Текст книги "Рельсы под водой"

– Много собрал? – спросил я, подойдя к Алешке.

– Привет! Во! – Он раскрыл ладонь, на которой горела небольшая горстка драгоценных самоцветов.

– Мелкие какие-то сегодня, – придирчиво и вредно прищурился я.

– Зато красный есть! – парировал Алешка. – И смотри, с каким узором! Как глаз!

Он протянул крохотный камешек, похожий на гранатовое зерно. На его боку белело пятно с наплывами желтого и темной каплей в середине. Я взял сердолик и посмотрел сквозь него на солнце.

– Ого, редкий! – Стало немного завидно.

– Редкий! – подтвердил Алешка. – Такие всегда самые красивые, хоть и мелочь.

– Ты его береги. Никому не отдавай.

– Уж сберегу. Я ж не Женька.

Женька жил в конце переулка. Мы звали его Джоном. Обаятельный, высокий, с аккуратными рыжими кудрями, он нравился всем девчонкам. Женька был на год старше нас и уже работал и даже ездил на отцовском мопеде. Кроме того, он умел переворачиваться на перекладине и лучше всех делал сальто, прыгая с пирса. А еще у него был недюжинный талант находить огромные сердолики. Прямо булыжники.

Несмотря на то что Джон был хамоватым и дерзким типом, с девчонками он всегда держал себя на удивление галантно и вежливо, в отличие от нас. И они, конечно, таяли. К Рамине Женька относился с подчеркнутым рыцарством. Он редко ходил купаться, но если видел в нашей компании Рамину, то непременно присоединялся. Мы почти никогда не возились с ней в присутствии других ребят, Женька же никого не стеснялся и при всех дарил Рамине свои гигантские драгоценные булыжники, которые ему ничего не стоило находить. Пока мы копошились у прибоя, рассматривая микроскопические мокрые камешки, он мог прямо на ходу подобрать огромный сердолик метрах в трех от воды, где галька была крупная и сухая. Сколько мы ни пытались – ни разу не находили там ничего и близко напоминающего его сокровища.

– Женька говорит, надо искать подальше от воды. У прибоя галька мелкая. А там, где песок сухой, – там и камни крупнее, – начал умничать я.

– Ага, и ничего вообще не найдешь. Мне и здесь хорошо.

– Ну и сиди тут. А я попробую. Ты здесь и так уже всё собрал. Я подальше отойду.

– Давай. – Алешка сегодня был на редкость неконфликтный. Почти не спорит. Даже странно.

Я отошел на десять шагов. Потом увлекся и побрел дальше вдоль берега. Вот. Здесь галька крупная. Но сверху море все равно намыло мелких камешков. Нужно немного покопать. Я начал разгребать камни и песок ладонями. То и дело ногти упирались во что-то твердое – это были крупные булыжники, которые очень сложно выковыривать из песка. Они сидели плотно и глубоко. Наконец мне попался особенно настырный камень. Белый и гладкий, он вцепился во влажный после дождя и шторма песок так крепко, что я никак не мог его ни подкопать, ни подковырнуть.

Сзади незаметно подошел Алешка.

– Что это ты нашел?

– Да ничего тут нет. Ерунда. Нужно искать в другом месте, – отмахнулся я.

Он вгляделся внимательнее.

– Слушай… Это же… кажется… кость.

Я обмер.

– И правда… Фу, гадость какая! Наверное, череп дельфина. Ну его!

– Вряд ли шторм мог вкопать кости так глубоко. Они же легкие. Я сколько раз видел. Прибой просто выбрасывает их на берег, они и валяются сверху.

– Может, собаку мертвую кто закопал.

– На пляже? Ну так себе идея. Хотя после зимних штормов что угодно может быть. Здесь ведь берег был широкий, сам знаешь. Значит, это место было когда-то довольно далеко от моря.

– Ну да, здесь же и поезд ходил.

– Слушай, а вдруг это…

– Пойдем лучше отсюда, а? Чего его трогать. – Мне стало не по себе.

– Нет, ты погоди. Теперь нужно выкопать, иначе я не успокоюсь.

– Зачем духов тревожить?

– Ты и так уже потревожил.

– А вдруг это…

– Человечий… – закончил мою мысль Алешка.

Мы посмотрели друг на друга. Форма «камня» была округлая, с трещинками. Алешка, не говоря ни слова, принялся делать подкоп, со всех сторон скребя шершавый песок ногтями. Он то и дело напарывался на гальку и шкрябал по ней – от этого звука озноб пробегал по спине. Через несколько минут мы вдвоем оказались сидящими у настоящей песчаной могилы, в которой лежал человеческий череп.

* * *

– Давай похороним его по морскому обычаю. Привяжем большой камень, как якорь, и опустим в воду там, где поглубже. Так моряки делали. Только вместо камня – пушечное ядро.

– «Где поглубже»! – нервно передразнил я. – У тебя, наверное, лодка есть? Или парусник собственный? Или ты плыть собираешься туда, где поглубже, с большим камнем?..

– Нет. Мы похороним его не здесь, а возле пирса. Ты жди. Пока еще рано, людей нет. Я сейчас.

Мне показалось, что прошло лет сто. Или тысяча. Или миллионы. Прошли каменный век, бронзовый, железный… Будто я, как первобытный неандерталец, заблудившийся в веках, сидел на морском берегу. А рядом, в зияющей сырой яме, на дне которой проступала вода, лежал чуть присыпанный песчинками человеческий череп.

Я остался один на один с мертвецом. Чья-то неизвестная душа составляла мне компанию. Что он делал на этом месте сколько-то лет назад? Зачем нелегкая привела его сюда? Если это немец, разве он хотел умереть на чужом, незнакомом берегу?

Может, он любил звезды и решил выйти к морю, чтобы посмотреть августовской ночью на метеорный поток? А кто-то выследил, отправился следом и метнул нож в спину? Или пьяный «товарищ» отомстил за неудачно брошенное слово… Или он хотел увидеть оленью луну[2]2
  Оленьей цыгане называют полную июльскую луну.


[Закрыть]… Об этом бабушке рассказывала Роза – я, конечно, все слышал.

По ее цыганским поверьям, луна каждый месяц принимает облик какого-нибудь животного. Тогда она становится опасна. Роза говорит, что полная луна у цыган – символ смерти, потому что она, мол, забирает души. Даже спать нельзя там, где на подушку падает лунный свет. Особенно маленьким детям и младенцам: во сне луна может украсть жизнь.

…Наконец Алешка вернулся. Скрючившись, одной рукой он волочил по песку большой цветочный горшок, который оставлял длинный след. Песчаную дорогу. Кильватер – как пройденный путь от корабля. Я помнил, что у них рос в этом горшке большой китайский гибискус. Бабушка еще просила от него веточку, которая у нас так и не дала корни. «Какой гибискус! Какой гибискус!» – вздыхала она. Под мышкой Алешка держал поддон от горшка, а из его кармана торчала авоська.

– Ну ты даешь! – посмотрел я на него. – А цветок куда дел?

Алешка неопределенно махнул рукой.

– Да ладно… Потом пересадим. Зато – чем не урна для праха? К тому же он тяжелый, глиняный. Никакой дополнительный камень не понадобится привязывать. Сверху еще песком засыплем и накроем поддоном, он тоже весит о-го-го.

– Как ты это все дотащил?.. А мама что?

– Мама еще спит. Пойдем скорее. Я скажу, что горшок разбил и выбросил, и подмел все.

– Это ты, конечно, хорошо придумал: мало того что дух немца потревожили, так еще и враньем дополним сверху.

– Так я ж ради дела…

– А привязать чем поддон этот?

– Вот, я взял: веревка – шпагат, этот, как его, джутовый! И вязаная авоська. С древних времен валялась у нас в сарае. Еще моя бабушка в такой авоське в молодости, наверное, кефир носила, как в фильмах. Она из ниток сплетена. Так что никакого загрязнения окружающей среды, все продумано! Это тебе не пакет! И не всплывет! – ухмыльнулся он.

– Вó дает, – покачал головой я.

– Пакет я тоже взял. Для песка.

Мы положили пакет на землю и начали рукой нагребать в него песок с мелкими камешками. Когда подняли, оказалось, что он ужасно тяжелый и вот-вот порвется.

– Мы его не дотащим до пирса. На трамвае, что ль? Две остановки. Пешком не вариант.

– Ага, а вдруг тетя Маря попадется? Спросит потом дедушку, куда это я ездил в восемь утра, с горшком твоим «разбитым». И мешком земли. На мусорку выбрасывать?

– Да откуда она знает про разбитый горшок? Мало ли.

– «Мало ли», «мало ли»! – передразнил я. – Такие вещи надо заранее продумывать. Велосипед нужен, вот что. Дедушкин подойдет! У него сзади ящик – как раз положим пакет с песком. А тебе придется сесть на раму и еще горшок как-то держать.

– Я не знаю, как ты такой велосипед не завалишь! – только и сказал Алешка.

– Раз ты такой умный, лучше скажи, как мы череп повезем, – огрызнулся я.

– Как-как! В горшок положим! Как!

* * *

Когда мы с горем пополам добрались до пирса, солнце уже поднялось высоко. Если бы сейчас было лето, рыбаки уже брели бы домой с утренним уловом. Но зимой для такой рыбалки слишком холодно: порывистый ветер пронизывал насквозь – воздушные потоки, несущиеся с моря, сталкивались со степными ветрами и сбивали с ног. К тому же буйствовавший ночью шторм удерживал рыбаков от желания посидеть с удочками.

Хорошо, что я догадался про велосипед. Представляю, как бы мы тащили все это на себе. Доехав до конца причала, мы остановились. Я поставил горшок у самого края бетонных плит – там, где ржавые кнехты – такие бочки, к которым привязывают канаты во время швартовки судов.

Алешка не стал вытаскивать тяжеленный пакет с песком из ящика. Он просто продырявил его пальцем и наклонил велосипед. Неуверенная струйка посыпалась в горшок, погребая под собой череп.

– Жалко, ружья нет. Полагается выстрелить над могилой.

Алешка ждал, ждал, а потом, оглядевшись по сторонам, нетерпеливо расковырял дырку в пакете и наклонил велосипед еще больше, чтобы песок побыстрее наполнил страшный сосуд. Но, вместо того чтобы ровно засы́пать урну, пакет чересчур перевесился и вывалился из ящика. Оставшийся песок рассыпался по бетонной плите причала.

– Вот балда! – не выдержал я. – Хорошо хоть горшок не завалил. А то б еще череп выкатился и упал в воду. Поплыл бы за ним?

Пришлось горстями собирать песок и досыпáть остатки. Хоть мы и торопились, это заняло довольно долгое время. Наконец дело было сделано.

Прежде чем накрыть горшок поддоном, Алешка положил внутрь найденные сегодня сердолики. Среди них был и тот редкий, красный. С рисунком, похожим на глаз.

Я посмотрел на него с удивлением.

– Это еще зачем?

– Пусть будет. В гроб ведь кладут иногда освященные свечи. Или какие-то памятные вещи. Сердолики освящены морем. Это тоже святыня. А глаз – как талисман. Покойному будет приятно, что мы о нем позаботились, и его дух не станет топить корабли. А главное, не явится к нам.

Мы крепко примотали поддон веревкой и надели сверху сетчатую авоську. Затем кое-как перевернули тяжеленный горшок набок. Алешка завязал ручки авоськи снизу на три узла и беззвучно прочитал «Отче наш». После этого мы скатили его в море. Горшок увесисто, тяжело плюхнулся, распугав чаек на пирсе, и быстро пошел ко дну. Вскоре, всполошив мутноватые облака песка, он уже лежал под водой – в самой лучшей, самой прозрачной, чистой и светлой могиле, какая только могла быть.

Мы постояли немного, сняв капюшоны, а потом побрели домой пешком, по обе стороны от велосипеда. Говорить не хотелось, но я все же спросил:

– Какое сегодня число?

– Двенадцатое вроде. А что?

– Давай приходить сюда? Каждый год в этот день. Всегда, что бы ни случилось. Ведь у него здесь нет никого, кто бы принес на могилу цветы. А ведь наверняка у него остались дети, внуки, друзья. Может, они до сих пор верят, что он жив.

– Или ищут его могилу по разным городам.

– Но никогда не найдут. А так хотя бы мы…

– Погребенным в море бросают в воду гвоздики. И пускают венки. А мы будем приносить вместо цветов…

– Сердолики. Каждый год. Давай?

– Давай.

И больше мы не проронили ни слова. До самого дома.

Глава 2
«Бэзмиля, бэзмиля, бэзмиля…»

Когда мне было шесть, я боялся Розу еще больше. Помню, как-то вечером бабушка отправила меня к ней за солью. Роза с Раминой только переехали сюда, я их еще толком не знал.

На стук никто не отозвался и, приоткрыв скрипучие ворота, я протиснулся во двор, прошел мимо кустов и поднялся по ступенькам к дому. Дверь оказалась не заперта, и я вошел внутрь, робко позвав:

– Роза!..

Молчок. Никто не ответил.

Уже тогда я обращался к Розе по имени. Даже Рамина звала ее обычно не мамой, а Розой или еще иногда – «дáе»[3]3
  Мама (цыг.).


[Закрыть].

В доме было тихо и пусто. В прихожей не горел свет. Я уже собрался развернуться, как вдруг услышал странные звуки – было похоже, будто кто-то бормочет заклинания. Низкий заунывный голос угрожающе завывал:

– Бэ́змиля, бэ́змиля, бэ́змиля… – А потом быстро-быстро, пискляво-пискляво: – Сми́лям, смилям, сми́лям, сми́лям!

«Наверное, Роза вызывает шторм, как всякие заклинатели», – подумал я.

Было до жути страшно и одновременно любопытно. Пересилив себя, на цыпочках я прошел через прихожую и заглянул в комнату. Она была проходной и вела дальше, в коридор, откуда падал еле уловимый, неясный свет. Громко сглотнув, я большими шагами пересек комнату: в коридоре светилась узкая щель приоткрытой кухонной двери, из которой клубился влажный, горячий пар. Там же, за дверью, видимо, коптила керосиновая лампа: тусклый отсвет мерцал на полу неровной рябью, моргая и покачиваясь. Но вот сквозняк дохнул по ногам – и ползущие вдоль паласа облака испуганно разметались.

– Бэ́змиля, бэ́змиля, бэ́змиля… Сми́лям, смилям, сми́лям, сми́лям!..

«Ну точно! Зелье варит!»

Теперь я уже не мог идти на попятную. Хотелось подобраться еще ближе – заглянуть в щелку, раз уж пришел! Но половица под ногами предательски скрипнула.

– Кон дый?[4]4
  Кто там? (Цыг.)


[Закрыть] – раздалось сердито.

«Это она мне? Сейчас выйдет и поймет, что я подглядывал! Брызнет на меня своим зельем и заколдует! Превратит в прыщавого скáта, утыканного шипами, в морскую лисицу!»

Я не стал дожидаться. Уже безо всякой осторожности, топая ногами, я бросился бежать из страшного цыганского дома. Роза вышла следом на крыльцо и, вытирая мокрые руки о юбку, крикнула вслед:

– Рома, на уджá! Со ту камэ́с?[5]5
  Рома, не уходи! Чего ты хочешь? (Цыг.)


[Закрыть]

* * *

– Ну как, дала Роза соли? – спросила бабушка, когда я ворвался в комнату и бросился ее обнимать.

– Какая там соль, ба! Там, там…

– Да что такое, Ромик? Чего ты так растормошился?

– Я не спросил про соль. Роза… Там… Зелье варит!

– Какое еще зелье?

– Отворотное!

Тут бабушка как начала хохотать! Она все смеялась и смеялась и никак не могла успокоиться, а я просто молча смотрел на нее – ну прямо как наш игрушечный Дед Мороз из ваты у елки.

Наконец перестав хохотать, она посадила меня на колени, укутала своим серым пуховым платком, – и сразу наступило лето. Стало тепло и спокойно. Бабушка смотрела на меня добрыми-добрыми, терпеливыми глазами. Ее крапчатые грубоватые руки, которые по выходным утопали в липком, тягучем тесте, так приятно гладили меня по голове. Ее тусклые, светлые глаза заглядывали мне в лицо участливо и ласково.

– Ты не обижайся, что я смеюсь, – виновато зашептала она. – Почему ты решил, что Роза – колдунья? Она – цыганка, но не ведьма же.

– Да-а? А она читала заклинания!

– Какие заклинания?

Я замялся.

– Ну не бойся, мне-то можешь сказать, я-то уж ничего тебе не сделаю. Чай, не заколдую.

– Нет, бабушка! – замотал я головой. – Она так страшно колдовала! Бормотала так жутко: «Бэ́змиля, бэ́змиля… Сми́лям, сми́лям!» Со свечкой! Ну или, может, лампой керосиновой… А из кухни шел пар.

Бабушка снова рассмеялась, но, заметив выражение моего лица, обняла, покачала на руках, будто я был совсем маленьким, и сказала:

– Ничего она не варит. Это она Рамину купает – в тазу, на кухне. Так горячую воду доливать проще. И теплее там. А заклинания твои… Рамина, видно, не любит мылом мыться, боится, что глазки щипать будет. Вот Роза и приговаривает: «Без мыла, без мыла, без мыла…», а потом: «С мылом, с мылом, с мылом, с мылом!» Маленький ты еще у меня. «Зелье варит!»

И она снова как покатится со смеху. А я так и сидел, как птенец в гнезде, укутанный в бабушкин пуховый платок. В нем было безопасно, тепло и совсем не страшно. И тогда я тоже начал хохотать. На весь дом. Вместе с бабушкой.

Глава 3
Картина на корабле

На берегу стоял заброшенный дом. Двухэтажный недостроенный замок из ракушечника – дырчатого песчаного камня, похожего на окаменевшую губку-мочалку. Сколько я себя помню, он был здесь всегда. Одиноко стоящий на отшибе дом дразнил прибой: волны никак не могли дотянуться до лестницы, которая вела на первый этаж. Незастекленные окна высматривали далекую линию, соединяющую море с небом. Иногда эту линию прошивала, как толстая цыганская игла, мачта далекого парусника. Где-то там он оставлял за кормой белую нить – кильватер – след, который тянется за кораблем и которого, конечно, не видно с берега.

Этот дом оставался символом вечности и надежности в постоянно меняющемся пейзаже города. Наверное, когда-то он был чьей-то мечтой. Кто-то, видимо, грезил, чтобы несколько поколений – дедушки, бабушки, братья, сестры, дети и внуки – жили вместе, устраивая суетливые, пестрые праздники, наряжая к Рождеству елку и гостеприимно раскрывая двери всем знакомым. Но средств у хозяина, верно, не хватило. А когда оказалось, что недострой находится в опасной зоне наступающего моря, которое размягчает грунт и грозится размыть фундамент, он достался нам, мальчишкам.

В своих фантазиях я видел этот дом средневековым рыцарским замком, на который напал страшный дракон. Именно он разрушил четвертую круглую башенку с винтовой лестницей внутри. Разрушил – и улетел, довольный своей победой.

Я любил приходить сюда, особенно когда грустно. Например, если отругают ни за что. Сегодня вот бабушка затеяла генеральную уборку. Обычно в это время она сердится по любому поводу, поэтому я стараюсь вовремя ускользнуть из дому, лишь бы не попадаться ей на глаза.

Как только я подошел к разбитым ступенькам черного хода, стало ясно: в доме кто-то есть. Я подумал, что это, пожалуй, бомж, решивший здесь переночевать. Теперь, вместо того чтобы смотреть на море с террасы второго этажа, придется сидеть на берегу. Раздраженно пнув дюну песка с торчащими из нее колючками-синеголовниками, я сердито направился к прибою: это мой дом! Мои владения! А какой-то бомж туда залез!

Море сегодня было спокойное. Светлое-светлое. Светлее неба. Обычно это небо светлее, чем море, но иногда бывает и наоборот. Это очень красиво: вода становится водянисто-белого акварельного цвета со стальным отсветом, похожим на ртуть из разбитого градусника. Я видел такую ртуть. Она выглядит так, как если бы вы расплавили серебряную ложку и вылили жидкий металл на пол.

На берегу я был не один: по серо-белой мозаике камешков брел серо-белый котенок. Он не выглядел несчастным – наоборот, казалось, он занят важными делами. То и дело поглядывая на море, котенок мяукал. Но не жалобно, а деловито, будто разговаривая сам с собой. Когда я сел на холодный песок – подальше от прибоя, где полоса гальки еще не началась, – он подошел и начал тереться о мои ботинки, трогая любопытной лапкой развязавшийся шнурок.

– Привет, Синдбад-мореход!

Мы были знакомы. Котенок жил где-то неподалеку и часто бродил по берегу, охотясь на крабов и играя с шевелящимися от ветра перышками, которые теряли чайки. Я не знал, есть ли у него дом, и поэтому на всякий случай прихватывал с собой колбасу. Сегодня я принес несколько искромсанных кусочков мяса из супа, спрятанных под столом. Терпеть не могу мясо в супе! Вареное, склизкое, с прожилками!.. Бе-е…

Синдбад сразу учуял в моем кармане пакет с мясом и деловито полез туда, пытаясь подцепить его когтем. Я не стал дразнить котенка, развернул целлофан и начал кормить Синдбада прямо с руки – чтобы он сильнее ко мне привязался.

Отвлекшись, я перестал обращать внимание на дом, но вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся. У окна второго этажа стоял человек в светлой байковой рубашке – тот самый, который вторгся в мои владения. Если можно было сказать «юный» о человеке, годящемся мне в отцы, – это лучше всего описало бы его. Издалека он казался таким же мальчишкой – ну, может, чуточку постарше. Опершись спиной на боковой откос окна, он чертил что-то на бумаге, которую придерживал левой рукой. Очевидно, делал набросок. С меня!

Я сердито встал, чтобы уйти. Мало того что влез в мой дом, так еще и рисует меня, не спросив разрешения! Опустив на песок ластящегося Синдбада, я невежливо развернулся и зашагал к дороге.

Вдруг в спину ударил острый носик бумажного самолетика. Я сердито остановился и поднял глаза на окно второго этажа. Художник дерзко улыбался и знаками показывал – мол, разверни. Хотелось отпихнуть этот «шедевр оригами» носком кроссовки, но, сам не зная почему, я подобрал его. Расправив линии сгибов, я увидел… себя.

Несмотря на то что карандашный набросок был сделан наспех, каждую деталь, каждую тень тщательно прорисовали. Знакомая сутулая спина согнулась над бело-серым котенком с топорщащейся шерстью и вздыбленным хвостом. Ветер откинул назад отросшую челку и тщетно пытался хотя бы немного разгладить мятые, неряшливо торчащие края рубашки. Вспыльчивые, выгоревшие брови удивленно вздернулись, а обычно опущенные уголки рта как будто шевельнулись в улыбке.

Но это еще что! Позади мальчишки, совсем близко от берега, стоял на якоре фрегат с пиратским знаменем. Хотя корабль находился на втором плане, он был непропорционально огромен и как будто пари´ л в воздухе, нависая над берегом и над водой. У него не было тени – ее отбрасывал один только черный флаг.

У меня не получилось скрыть восхищения, и я поднял потеплевшие глаза на художника. Кажется, он немного смутился. Улыбнувшись по-простому, без чувства превосходства, он нерешительно махнул мне рукой, подзывая к себе. Если бы это был обычный день, я из вредности не подошел бы. Но меня будто околдовали. Зачарованный рисунком, как под гипнозом, я поднялся по ступенькам на второй этаж.

– Ты не замерз? Ветерок сегодня… освежающий. Сейчас пойдем пить чай. Подождешь меня минут пять? Я только все соберу…

Такое впечатление, что мы были знакомы сто лет. Он и не спрашивал, пойду ли я, можно ли мне. Не объяснял куда. Вот так по-свойски – «сейчас пойдем пить чай». Я даже не нашел что ответить. Только неопределенно повел рукой и облокотился о стену, в молчании глядя, как он собирает карандаши и застегивает сумку.

– Кстати, меня Виктором зовут. Можно дядей Витей. А тебя?

– Роман, – выдавил я.

– Роман, значит. – Он улыбнулся широкой, открытой улыбкой. – Купер писал романы. И Вальтер Скотт. Ну что, пойдем? Я здесь рядом живу.

Вдруг я опомнился. Совсем я, что ли?! Собрался идти с первым встречным! Бабушка сто раз говорила, что нельзя даже разговаривать с незнакомыми людьми. Детей обычно так и воруют: заманивают куда-то. Пойдем, мол, дам тебе конфетку. Или: «Ой, мальчик, помоги котенка с дерева снять». Но это, конечно, совсем для маленьких. Тем, кто постарше, вешают лапшу про каких-нибудь упавших бабушек, просят зайти в дом, вызвать «скорую»… На машине предлагают подвезти… Я все прекрасно понимал! В газете время от времени печатали объявления о пропавших людях. Поэтому нерешительно, с предательской дрожью в голосе я промямлил:

– Мне… идти надо. Извините. Отец ждет за углом. – Я отступил на шаг и тут же понял свою оплошность.

Он тоже понял и расхохотался. Я покраснел. Это бабушка вечно говорила мне, что, если незнакомый человек зовет куда-то, нужно сказать, что тебе некогда, что кто-то из старших (лучше всего – отец, отцов больше боятся) где-то неподалеку, за углом, и сейчас придет.

– Ты меня не бойся. – Он посерьезнел. – У меня такой же, как ты, сын есть. Николай. Ты приходи, когда сможешь. Днем я почти всегда дома. Если выйти отсюда к дороге – второй дом налево. Ворота зеленые. У бабушки разрешения спроси. Скажи, к дяде Вите и Коле. Она меня помнит. Здесь все меня знают. Я свой, местный. Приезжаю, правда, «набегами» – в отпуск на пару недель, да и то не каждый год. В прошлом году вот был… А так – в Питере теперь живу, преподаю в Академии художеств имени Репина. Знаешь Репина? Художник такой. «Иван Грозный», «Бурлаки на Волге», «Садко»…

Я знал. У Алешки дед тоже художник. Только он в Москве. Раньше он работал на ситцевой фабрике. На фабрике делали ткани, а Алешкин дедушка рисовал для них эскизы – разные узоры на бумаге, которые потом переносили на ткань. Что и говорить, Алешка очень гордился дедом. От деда у него дома было много альбомов с репродукциями – это такие фотографии известных картин. Они стояли за стеклом книжного шкафа, обложками вперед. На обложках были пейзажи и фамилии художников – Шишкин, Левитан, Айвазовский…

* * *

Я сбегал к бабушке (она действительно знала дядю Витю) и после обеда уже стоял у зеленых кованых ворот с табличкой «22». Но дяди Вити дома не оказалось. Мне открыл щуплый веснушчатый мальчишка с нездоровым зеленоватым лицом и в очках, одно стекло которых было заклеено белым пластырем.

– Привет! Ты Коля? – поздоровался я.

– Да. А ты кто? – Он подозрительно сощурил единственный глаз.

«Похож на пирата, – невольно подумал я. – А зеленый – потому что страдает от морской болезни».

– Я – Рома. Меня твой папа пригласил. Он дома?

– Скоро придет, – как-то не особо обрадовался Коля.

– Можно его подождать?

– Ну подожди. – Он нехотя впустил меня.

Мы прошли по узкой дорожке, выложенной мозаичной плиткой, и оказались в зеленом дворике, окруженном странными постройками, над которыми переплетались широкие ореховые листья и узкие, утонченные вишневые веточки. Как в сквере на набережной, здесь была разбита цветочная клумба – на нее падали, пробиваясь сквозь листву, солнечные лучи. В сердцевине клумбы журчал фонтан с настоящей водой. Зеркальные брызги отрикошечивали от гладкой поверхности, чтобы питать разноцветные кусты роз, высаженные вокруг фонтана.

Он не был похож на те грандиозные мраморные цветки, что устанавливали на городских площадях. К нему были подведены шланги и какие-то механические устройства, а струя пульсировала из металлической трубки, наполняя большую медную чашу с отчеканенными узорами. Будто ножка гриба, чашу поменьше подпирала стоящая в воде фигурка, вырезанная из дерева и похожая на ажурную вазу странной формы. Дырчатая, как бумажная снежинка. Я удивился, почему дерево не гниет, постоянно находясь в воде, и начал всматриваться в изобретательную конструкцию. Оказалось, что скульптура стояла на бетонном столбике, обклеенном гладкими морскими стеклышками. Видимо, внутри и находилась трубка, через которую шла вода. Механизм был как-то так рассчитан, что вода не переливалась через край чаши, останавливаясь на нужном уровне.

– Здόровский фонтан? Это папа сделал! Он здесь все строил и украшал сам, своими руками!

Мне не понравилась интонация, с которой этот Колька говорил о дяде Вите. Ясное дело, что он гордится таким отцом, но здесь было что-то иное. Не гордость, не восхищение. Хвастовство! Будто он хочет повысить собственную важность за счет других.

– Он у меня художник и скульптор. Что угодно может сделать! Ни в чем мне не отказывает! Для меня столько всего тут отстроил!

Вот снова – «меня», «меня», «я», «я»… Аж противно.

– У меня даже дом на дереве есть! Как-то раз попросил его… И что ты думаешь? Построил! Не веришь? Вон, смотри!

Он указал пальцем на огромное дерево грецкого ореха. Сначала я даже ничего не увидел. Но потом обратил внимание на незаметную веревочную лестницу, сброшенную вниз с массивных ветвей. Я поднял голову и всмотрелся в раскидистую крону, похожую на тропического паука-птицееда с огромными лапами. Или ногами? У пауков же ноги!.. Этот паук как будто держал в своей паутине настоящий брусовый дом, построенный прямо на ветках.

Колька заметил изумление и – да! – жгучую зависть в моих глазах и самодовольно усмехнулся. Еще бы, каждый мальчишка видит настоящий собственный дом на дереве только во сне!

– Идем, внутри посмотришь!

Когда мы взобрались наверх, я почувствовал себя аборигеном из племени короваев в Папуа – Новой Гвинее. Они тоже строят дома на деревьях. Раньше я думал: интересно, как они их там укрепляют, чтобы невзначай (мало ли!) не снесло ветром? Не знаю, что там у них, но дядя Витя приколотил доски пола огромными гвоздями к веткам. Концы гвоздей, которые проходили насквозь, он загнул внутрь – вероятно, чтобы Колька не поранился. Ну и чтобы крепление было надежнее. Казалось, дом прирос к дереву, стал его частью, которая тоже будет расти, стареть и умирать.

Вообще хижина была небольшая – голый пол, стены без окон (наверное, чтобы Колька не вывалился) и крыша. Я подумал, что Коля, пожалуй, скучный человек, если ему не хочется обустроить здесь все как следует. Ну я не знаю, создать уют, что ли… Я бы уж постарался.