Текст книги "Сочинения. Книга 1. О себе. Стихотворения"

Песни

 
Что было, то было:
закат заалел…
Сама полюбила —
никто не велел.
 
 
Подруг не ругаю,
родных не корю.
В тепле замерзаю
и в стужу горю.
 
 
Что было, то было…
Скрывать не могла.
Я гордость забыла —
к нему подошла.
 
 
А он мне ответил:
– Не плачь, не велю.
Не ты виновата,
другую люблю…
 
 
Что было, то было!
И – нет ничего.
Люблю, как любила,
его одного.
 
 
Я плакать – не плачу:
мне он не велит.
А горе – не море.
Пройдет. Отболит.
 

1965

 
Ты тоже родился в России —
краю полевом и лесном.
У нас в каждой песне —
                            берёзка,
берёза под каждым окном.
 
 
На каждой весенней поляне
их белый живой хоровод.
Но есть в Волгограде берёзка —
увидишь, и сердце замрёт.
 
 
Её привезли издалека
в края, где шумят ковыли.
Как трудно она привыкала
к огню волгоградской земли,
 
 
как долго она тосковала
о светлых лесах на Руси —
лежат под берёзкой ребята —
об этом у них расспроси.
 
 
Трава под берёзкой не смята —
никто из земли не вставал.
но как это нужно солдату,
чтоб кто-то над ним горевал.
 
 
И плакал – светло, как невеста,
и помнил – навеки, как мать!
Ты тоже родился солдатом —
тебе ли того не понять.
 
 
Ты тоже родился в России —
берёзовом, милом краю.
Теперь, где ни встретишь берёзу,
ты вспомнишь берёзку мою,
 
 
её молчаливые ветки,
её терпеливую грусть.
Растёт в Волгограде берёзка.
Попробуй её позабудь!
 

1966

Фатеху Ниязи

 
Четверть века назад
отгремели бои.
Отболели, отмаялись
раны твои.
 
 
Но далекому мужеству
верность храня,
ты стоишь и молчишь
у святого огня.
 
 
Ты же выжил, солдат!
Хоть сто раз умирал.
Хоть друзей хоронил
и хоть насмерть стоял.
 
 
Почему же ты замер —
на сердце ладонь,
и в глазах,
          как в ручьях,
отразился огонь?
 
 
Говорят,
       что не плачет солдат:
он – солдат.
И что старые раны
к ненастью болят.
 
 
Но вчера было солнце!
И солнце с утра…
Что ж ты плачешь, солдат,
у святого костра?
 
 
Оттого, что на солнце
сверкает река.
Оттого, что над Волгой
летят облака.
 
 
Просто больно смотреть —
золотятся поля!
Просто горько белеют
чубы ковыля.
 
 
Посмотри же, солдат,
это юность твоя —
у солдатской могилы
стоят сыновья!
 
 
Так о чем же ты думаешь,
старый солдат?
Или сердце горит?
Или раны болят?
 

1967

Г. Ф. Пономаренко

 
А где мне взять такую песню —
и о любви, и о судьбе,
и чтоб никто не догадался,
что эта песня – о тебе?
 
 
Чтоб песня по свету летела,
кого-то за сердце брала,
кого-то в рощу заманила,
кого-то в поле увела.
 
 
Чтобы у клуба заводского
и у далёкого села,
от этой песни замирая,
девчонка милого ждала.
 
 
И чтобы он её дождался,
прижался к трепетным плечам…
Да чтоб никто не догадался,
о чем я плачу по ночам.
 

1967

Ивану Данилову

 
Подари мне платок —
голубой лоскуток.
И чтоб был по краям
золотой завиток.
 
 
Не в сундук положу —
на груди завяжу
и, что ты подарил,
никому не скажу!
 
 
…Пусть и лед на реке,
пусть и ты вдалеке.
И платок на груди —
не кольцо на руке.
 
 
Я одна —
       не одна.
Мне тоска —
           не тоска,
мне и день невелик,
мне и ночь не горька.
 
 
Если ж в темную ночь
иль средь белого дня
ни за что ни про что
ты разлюбишь меня —
 
 
ни о чем не спрошу,
ничего не скажу,
на дареном платке
узелок завяжу.
 

1970

Лирика

 
Первый снег летит, едва заметен,
в золотой, отжившей век листве.
Вдруг откуда-то рванулся ветер
и, кружась, понесся по Москве.
 
 
И вступают с ветром в поединок,
гордые холодной красотой,
два дождя: серебряный – снежинок
и кленовых листьев – золотой.
 
 
…Где-то в дальних дрезденских аллеях,
о которых в письмах пишешь ты,
в октябре деревья зеленеют
и цветут июльские цветы.
 
 
Пусть цветут!
Тебе они чужие,
и с тоскою думать ты привык
о кленовом золоте России,
о холодной осени Москвы…
 

1945

 
Там чужой, незнакомый лес,
незнакомых рек берега.
Ты живешь на чужой земле
и идёшь по чужим лугам.
 
 
Ты мне пишешь о той стране
и тоской не коришь судьбу.
Только просишь:
«Хоть что-нибудь
напиши о России мне».
 

1946

 
У лесных застенчивых фиалок
вдруг смелеет запах по ночам…
Подошел – и легкий полушалок
разметал по дрогнувшим плечам.
 
 
Пусть на нем, и ласковом, и ярком, —
голубые чистые края.
Но твоим приветам и подаркам
не умею радоваться я.
 
 
Не тебя, хорошего, мне жалко,
и не мне мила твоя гармонь.
И пушистым краем полушалка
не согреть холодную ладонь.
 

1946

 
Задохнувшийся пылью цветок
почему-то забыт на окне.
Никогда не узнает никто,
что сегодня почудилось мне.
 
 
Никому не скажу про беду
или, может быть, радость мою.
Я любимое платье найду
и любимую песню спою.
 
 
Заплету по-другому косу,
распущу на виске завиток…
И куда-нибудь прочь отнесу
задохнувшийся пылью цветок.
 

1946

 
Говорят, что время правит веком
и что есть счастливая звезда…
Я ждала такого человека,
чтобы с ним остаться навсегда.
 
 
Пусть приходит, не сказав ни слова.
Пусть не взглянет – обернусь сама.
Только где увидеть мне такого,
чтобы я влюбилась без ума?
 
 
Говорят, что есть большие двери,
прячущие что-то от меня.
Я хочу во многое поверить,
даже если не смогу понять.
 
 
Я, наверно, страшно верить буду,
верить сердцем, вопреки уму!
Только где найти такое чудо,
чтобы я поверила ему?
 

1946

 
Ветер снегом вагон забрасывал,
разозлясь за стеклом окна…
Вот она, сторона Некрасова,
ярославская сторона!
 
 
Как в стихах его не кончается
бесконечных покосов ширь;
над болотом шумят-качаются
ропотливые камыши;
 
 
возле леса, от снега белого,
спит деревня, белым-бела;
от колодца обледенелого
тропка тихая пролегла;
 
 
поросли лопухом-репейником
задымленные стены риг.
И мне кажется коробейником
подошедший к окну старик.
 
 
Он, во мне угадав нездешнюю,
зорким глазом прильнет к стеклу,
скажет, окая:
               «Скоро Грешнево…»,
не спеша запахнет тулуп,
 
 
станет медленно подпоясывать…
Ветер плачется, ночь темна.
За окном сторона Некрасова,
ярославская сторона.
 

1946

 
Я опять убегу!
И на том берегу,
до которого им не доплыть,
буду снова одна
до утра, дотемна
по некошеным травам бродить.
 
 
Возле старой ольхи,
где молчат лопухи,
плечи скроются в мокрой траве.
И твои, и мои,
и чужие стихи
перепутаются в голове.
 
 
Я пою про цветы,
потому что и ты
на каком-нибудь дальнем лугу
ходишь, песней звеня.
И напрасно меня
ждут на том,
на другом, берегу!
 

1947

 
Одна в поле греча,
а от пчел нет житья!
Одна в году встреча,
да и та не моя.
 
 
И песни, и речи —
не отстанут друзья.
Одна в году встреча,
да и та не моя.
 

1947

 
Я об этом не жалею
и потом жалеть не буду,
что пришла я первой к пруду,
что поверила тебе я.
Тонко-тонко,
гибко-гибко
никнут ветлы над прудами…
 
 
Даже первая ошибка
забывается с годами.
 
 
Я об этом не жалела,
что вчера, тебя встречая,
ничего не замечая,
я в глаза твои смотрела
долго-долго,
много-много.
А теперь ресницы – вниз…
 
 
Даже узкая дорога
может на две разойтись.
 

1947

 
Ты уходишь в синий вечер…
Ветер с поля пахнет гарью,
носит семя спелой гречи,
гнет к ногам иван-да-марью.
 
 
Ветер может всё на свете!
А сегодня мне понятно:
ты уйдешь!
И даже ветер
не вернёт тебя обратно.
 

1947

 
Я раздвину занавеси окон,
я все двери настежь распахну,
чтобы ты издалека-далека
увидал сейчас меня одну.
 
 
Пусть влетит холодный ветер в двери,
волосы и платье теребя…
Я хочу, чтоб ты навек поверил
в то, что мне не выжить без тебя.
 

1947

 
На высоком берегу
я стою.
Эту песню берегу —
не пою.
 
 
Кто-то бегает в пыли
босиком.
Улетают журавли
косяком.
 
 
Отцветает бересклет
у плетней.
Разгорается рассвет
всё сильней.
 
 
Тихий вечер,
коноплю теребя,
помнит-знает,
как люблю
я тебя.
 

1947

 
Ты меня неразгадкой не мучай:
ты сказал, что однажды в году
и береза бывает плакучей,
не стыдясь, у людей на виду.
 
 
Я встречала плакучие ивы,
горем гнутые поросли лоз,
помню жгучие слезы крапивы,
но не знала плакучих берез.
 
 
А сегодня примчались к берёзе
невесенние тёмные грозы,
и катились в зеленую озимь
золотые холодные слёзы.
 

1947

 
Снова до рассвета
песня по равнине:
«Как бы мне, рябине…
Как бы мне, рябине…»
 
 
Снег ко мне на плечи
ветром нанесло.
Никого навстречу
нету, как назло.
 
 
Медленней и строже
зимняя заря.
Промелькнет прохожий
возле фонаря.
 
 
И опять ни звука
на моей дороге.
Будет та же скука,
той же быть тревоге.
 
 
Той же быть кручине,
те же сны приснятся…
«Как бы мне, рябине,
к дубу перебраться?»
 

1947

 
Поздний август пришёл без оглядки,
задохнулся, устал, заспешил.
Он осинам бордовые латки
на зелёные платья нашил.
 
 
Под еловые сизые лапы
побросал с перехлестом дождей
сыроежек лиловые шляпы
и косматые губы груздей.
 
 
Взбудоражил тихоню Ветлугу,
приподнял и размыл берега;
разметал по колхозному лугу
молодые крутые стога.
 
 
В палисаднике вянет крушина,
жернова захлебнулись зерном.
На дороге буксует машина,
до отказа гружённая льном.
 

1947

 
Может быть, забудется и это:
как, проклятым полымем паля,
жгло хлеба засушливое лето,
и от боли трескалась земля.
 
 
Как в домах – больным, по уговору —
береглась последняя трава,
и сухую липовую кору,
скрежеща, мололи жернова.
 
 
Но запомню: проливные грозы,
золочёный колос у плеча,
длинные, скрипучие обозы
в бубенцах и лентах кумача;
 
 
и вчера, увидя море хлеба,
на колени став у поля ржи,
на голос, поднявши руки в небо,
плакала старуха у межи.
 

1947

1

 
Мне ни правдами, ни сказками
не забыть такой поры…
Там звенящими салазками
кто-то падает с горы.
 
 
Там блестят и пахнут шишками
начала январей.
Там боялась я с мальчишками
ловить нетопырей.
 
 
Там ветра поют тростинками
у маленькой реки,
и под тонкими осинками
сидят боровики.
 
 
Там сугробы пахнут веснами
(звончей, ручей, журчи!),
а под мартовскими соснами
токуют косачи;
 
 
а метелями крылатыми,
когда вокруг темно,
ходит серый волк с волчатами
под мамино окно;
 
 
и, рванув цепями тряскими,
воют псы у конуры…
Мне ни правдами, ни сказками
не забыть такой поры!
 

2

 
…А вечер пришёл,
и поселок улёгся,
и тучи закрыли луну и звезду.
И я воровала лиловые флоксы
в заросшем малиной соседском саду.
 
 
В гривастой траве – ни дорожки, ни следа,
в обнимку с крапивой стоят лопухи.
Я ночью однажды из окон соседа
услышала: кто-то читает стихи.
 
 
И я пробиралась вдоль мокрого сада,
и боль, и дыханье в груди затая,
и слышала в окнах:
«Гренада, Гренада!»
И снова: «Гренада, Гренада моя!»
 
 
Я, тесно прижавшись к некрашеной стенке,
забыла на клумбе чужие цветы,
забыла, что жжет от крапивы коленки,
забыла, что очень боюсь темноты!
 
 
…Расходятся тучи; протяжно и звонко,
горласто и долго орут петухи.
А в мокрой крапиве босая девчонка
дрожит от росы и бормочет стихи.
 

3

 
И прибегал зеленый май!..
И мы бросали дневники!
И в роще около реки
Тебе кричала я:
– Поймай!
 
 
Мальчишка мой,
мальчишка мой!
Поймай мне майского жука!..
Мы возвращались с полутьмой
из зарослей березняка.
 
 
И ты, сбивая с трав росу,
качал березку в две руки,
и мне в косынку и косу
вцеплялись майские жуки.
 
 
Потом забылся школьный класс
и пыльный город у реки,
и не боятся больше нас
смешные майские жуки.
 
 
Но, как и ты года назад,
забросив скуку дневников,
мой маленький вихрастый брат,
конечно, ловит тех жуков.
 
 
И я пишу письмо домой,
и я прошу издалека:
– Мальчишка мой!..
Братишка мой,
поймай мне майского жука.
 

4

 
Тихо шепчутся страницы,
в лампе горбится фитиль…
В дальний путь за Синей Птицей
вышел маленький Тиль-Тиль.
 
 
Окна настежь,
               двери настежь,
словно вдаль из-за угла
за большим крылатым счастьем
ночь мальчишку позвала.
 
 
Словно был за тёмной дверью
путь к заветному гнезду,
словно птица в синих перьях
ждет его в своем саду.
 
 
Тихо шепчутся страницы
синей стаей легких птиц…
На подушке сон гнездится,
не поднять уже ресниц.
 
 
И пускай ему приснится,
что лежит у ног его
дальний путь за синей
                              птицей,
птицей детства моего.
 

5

 
На окне в геранях тонко-тонко
солнце перепутало лучи.
За окном больничная трёхтонка
и на ней – знакомые врачи.
 
 
Были все какие-то другие;
стыл обед в кастрюлях на шестке.
Синий том «Военной хирургии»
спрятался в отцовском рюкзаке.
 
 
Мама становилась всё бледнее.
Грузовик сигналил со двора.
Из-за окон крикнули:
– Пора!..
Стало всё яснее и страшнее.
 
 
Громкие тяжелые рыданья,
всё слилось, ни взгляда, ни лица;
кто-то крикнул:
– Дочка, до свиданья! —
голосом любимого отца.
 
 
Отмелькала лугом Волчья Яма.
Грузовик скрывается за рвом…
Никогда не плакавшая мама
слезы вытирала рукавом.
 
 
Встала у открытого окна,
плача и других не утешая,
и сказала медленно:
– Война…
Хорошо, что ты уже большая…
 

1948

Инне Гофф

1

 
Тесный мир для девочки просторен.
Все шаги и быстры, и легки.
Девочке хотелось, чтоб Печорин
вдруг в неё влюбился от тоски.
 
 
Девочка не ведывала горя,
Глядя в мир из детского окна.
А большие воды на Печоре
не дают заглядывать до дна,
 
 
скрадывают отзвуки и краски,
сглаживают камни и пески…
Девочка придумывала сказки
и мечту – влюбиться от тоски.
 
 
Девочка,
открой окно пошире,
не кричи, не плачь и не зови!
Ты поймешь в невыдуманном мире
силу непридуманной любви.
 

2

 
Две зимы черёмухами вьюги,
две весны черёмухи пургой…
Говорят, что мы с тобой подруги,
что одна – ни шагу без другой.
 
 
Мы с тобой играли в разных кукол,
и у детства памятных дверей
нас с тобой по-разному баюкал
тихой песней голос матерей.
 
 
И твои каштановые парки,
может, и не знали ничего —
дальнего поселка у Игарки,
пихт и кедров детства моего.
 
 
Были руки неловки и робки.
Я плела задумчивый венок.
Вдруг за дальним озером у сопки
выстрелил соседский паренёк.
 
 
Он не думал, осторожно целясь
прямо в грудь большому крохалю,
как тогда на всю тайгу хотелось
громко крикнуть: «Я тебя люблю!»
 
 
 Вывернулось сердце наизнанку,
 ночью дым от выстрела – во сне…
Но забыт тот паренек с берданкой
в бисерном, цветастом зипуне.
 
 
…А потом – березовые тени
на верандах подмосковных дач,
и летит на школьной перемене
невесомый волейбольный мяч.
 
 
И – мальчишка в клетчатой рубашке…
А потом из рук моих к нему
лепестки оборванной ромашки
ветер уносил по одному…
 
 
В платье, разрисованном горошком,
как в мечте ждала я, как во сне…
но не по цветным лесным дорожкам
в первый раз любовь пришла ко мне.
 
 
По Лесной,
Полянке
или Пресне —
я не знала улиц городских…
Шумный город замер и затих
над моей, не городскою, песней.
 
 
Песня слов и выдумок сильней!
Если трудно – песню позови!
Песня стала спутницей моей
первой, непридуманной любви.
 

3

 
Не дадут литые тротуары
вырасти былинке-лебеде…
Тонут потухающие фары
в москворецкой медленной воде.
 
 
А шаги – отчетливей и реже,
а слова – нежнее и смелей:
ты остановился на Манеже,
у кремлевских, тонких тополей.
 
 
И, решив, что нам с тобой не нужно
глубины волнений и тревог,
предложил торжественную дружбу
до конца отдельных двух дорог.
 
 
…Я смотрела в самые глаза,
веря с полуслова, с полувзгляда,
и решала:
         если ты сказал,
значит, это только так и надо.
 
 
Значит, только так тому и быть!
И пройду, не оглянувшись, мимо.
И нетрудно даже разлюбить,
если так потребовал любимый!
 
 
Я решила разлюбить…
                           И вдруг
вздрогнула от боли и испуга:
ты сказал неправду – ты не друг,
ты гораздо больше просто друга!
 

4

 
И ты еще, еще, еще придешь!
Опять такой же шумный и упрямый.
И снова дробь выстукивает дождь
по переплетам пропыленной рамы.
 
 
И снова гром грохочет горячо,
и тучи наливаются свинцом.
Ты подойдешь и тронешь за плечо,
и повернешь меня к себе лицом.
 
 
Стихнет ливень, обрываясь с крыш,
выскользнут страницы из руки,
ты, не узнавая, замолчишь,
уберешь ладонь с моей щеки;
 
 
ты увидишь новые глаза,
радостью залитые до края.
И тогда, о чем-то вспоминая,
ты услышишь, как сильна гроза!
 
 
Сразу станет комната узка,
и в углах, и на окне темно.
И рванется тонкая рука
распахнуть тяжёлое окно,
 
 
чтоб навстречу хлынула весна,
ни тоски, ни счастья не тая!
…А девчонка с книгой у окна —
это, может, даже и не я!
 

5

 
Это, недосматривая сны,
забывая отдых и уют,
девушки и юноши страны
сессию весеннюю сдают.
 
 
Это, наклонившись над столом,
не уснув до утренней звезды,
пятикурсник вписывал в диплом
горы малахитовой руды.
 
 
Это вышли эвенки в тайгу
добывать для Родины меха;
это на высоком берегу
вспарывают землю лемеха;
 
 
и моя веселая родня
васильковой волжской стороны
рассыпает зерна ячменя
в борозды безудержной весны;
 
 
это стынут завязи айвы
в золотых садах Алма-Аты;
это на окраинах Москвы
строятся дороги и мосты;
 
 
голубыми звёздочками льна
костромские искрятся края…
И идет над Родиной весна,
ни любви, ни счастья не тая!
 

1948

 
Я всё это помню как будто спросонок:
таёжный поселок, больница в снегу.
А в чуме охотника болен ребёнок.
И значит, отец уезжает в тайгу.
 
 
Отчаянный ветер бросал на колени,
четвертые сутки ревела пурга,
У нарт беспокойно застыли олени,
закинув за спины крутые рога.
 
 
Отца проводник дожидался у входа.
Негромко, встревоженно ахнула мать:
– Куда тебя носит в такую погоду?
Смотри: ни дороги, ни зги не видать!
 
 
Олени над снегом как будто взлетели
и дернули нарты упругим рывком,
и ветер уже далеко из метели доносит:
– Меня посылает райком!
 
 
…Над Родиной встало военное небо.
Тринадцатый месяц народ на постах.
Не досыта сна и не досыта хлеба.
Идут эшелоны в багровых крестах.
 
 
И я становилась взрослей и суровей,
на донорский пункт приходя и делясь
с товарищем раненым струями крови
тринадцатый месяц – тринадцатый раз.
 
 
Усталая мама не скажет ни слова,
сухие глаза вытирает платком
и знает, что надо, и знает, что снова
скажу ей: – Меня посылает райком.
 
 
Я детям своим передам как наследство
счастливое, мирное небо мое.
Пусть будет у сына хорошее детство!
Но если когда-нибудь крикнут: «В ружье!» —
 
 
я выведу к поезду сына-солдата.
И если заплачу —
при всех, не тайком, —
он сдержит меня и спокойно и свято
ответит: – Меня посылает райком.
 

1948

 
Снова снег за моим окном.
Помоги же мне, первый снег,
научиться забыть о нём
и не видеть его во сне!
 
 
Но и мне, и другим, смеясь,
Снег ласкает воротники.
И растает он через час
От тепла чьей-нибудь руки.
 
 
Ну не тай! Ну побудь со мной.
Спой мне вьюгами – о весне!
Очень холодно мне одной.
Помоги же мне, первый снег.
 

1948

 
Зима спокойна, а потом
завьюжит к февралю.
…А ты опять забыл о том,
что я тебя люблю.
 
 
А где-нибудь за синью рек,
в далекой стороне
хороший, сильный человек
мечтает обо мне.
 
 
Но я, по жребию судьбы,
опять ночей не сплю
из-за того, кто позабыл,
что я его люблю.
 

1948

 
Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,
оборву тенёт тугую нить.
Осенью всегда бывает грустно,
даже если не о чем грустить.
 
 
Подойду к красавице рябине,
руку ей на шею положу,
по какой, единственной, причине
я грущу сегодня, расскажу…
 
 
Мой упрямый,
               я тебя прошу:
ты прости мне эти разговоры.
Я всегда молчу про наши ссоры —
сору из избы не выношу.
 
 
А сейчас никто ведь не узнает.
Зиму всю рябина смотрит сны,
и она, красавица лесная,
мой рассказ забудет до весны.
 
 
Только пусть его подхватит ветер
или даже сразу все ветра:
много ведь людей на белом свете
ссорятся, как мы с тобой вчера.
 
 
Пусть же ветры возле них повьются,
им расскажут наш вчерашний спор.
А они – над нами посмеются
и всю жизнь не ссорятся с тех пор!
 

1948

 
Захлопнуть окно —
и не ждать, и не звать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!
 
 
Но только упрямо
стучится в виски:
за тонкие рамы
не спрячешь тоски,
 
 
за чистые стекла
не спрячешь беды.
Ударились в окна
соцветья воды.
 
 
Я с детства умела
уйти босиком
отчаянно смело
под ливень и гром,
 
 
чтоб в небе темно,
и земли не видать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!
 
 
И всё – всё равно,
если знаешь одно:
что только навстречу
идти решено
 
 
и ливням, и граду!
И, словно в награду,
засветится счастье
подковами радуг.
 
 
И встанешь опять
на большие пути —
не ждать и не звать,
а идти и идти!
 
 
Назло километрам
шагнуть за порог
к разливам и ветрам
широких дорог!
 

1948

 
В сентябре на тропки густо
листья пестрые легли.
Сентябри в народе грустно
бабьим летом нарекли.
 
 
Только что это такое —
лишь машины замолчат,
до рассвета над рекою
не смолкает смех девчат!
 
 
Видно, весело живут:
платья гладят, кудри вьют,
по уплясанной поляне
туфли-лодочки плывут.
 
 
А уж песню запоют —
ива склонится к ручью,
дрогнет старая берёза,
вспомнит молодость свою.
 
 
Выйдет на небо луна,
но не знает и она,
то ли это бабье лето,
то ли девичья весна!
 

1948

 
У скрипучего причала
к речке клонится ветла…
Словно век не уезжала
я из этого села!
 
 
Только вот дождусь парома,
а потом – перевезут,
и останется до дома
только несколько минут.
 
 
Я пойду, шаги считая,
а навстречу мне – кусты
и поляна, золотая
от куриной слепоты.
 
 
Косит сено «Новый Север» —
чуть не к небу ставят стог.
Кормовой лиловый клевер
брызнул медом из-под ног.
 
 
А за клевером – канава,
и над нею, в полутьме,
тетка Марья из райздрава
вяжет веники к зиме.
 
 
Улыбнулась, как бывало,
вся седая, как была…
Словно век не уезжала
я из этого села!
 

1949

 
Над станцией откосами
развеялась пурга,
сугробом – над колёсами
упрямые снега.
 
 
А ветру непутевому
легко завеять путь
курьерскому, почтовому,
еще кому-нибудь.
 
 
Над городом дорогами
метелица кружит,
завоет над порогами,
на окна набежит.
 
 
Девчонкам за окошками
и горе – не беда —
заснеженными стежками
не ходят поезда,
 
 
но ветрами крылатыми
любовь не замести!
И девушки с лопатами
выходят на пути,
 
 
те девушки, которые
от милых писем ждут…
Курьерские и скорые
идут, идут, идут!
 
 
И сердцу крепко верится:
не сможет занести
упрямая метелица
счастливые пути!
 
 
Мети, мети, метелица!
Летите, поезда!
Развеется, расстелется
и горе, и беда!
 

1950