Скарлетт. – А что, кстати, это за комитеты?

Доктор и его супруга были, казалось, слегка шокированы проявленным Скарлетт невежеством.

– Ну понятно, вы ведь были погребены у себя на плантации, откуда же вам знать, – поспешила найти для нее извинение миссис Мид. – У нас созданы комитеты сестер милосердия для обслуживания разных госпиталей по разным дням. Мы ухаживаем за ранеными, помогаем докторам, готовим перевязочный материал и одежду, а когда раненые поправляются настолько, что могут покинуть госпиталь, мы берем их к себе домой до полного выздоровления, после чего они возвращаются в армию. И мы заботимся о семьях раненых, поскольку некоторые из них терпят просто ужасную нужду. Наш комитет создан при том госпитале, где работает доктор Мид, и все в один голос утверждают, что доктор поистине творит чудеса…

– Хватит, хватит, миссис Мид, – ласково прервал ее супруг. – Нечего меня перед всеми расхваливать. Вы вот не пустили меня на фронт, а то, что я здесь делаю, это все пустяки.

– Не пустила? – возмущенно вскричала супруга. – Я не пустила? Это же город вас не отпустил, и вы это прекрасно знаете. Понимаете, Скарлетт, когда людям стало известно, что он намерен отбыть в Виргинию в качестве военного врача, все дамы в городе подписали петицию, умоляя его остаться здесь. Само собой понятно, что город не может обойтись без него.

– Ну будет, будет, миссис Мид, – повторил доктор, явно польщенный ее похвалами. – Что ж, пожалуй, хватит пока и одного сына на фронте.

– А на будущий год пойду на войну я! – воскликнул Фил, подпрыгивая на месте от волнения. – Барабанщиком! Я уже учусь бить в барабан. Хотите послушать? Сейчас побегу принесу барабан!

– Нет, не сейчас, – сказала миссис Мид и притянула сына к себе. Глубокое душевное волнение отразилось на ее лице. – Не на будущий год, дорогой. Еще через годик, может быть.

– Но война же тогда кончится! – обиженно закричал Фил, выскальзывая из материнских объятий. – А ты обещала!

Взгляды родителей встретились, и Скарлетт прочла все в их глазах. Дарси Мид сражался в Виргинии, и трепетная любовь родителей была устремлена на младшего, остававшегося с ними сына.

Дядюшка Питер откашлялся.

– Мисс Питти была страх в каком волнении, когда я уезжал. Надо ехать домой, она и так уж небось лежит в обмороке.

– До свидания! Я наведаюсь к вам после обеда! – крикнула миссис Мид. – И передайте от меня Питти: если она не отдаст вас в мой комитет, ей еще не раз придется падать в обморок.

Коляска, раскачиваясь из стороны в сторону в скользких глинистых колеях, потащилась дальше, а Скарлетт, улыбаясь, откинулась на подушки. Впервые за много месяцев у нее посветлело на душе. Атланта с ее шумной уличной толпой, с ее неистовостью, спешкой, подспудным напряжением возбуждала в ней приятное волнение – она была ей куда милее пустынной плантации в окрестностях Чарльстона, где ночное безмолвие нарушали лишь крики аллигаторов, милее и самого Чарльстона, дремлющего в тени своих садов за высокими оградами, милее Саванны с ее широкими, обсаженными пальмами улицами и мутной рекой. И – пока что, быть может, – милее даже Тары, дорогой ее сердцу Тары.

Этот город с узкими грязными улочками, раскинувшийся среди пологих красных холмов, чем-то таинственно влек ее к себе; в нем крылась какая-то глубокая первозданная сила, находившая отклик в ее душе, где под тонкой оболочкой привитых усилиями Мамушки и Эллин понятий оставалось живо то, что было сродни этой силе. Здесь она внезапно почувствовала себя в своей стихии – здесь, а не среди спокойного величия старых городов, распластавшихся на равнине у желтых рек.

Теперь дома отстояли друг от друга все дальше и дальше, и вот, высунувшись из коляски, Скарлетт увидела красные кирпичные стены и шиферную крышу дома мисс Питтипэт. Дом стоял на отшибе, на северной окраине города. За ним Персиковая улица, сужаясь, превращалась в тропу, вьющуюся между высоченными деревьями, и скрывалась из глаз в тихой чаще леса. Аккуратная деревянная ограда сияла свежей белой краской, а цветник перед входом золотился желтыми звездочками последних в этом сезоне жонкилей. На крыльце стояли две женщины в черных платьях, а позади них огромная мулатка, скрестив под передником руки, расплывалась широченной белозубой улыбкой. Толстушка мисс Питтипэт переминалась от волнения на своих маленьких ножках, прижав руку к пышной груди, дабы унять биение растревоженного сердца. Скарлетт поглядела на стоявшую рядом с ней Мелани и с мгновенно вспыхнувшим чувством неприязни поняла: вот она – ложка дегтя в бочке меда Атланты: эта хрупкая фигурка в траурном платье, с гривой непокорных темных кудрей, безжалостно стянутых в степенный тугой узел, с радостной приветливой улыбкой на нежном широкоскулом личике с острым подбородком.

Когда кому-нибудь из южан припадала охота собрать пожитки и отправиться за двадцать миль проведать родных или друзей, визит этот редко продолжался менее четырех-пяти недель, а иной раз затягивался и дольше. Южане с равным энтузиазмом ездили в гости и принимали гостей у себя, и не было ничего из ряда вон выходящего, если, заглянув на Рождество, родственники задерживались до июля. Нередко случалось также, что и новобрачные, заехав с обычным визитом, заживались у радушных хозяев до появления на свет своего второго ребенка. И столь же часто бывало, что какой-нибудь престарелый дядюшка или тетушка, завернув в воскресенье отобедать, много лет спустя отправлялся из этого же дома на погост, так и не удосужившись убраться восвояси. Гости никого не утруждали, ибо дома были вместительны, в челяди недостатка не ощущалось, а прокормить несколько лишних ртов в этом краю изобилия не составляло труда. Во всех домах постоянно было полно гостей разного возраста и пола: приезжали с визитом новобрачные; приезжали молодые матери – похвалиться своим новорожденным; приезжали выздоравливающие – окрепнуть после болезни; приезжали удрученные горем молодые девушки, усланные родителями из дома, дабы уберечь их от нежелательного брака, и молодые девушки, достигшие критического возраста и еще не обручившиеся и отправленные к родственникам в надежде, что с их помощью и на новом месте удастся поймать подходящего жениха. Гости вносили разнообразие, оживляли неспешное течение жизни Юга, и им всегда оказывали радушный прием.

Так и Скарлетт приехала в Атланту, не имея ни малейшего представления о том, как долго она здесь пробудет. Если ей покажется тут так же скучно, как в Саванне и Чарльстоне, она возвратится домой через месяц. Если понравится, она будет тут жить, сколько поживется. Однако не успела она приехать, как тетушка Питти и Мелани повели на нее атаку, стараясь убедить ее обосноваться у них навечно. Все и всяческие аргументы были пущены в ход. Они хотят, чтобы она жила с ними, потому что они ее любят. Они очень одиноки, и по ночам им бывает ужасно страшно в этом большом доме, а Скарлетт такая храбрая, и с ней они ничего не будут бояться. Она такая очаровательная, сумеет развеять их печаль. Теперь, после смерти Чарльза, ее место и место его сына – здесь, с родней усопшего. К тому же, согласно завещанию Чарльза, половина дома принадлежит ей. И наконец: Конфедерации дорога каждая пара рук, чтобы шить, вязать, скатывать бинты и ухаживать за ранеными.

Дядюшка Чарльза, старый холостяк Генри Гамильтон, живший в отеле «Атланта» возле вокзала, также имел с ней серьезную беседу на этот счет. Дядюшка Генри – маленький гневливый джентльмен с округлым брюшком, розовым личиком и длинной гривой седых волос – отличался свирепой нетерпимостью к тому, что он называл женским сюсюканьем и ломаньем. По этой причине он почти не общался со своей сестрой мисс Питтипэт. С детства они отличались резким несходством характеров, окончательный же разрыв произошел у них из-за несогласия дядюшки Генри с тем, как тетушка Питти воспитывала их племянника Чарльза: «Делает какую-то слюнявую девчонку из сына солдата!» – возмущался дядюшка Генри. И несколько лет назад он позволил себе так оскорбительно высказаться по адресу тетушки Питти, что она теперь говорила о нем только приглушенным шепотом и с такими таинственными умолчаниями, что непосвященному человеку могло показаться, будто речь идет не о честном старом юристе, а по меньшей мере о потенциальном убийце. Оскорбление было нанесено в тот день, когда тетушка Питти пожелала изъять пятьсот долларов из доходов от своей недвижимости, опеку над которой осуществлял дядюшка Генри, дабы вложить эти деньги в несуществующие золотые рудники. Дядюшка наотрез отказался выдать ей эту сумму и сгоряча заявил, что у тетушки не больше здравого смысла, чем у блохи, и у него через пять минут пребывания в ее обществе делаются нервные колики. С того дня тетя Питти встречалась с дядей Генри только раз в месяц на деловой почве: дядюшка Питер отвозил ее в контору, где она получала у дяди Генри деньги на ведение хозяйства и всякий раз после этих коротких визитов – вся в слезах и с флаконом нюхательных солей в руке – укладывалась в постель на весь остаток дня. Мелани и Чарльз, находившиеся в наилучших отношениях со своим дядей, предлагали тетушке избавить ее от этого тяжкого испытания, но она, упрямо сжав свой детский ротик, решительно мотала головой и отказывалась наотрез. Она должна до конца нести свой крест, ниспосланный ей в лице дядюшки Генри. Чарльз и Мелани пришли к заключению, что эта периодическая нервная встряска – единственная в ее спокойной упорядоченной жизни – приносит ей глубокое удовлетворение.

Дядюшке Генри Скарлетт с первого взгляда пришлась по душе, ибо, сказал он, несмотря на все ее глупые ужимки, сразу видно, что у нее есть крупица здравого смысла в голове. Дядя был доверенным лицом и вел дела не только тети Питти и Мелани, но ведал и той частью имущества, которая досталась Скарлетт в наследство от Чарльза. Для Скарлетт это было неожиданным и приятным сюрпризом: оказывается, она состоятельная молодая вдова – ведь Чарльз завещал ей вместе с половиной дома еще и землю и кое-какую собственность в городе. А стоимость доставшихся ей в наследство амбаров и товарных складов, разместившихся вдоль железнодорожного полотна за вокзалом, возросла за время войны втрое. Вот тут-то, делая обстоятельный доклад о состоянии ее недвижимой собственности, дядюшка Генри и предложил ей избрать местом постоянного жительства Атланту.

– Достигнув совершеннолетия, Уэйд Хэмптон станет богатым человеком, – сказал дядя Генри. – Атланта растет, и через двадцать лет недвижимое имущество мальчика будет стоить в десять раз больше, чем теперь. Было бы только разумно, чтобы он жил там, где находится его собственность, дабы иметь возможность самому управлять ею, да и имуществом Питти и Мелани тоже. Вскоре он останется единственным мужским представителем рода Гамильтонов, поскольку мне ведь не жить вечно.

Дядюшка Питер просто с самого начала считал само собой разумеющимся, что Скарлетт приехала в Атланту, чтобы обосноваться здесь навсегда. У него как-то не укладывалось в голове, что единственный сын Чарльза будет воспитываться где-то далеко и он не сможет следить за его воспитанием. Скарлетт выслушивала все эти доводы с улыбкой, но не отвечала ничего. Она не хотела связывать себя какими-либо обещаниями, еще не будучи уверенной в том, понравится ли ей жизнь в Атланте и постоянное общение с ее новыми родственниками. К тому же она понимала, что Джералд и Эллин наверняка воспротивятся этому. И кроме того – теперь, вдали от Тары, в ней уже пробуждалась мучительная тоска по дому – по красным вспаханным полям, и по зеленым всходам хлопка, и по благоуханной тишине вечерних сумерек. Впервые она начинала смутно прозревать, что имел в виду Джералд, говоря о любви к этой земле, которая у нее в крови.

Поэтому она пока что ловко уклонялась от окончательного ответа, не раскрывая, как долго намерена погостить, и понемногу входя в жизнь красного кирпичного дома на тихом краю Персиковой улицы.

Ближе знакомясь с родственниками Чарльза, приглядываясь к дому, в котором он вырос, Скарлетт стала мало-помалу лучше понимать этого юношу, который так стремительно, за такой короткий срок успел сделать ее своей женой, матерью своего сына и вдовой. Теперь ей открылось, откуда была в нем эта застенчивость, это простодушие, эта мечтательность. Если даже Чарльз и унаследовал что-то от того сурового, вспыльчивого, бесстрашного воина, каким был его отец, то изнеживающая, женственная атмосфера дома, где он рос, заглушила в нем еще в детстве наследственные черты характера. Он был глубоко привязан к тете Питти, так и оставшейся до старости ребенком, и необычайно горячо любил Мелани, а обе они были на редкость добры и на редкость не от мира сего.

Тетушку при крещении – это произошло шестьдесят лет тому назад – нарекли Сарой Джейн Гамильтон, но уже давно, с того самого дня, когда обожавший ее отец, заслышав быстрый легкий топот маленьких ножек, внезапно придумал ей прозвище, никто и никогда не звал ее иначе, как Питтипэт. С этого второго крещения прошло много лет, внешность тетушки претерпела роковые изменения, и прозвище стало казаться несколько неуместным. Маленькие ножки тети Питтипэт несли теперь слишком грузное для них тело, и разве что склонность к бездумному и несколько ребячливому лепету могла порой воскресить в памяти забытый образ живой шаловливой девчушки. Тетя Питтипэт была теперь кругленькая, розовощекая, сереброволосая дама, страдающая легкой одышкой из-за слишком туго затянутого корсета, ее маленькие ножки, втиснутые в чрезмерно тесные туфельки, с трудом могли покрыть расстояние свыше одного квартала. При самомалейшем волнении сердце тетушки Питти начинало болезненно трепетать, и она бесстыдно ему потакала, позволяя себе лишаться чувств при каждом удобном и неудобном случае. Всем и каждому было известно, что обмороки тетушки – не более как маленькие дамские притворства, но, любя ее, все предпочитали об этом умалчивать. Да, все любили тетушку и баловали, как ребенка, но никто не принимал ее всерьез – никто, кроме дядюшки Генри.

Самым излюбленным занятием тетушки было почесать язычок; она любила это даже больше, чем вкусно покушать, и могла часами добродушно и безобидно обсуждать чужие дела. Не будучи в состоянии запомнить ни одного имени, ни одной даты или названия места, она постоянно путала действующих лиц одной разыгравшейся в Атланте драмы с действующими лицами другой, что, впрочем, никого не вводило в заблуждение, так как никто не был настолько глуп, чтобы принимать ее слова на веру. К тому же ей никогда и не рассказывали ничего по-настоящему скандального или неприличного, так как, невзирая на ее шестидесятилетний возраст, все считали своим долгом оберегать целомудрие этой старой девы, и благодаря молчаливому сговору ее добрых друзей она так и осталась на всю жизнь избалованным старым ребенком.

Мелани во многих отношениях походила на свою тетку. Она была так же скромна, так же застенчива, так же заливалась краской, однако при всем том вовсе не лишена здравого смысла. «Да, конечно, на свой лад», – невольно признавала в глубине души Скарлетт. Лицо Мелани, как и лицо тетушки Питти, было невинно и безоблачно, словно лицо ребенка, встречавшего в жизни лишь доброту и правдивость, искренность и любовь. Лицо ребенка, ни разу еще не столкнувшегося ни с жестокостью, ни со злом и не сумевшего бы распознать их при встрече. Мелани была счастлива, и ей хотелось, чтобы все вокруг тоже были счастливы или хотя бы довольны своей судьбой. Поэтому она стремилась видеть в человеке только лучшие его стороны и всегда доброжелательно отзывалась о людях. В любом, самом тупом из слуг она обнаруживала черты преданности и доброты, искупавшие в ее глазах тупость; в любой, самой уродливой и несимпатичной из знакомых девиц открывала благородство характера или приятное обхождение и о любом мужчине, сколь бы он ни был незначителен или скучен, старалась судить не по бросающимся в глаза недостаткам, а по скрытым в нем, быть может, достоинствам.

За эти искренние и непосредственные порывы ее великодушного сердца все любили Мелани и невольно тянулись к ней, ибо кто может остаться нечувствительным к чарам такого существа, умеющего открыть в других положительные черты характера, о коих сам их обладатель даже и не подозревает? И у Мелани было больше подруг, чем у любой другой женщины в городе, а также больше друзей-мужчин, хотя и меньше, чем у других девушек, поклонников, так как она была лишена самоуверенности и эгоизма, играющих немалую роль в деле покорения мужских сердец.

Правила хорошего тона предписывали всем девушкам-южанкам стремиться к тому, чтобы окружающие чувствовали себя легко, свободно и приятно в их обществе, и Мелани всего лишь следовала общим канонам. Этот установленный женщинами неписаный кодекс поведения и придавал привлекательность обществу южан. Женщины Юга понимали, что тот край, где мужчины довольны жизнью, привыкли не встречать возражений и могут преспокойно тешить свое тщеславие, имеет все основания стать для женщин весьма приятным местом обитания.

И от колыбели до могилы женщины прилагали все усилия к тому, чтобы мужчины были довольны собой, а довольные собой мужчины щедро вознаграждали за это женщин своим поклонением и галантностью. В сущности, они от всей души были готовы одарить женщин всеми сокровищами мира, за исключением ума, которого никак не желали за ними признавать.

Скарлетт умела быть столь же обходительной, как Мелани, но не бессознательно, а с хорошо отработанным мастерством, со знанием дела. Разница между ними заключалась в том, что Мелани говорила приятные, лестные слова, просто желая доставить людям хоть мимолетную радость, Скарлетт же всегда преследовала при этом какую-то свою цель.

От двух самых близких ему женщин Чарльз не мог почерпнуть знания жизни со всеми теневыми ее сторонами – ничего, что помогло бы закалить его волю, и дом, в котором он жил и мужал, был похож на теплое, мягкое птичье гнездышко. Тихая, старомодно-чинная атмосфера этого дома ничем не напоминала Тару. Скарлетт не хватало здесь многого: мужского запаха – бренди, табака, фиксатуара; резких голосов и случайно слетавших с уст крепких словечек; ружей, бакенбард, седел, уздечек, путающихся под ногами гончих собак. Непривычно было не слышать перебранки слуг за спиной у Эллин; извечных перепалок Мамушки с Порком; пререканий Розы с Тиной; грозных окриков Джералда; не хватало и собственных ядовитых пикировок со Сьюлин. Не приходилось удивляться, что Чарльз, выросший в этом доме, был робок и застенчив, как пансионерка. Здесь не повышали голоса, не приходили в состояние ажитации; все учтиво прислушивались к чужим мнениям, и в конечном счете седой властный черный автократ правил из своей кухни всем и вся. Скарлетт, рассчитывавшая стать сама себе хозяйкой, вырвавшись из-под Мамушкиной опеки, обнаружила, к своему огорчению, что дядюшка Питер придерживается еще более суровых понятий о том, как должна вести себя молодая дама, а тем более – вдова мистера Чарльза.

Тем не менее в атмосфере этого дома Скарлетт мало-помалу снова возрождалась к жизни, и незаметно для нее самой к ней возвращалась прежняя жизнерадостность. Ей едва минуло семнадцать лет, она обладала превосходным здоровьем и несокрушимой энергией, а родня Чарльза всячески старалась сделать ее жизнь приятной, и если это не всегда им удавалось, не их была в том вина. У Скарлетт и сейчас еще при упоминании имени Эшли больно сжималось сердце, но тут уж изменить что-нибудь никто был не властен. А это имя так часто слетало с губ Мелани! Между тем Мелани и тетушка Питти без устали изобретали всевозможные способы развеять ее печаль, которую они, естественно, приписывали совсем другим причинам. Всячески стараясь развлечь Скарлетт, они не давали воли своему горю. Они проявляли бесконечную заботу о ее питании, настаивали, чтобы она всякий раз вздремнула после обеда, а потом поехала покататься в коляске. Они безудержно восхищались ею – ее живым нравом, ее прелестной фигурой, ее белой кожей, ее маленькими ручками и ножками – и не только неустанно твердили ей об этом, но тут же, в подкрепление своих слов, принимались обнимать ее, целовать, душить в объятиях.

Скарлетт принимала их ласки без особого восторга, но расточаемые ей комплименты согревали душу. Дома она никогда не слышала по своему адресу так много приятных слов. Мамушка, собственно, только и делала, что старалась искоренить ее тщеславие. Малютка Уэйд уже не был для нее теперь докукой, так как все население дома – как белое, так и черное (и даже соседи) – боготворило ребенка, и право подержать его на руках непрерывно отвоевывалось с боем. А больше всех обожала его Мелани. Она находила его восхитительным даже в те минуты, когда он заливался неистовым ревом, и восклицала:

– Сокровище мое! Ах, как бы я хотела, чтобы ты был моим сыном!

Порой Скарлетт становилось нелегко скрывать свои чувства, ибо она по-прежнему считала тетушку Питти невыносимо глупой старухой, а бессвязный лепет и пустословие этой дамы нестерпимо действовали ей на нервы. Мелани же возбуждала в ней чувство ревности и неприязнь, которые становились все острее. Порой, когда Мелани, сияя от любви и гордости, принималась говорить об Эшли или читать вслух его письма, Скарлетт вынуждена была внезапно встать и покинуть комнату. Однако при всем том она находила жизнь здесь довольно сносной. Атланта предоставляла ей больше разнообразия, чем Чарльстон, или Саванна, или Тара, а новые, совсем непривычные для нее обязанности, налагаемые войной, не оставляли времени для размышлений и тоски. И все же порой, потушив свечу и зарывшись головой в подушки, она тяжело вздыхала и думала:

«О, если бы Эшли не был женат! Почему должна я возиться с ранеными в этом чертовом госпитале! Ах, если бы я могла завести себе поклонника!»

К уходу за ранеными она мгновенно возымела неодолимое отвращение, однако ей приходилось скрепя сердце делать это, поскольку обеим дамам – и миссис Мид и миссис Мерриуэзер – удалось заполучить ее в свои комитеты, и четыре раза в неделю она в грубом переднике, закрывавшем платье от шеи до полу, повязанная косынкой, отправлялась по утрам в душный, смрадный госпиталь. Все женщины Атланты, и молодые и старые, работали в госпиталях и отдавались этому делу с таким жаром, что казались Скарлетт просто фанатичками. Они, естественно, предполагали и в ней такой же патриотический пыл и были бы потрясены до глубины души, обнаружив, как мало, в сущности, было ей дела до войны. Если бы ни на минуту не покидавшая ее мучительная мысль, что Эшли может быть убит, война для нее попросту не существовала бы, и в госпитале она продолжала работать лишь потому, что не знала, как от этого отвертеться.

Ничего романтического она в своей работе, разумеется, не видела. Стоны, вопли, бред, удушливый запах и смерть – вот что обнаружила в госпитале Скарлетт. И грязных, бородатых, обовшивевших, издававших зловоние мужчин, с такими отвратительными ранами на теле, что при виде их у всякого нормального человека все нутро выворачивало наизнанку. Госпитали смердели от гангрены – эта вонь ударяла Скарлетт в нос еще прежде, чем она успевала ступить на порог. Сладковатый, тошнотворный запах впитывался в кожу рук, в волосы и мучил ее даже во сне. Мухи, москиты, комары с жужжанием, писком, гудением тучами вились над больничными койками, доводя раненых до бессильных всхлипываний вперемежку с бранью, и Скарлетт, расчесывая свои искусанные руки и обмахиваясь листом пальмы с таким ожесточением, что у нее начинало ломить плечо, мысленно посылала всех раненых в преисподнюю.

А скромница из скромниц, застенчивая Мелани, казалось, не страдала ни от вони, ни от вида ран или обнаженных тел, что крайне удивляло Скарлетт. Порой, держа таз с инструментами, в то время как доктор Мид ампутировал гангренозную конечность, Мелани становилась белее мела. И однажды Скарлетт видела, как Мелани после одной из таких операций тихонько ушла в перевязочную и ее стошнило в полотенце. Но в присутствии раненых она всегда была весела, спокойна и полна сочувствия, и в госпитале ее называли не иначе, как «ангел милосердия». Скарлетт была бы не прочь заслужить такое прозвище тоже, но для этого ей пришлось бы прикасаться к кишащему насекомыми белью раненых, лезть в глотку к потерявшему сознание, проверяя, не застрял ли там кусок жевательного табака, от чего больной может задохнуться, бинтовать культи и чистить от мушиных личинок гноящиеся раны. Нет, уход за ранеными – это не для нее!

Кое с чем можно было бы примириться, если хотя бы она могла пустить в ход свои чары, ухаживая за выздоравливающими воинами, так как многие были из хороших семей и не лишены привлекательности, однако ее вдовье положение делало это невозможным. Уход за идущими на поправку был возложен на молодых девушек, которые не допускались в палаты к тяжелораненым, дабы какое-либо неподобающее зрелище не предстало там ненароком их девственным очам. Не имея, таким образом, перед собой препон, поставленных брачными узами или вдовством, они свободно совершали сокрушительные набеги на выздоравливающих, и даже совсем не отличавшиеся красотой девицы – хмуро отмечала про себя Скарлетт – без труда находили себе суженых.