Текст книги "Фигуры памяти. Историческая поэма, документальный роман"

****

«Безумие – это привилегия, данная не всем, щит и меч, средство от боли», – рассказывал Андрей о своих пациентах.

Человек, шедший навстречу нам по Рождественке, переставлял ноги медленно и осторожно, дрожал всем телом от напряжения, иногда вскидывал руки, удерживая равновесие, словно шагал по канату.

– Пережил тяжёлую операцию, – предположила я.

– Нет, – замотал ты головой в ответ, – он давно здесь. Пытается перейти улицу. Но не может, потому что видит не брусчатку под ногами…

– А что?

Когда и в третий раз вернулся к исходной точке, я поняла что он видит.

Вдвоём взяли его под руки и перевели по невидимому мосту над кипящей рекой смолы до перекрёстка, где он очнулся, ощутив под ногами берег, поблагодарил и бодро зашагал в сторону метро.

– Безумие – это защита, – повторил ты, – иногда бездны бытовых бед и проблем гораздо страшнее, чем мнимый огонь под ногами.

Я мрачно размышляла о городе, насквозь изъеденном ложью, где никто никогда не говорил мне правду, и когда вскрывался очередной обман, мир переворачивался, уходил из-под ног, осыпался трухой.

Никому не верила. Все были в масках. Научилась не заглядывать под них, не срывать, чтобы по ночам не мучили кошмары. Со временем многоликие кошмары сменил повторяющийся сон, причиняющий боль наяву. Снилось, меня заперли в тюрьме, но так и не объяснили, в чём моя вина. Не зная её, я не могла подать апелляцию.

Кафкианский мир. Читала «Процесс» как роман о творческом пути: если талантлив, десятилетиями придётся доказывать, что не бездарь и право имеешь творить, жизнь просиживать у закрытых врат Закона бытия. И не уйдёшь, не откажешься от вдохновения, потому что самоотречение равноценно самоубийству.

После успеха первого романа меня вдруг перестали издавать. Никто не говорил почему. Не отвечали на телефонные звонки и письма. Как будто своими последующими словами я нарушила порядок, сказала то, о чём принято молчать. Мой первый роман нравился всем, но не мне. Его нужно было написать лишь затем, чтобы за последней строкой возникли настоящие слова, о которых мечтала на Новоспасском мосту. Он был репетицией, но премьера спектакля не состоялась. Так ещё хуже, поверила, влюбилась… в мираж, и теперь падаю в пустоту. Сама виновата, утверждали посторонние.

Каждый из нас виноват в том, что родился на свет и топчет брусчатку улиц – на земле и без тебя перенаселение. Каждый из нас виноват в том, что дышит и портит воздух своим дыханием – над городом смог. В том, что пишет – без тебя понаписали уже, века не хватит прочесть. Всякий – лишний, любого можно исключить из жизни, стереть с картины реальности без особых потерь. И бесполезно спрашивать: «Почему я? Меня-то за что?».

Понимала, что не смогу писать иначе, чем чувствую, как не способна прожить чужую жизнь. В мире без огня не существует красного цвета, и мне бы пропасть, но я видела и описывала красный цвет дальтоникам, жила и старалась оставить своё неповторимое слово в летописи Москвы, как тот человек удержаться на узеньком мостике.

– Человеческий организм нацелен на выживание, а сознание – субстанция хрупкая. Когда нет сил превозмочь боль от предательства, разочарования, утраты…, когда жизнь рушится, и под ногами разверзлась бездна, мозг отказывается принимать действительность и отключается. И тогда возникают сюрреалистические картины мира вокруг. Реки Аида. Третья мировая война. Инопланетяне. Апокалипсис. Маскарад. Что угодно служит спасением от боли, избавлением от самого себя.

Разочарованного, обманутого в ожиданиях человека будто опрокинули навзничь, выдернув землю из-под ног, бросили подыхать в одиночестве. Наказали, и он не понимает за что. В таком состоянии непременно нужен кто-то, кто поможет подняться, возьмёт за руку и переведёт через огонь.

«Автор, конечно, молодец, что пробует разобраться в своих проблемах, но лучше обратиться к психиатру», – советовали издатели. Я и обратилась. Рассказала тебе о взрывающихся чернильных кляксах Роршаха2929
  «Пятна Роршаха» – психодиагностический тест для исследования личности, опубликован в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом.


[Закрыть]. Окружающие меня люди видят в них маски, потому что сами их никогда не снимают. Я вижу, как два самолёта несут бомбу, чтобы уничтожить землю, бомба настолько тяжёлая, что одному самолёту с ней не справиться.

– У многих в Москве мания преследования, – пошутил ты, – ещё Кржижановский нарёк её безвековой Глядеей3030
  «Штемпель – Москва» (13 писем в провинцию)


[Закрыть].

Они тебя узнавали. Психически неуравновешенные. Сколько их, оказывается, разгуливает по городу свободно! Как раньше не видела, не замечала? Ходили за нами по пятам, протягивали к тебе руки, говорили много странных вещей, заставляющих вздрогнуть и глубоко задуматься. Чуть не повесила тебе на шею табличку «Не на работе». Успокаивал меня: не опасны, просто чувствуют участие, понимание и спешат поделиться. Собой. Входят в нас, как в гостеприимный дом без привратника.

Мы существуем для тех, кто нас знает или вдруг узнал. Понимает, кто мы. Различает в толпе. Для посторонних мы – несущественная деталь городского пейзажа. Тварь дрожащая…

– Я не имею права убивать этого козла! – кричал последний отчаявшийся. По проспекту мимо него шли люди. Глухие к чужим страданиям. Мир огромен. А для него сузился до размеров ничтожной личности, заслонившей собой весь свет.

Достоевский бессмертен.

Всегда есть причины, чтобы сойти с ума.

Мы свернули в тихие переулки близ Арбата, Пречистенки, Полянки, Остоженки. Бродили, заглядывая в окна. Тайны московских окон: кто живёт или жил за ними? Причудливые формы домов: башня, пирамида, галерея… Как там, внутри? Красивая получилась бы сказка об иных измерениях. Как нам жилось бы за этими окнами? Нашли переулок с названием Бродников. Для бродяг, как мы.

Ты считал меня самой нормальной из всех, кого знал. Друзья и любовницы являли собой нескончаемость фобий: все отделены от мира оболочкой ошибочных понятий, с годами корка черствеет и становится непроницаемой, а болезнь узника неизлечимой. Я не страдала светобоязнью, напротив, распахивала окна, сгорала под солнцем, и кожа обновлялась за слоем слой. Сердце-феникс, как и горевшая в сотнях пожаров Москва, возрождалось. Билось сначала с надеждой, потом и без, потому что смысл жизни в самом биении. Навстречу.

Моя книга была выходом из тюрьмы, письмом из Москвы в Санкт-Петербург. Ты рассказывал, что той зимой уронил её на сырой пол в разводах дорожной соли и реагентов в книжном магазине и решил купить, чтобы возместить убытки, а после прочтения понял, что хаос непредсказуем, но не случаен. В пустых временах дни летят, как наши письма летели друг к другу наперегонки, иногда сталкиваясь где-то посередине электронного неба.

Я и сейчас пишу тебе.

Здравствуй, Андрей!

Грустно, что не получается о тебе. Как бы мне ни хотелось воссоздать тебя на бумаге, в тексте рябит от моих отражений. Смотрю в память, как в озёрную воду. Вода не волшебное зеркало и отражает смотрящую, а не то, что мечтала увидеть или старалась разглядеть в прошлом. Порой мутнеет. И тогда мне трудно что-либо вспомнить. Наверное, память из милосердия стирает то, что нужно забыть.

С тобой у меня тоже не получалось. Привыкла воспринимать мужчин, как месяц в окне спальни: утром исчезнет. А ты прочитал меня. Секс с тобой казался чем-то вроде кровосмешения.

Смог бы расслабиться с человеком, который знает твою изнанку?

В книге писатель раздевает не персонажей – себя. Квартира обнажает хозяйку. «У тебя ярлычок от одежды с улыбающимися детьми!». На полу валяется, спешила к твоему поезду, впопыхах отрезала от новых джинсов и не успела выбросить. И вино в холодильнике отпраздновать встречу куплено по паспорту. Мама – высокая и статная женщина, а я в тридцать лет выгляжу, как подросток. Ты и обращался со мной, как с ребёнком: «Дай, смажу царапину!».

Нежность – бегство от зрелости. «Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и чёрств»3131
  «Сталкер». Андрей Тарковский


[Закрыть]. Мы расцветали рядом и не желали взрослеть. Друзья, коллеги, знакомые строили планы на будущее, выплачивали ипотеку, растили детей, жирели, лысели, старели, пили пиво на диване у телевизора, постоянно жаловались на «не те времена» и спрашивали «сколько времени?». Мы опаздывали на поезда и самолёты, беспечно сворачивали на Невский с Тверской, пили виски, смотрели на дождь, ничего не ждали и знали, что жизнь прекрасна.

Мама из года в год твердила по телефону:

– Если бы вы… в ту ночь, то моему внуку сейчас было бы три, пять… лет, в первый класс пошёл бы…

– Вспомни, какие дети бывают у сталкеров.

Дети не продолжат наш путь и не закончат наши дела. Они нам не оправдание.

Дети задают вопросы, на которые у нас не было, нет и не будет ответов. В заветную комнату так и не осмелились войти. Мы оба исходили зону духовного вдоль и поперёк, и потому друг друга открывать не спешили.

В нашей встрече заключено расставание, как смерть на кончике иглы, игла в яйце, яйцо в птице, а птица в небе. Летит, не поймаешь. И всё-таки мы были правы. «Что отвердело, не победит». В конечном счёте, прав тот, кто счастлив.

В ту ночь меня разбудили твои лихорадочные движения под одеялом. Потом взрыв в руке. Короткий вздох. Тишина. Притворилась спящей, не шевелясь, не дыша. Ты повернулся ко мне, поцеловал в висок, обнял и заснул. Во сне улыбался, как дети, изображённые на ярлычках от моей одежды.

Спальня тонула в жёлтом мороке луны. Луна была полной, словно две половинки месяца слились в одно существо. Мне подумалось, что никогда не знала, как отвечать на вопрос: «Какие мужчины тебе нравятся?». Земля – планета землян. Мы, наверно, лунатики. Когда своего встречаешь, то уже не важен рост, вес, возраст, цвет, голос. И чтобы обрести, нужно потерять.

Ни муж, ни любовник не принадлежали бы мне всецело, а муза, Муз – да, своей недоступностью. По-настоящему мы имеем лишь то, чего не имеем. Желание долговечнее обладания. Сбывшаяся мечта перестаёт быть мечтой, пойманная птица умрёт в клетке, попробуй на вкус запретный плод, и он перестанет быть таковым, утратит свою суть.

«Тоска по недостижимому идеалу», – вспомнилась строчка из мемуаров серебряного века.

Или непостижимому?

****

– Человек ничтожен, если не сумел подняться над собой, – утверждал Макар.

Именно так они встретились и полюбили друг друга. Бродяга и помещичья дочка. У Анны – положение в обществе, где Макару нет места. Но в тот день – и всегда – он был выше неё. Любовь с первого взгляда: снизу вверх. Театральные подмостки возвышают актёра над зрителями.

Занавес! – и миг восторга равняет всех: и простолюдин, и барин аплодируют самозабвенно.

– Смех побеждает.

Комедианты свободны в мыслях, чувствах, поступках, словах. Сцена безжалостна, зрителей разоблачает, как зеркало. Те же слова прошепчи в приличном обществе кому-нибудь на ухо и – попадёшь под арест. А в театре все слепы. Люди не склонны в комедиях видеть пародии на себя: своих грехов не бывает, только чужие.

Дядя с отцом на веранде спорили о врагах Российской державы. Анна с Макаром в роще смеялись, как заговорщики. Понимание шутки объединяет. Понять – значит присвоить: чужой человек вдруг становится близким, своим.

– Смех сближает. Рассмеши – и тебя полюбят.

Жаркое солнце. Много смеха. Любви. И настоящих слов.

В столичных театрах ценились иносказательность действа, метафоричность фраз. Недосягаемость и непостижимость мира трагедий. Блистательные умы, чувствительные души! Понимали ли они то, что видят на сцене? Вместо ответа – непроницаемость глаз.

«Анна, нельзя лорнировать публику!» – попрекала маменька. А Макар вытаскивал людей за руку из зала на сцену…

– Раньше цари при дворе держали шутов. Только урод мог сказать им правду.

– Ты красавец! – заверяла его.

– Скоморохи не люди! Ни денег, ни происхождения, ни дома, ни семьи, ни обязанностей, ни устоев! Всю жизнь бродяжничают, а хоронят их за стеной кладбища! – возмущался отец.

Как братишку, вспомнила Анна. Его ждали, как божий дар. И не дождались. Но несчастных любишь сильнее.

Осенью той торопили весну…

Это лето помчалось вскачь. «Петербург изнывает от жары, – писали в газетах. – Каменные многоэтажные громады, мостовые и тротуары раскалены, воздух насыщен пылью, копотью и смрадом от загрязнённых рек. Африканская жара под тридцать градусов для северной столицы нечто исключительное. По данным Николаевской физической обсерватории, подобной температуры в конце июня не наблюдалось тридцать лет, с 1882 года».

А в поместье грибы подоспели, ягоды зрели на цветущих кустах раньше срока. И запахло вдруг палыми листьями далёкого октября.

Анна вновь услыхала дыхание неба.

Затухали белые ночи, россыпь звёзд подрагивала на куполе мироздания, как роса на гигантской ягоде ежевики. У небес горько-сладкий вкус. У Макара губы вымазаны ягодным соком.

– Люблю ежевику, растёт вдоль дорог.

Встать на носочки, дотянуться и выпрыгнуть из себя! И сойти с ума ненадолго…

Губы его быстрые, бешеные.

– Как посмел прикоснуться?! Под домашний арест! – кричали на Анну мать и отец.

Анна скиталась по дому от окна к окну. Словно свет был водой из колодца, а она в тёмных комнатах, как в пустыне, изнемогала от жажды.

Золочёные рамы зеркал и картин, бронзовые часы, канделябры, пузатые статуэтки фарфоровых ангелочков, графины и вазы из хрусталя – всё в доме, казалось, поглощает свет, лишает его сил и отражает уже искусственным блеском. Всё сверкает, в глазах темнеет. Так выглядит зазеркалье. Перевёрнутый, несправедливый мир!

– В белом платье с утра! Не стыдно? А если дядя зайдёт?

Вот Макар ничего не стыдился. Одна рубашка на все времена дня и года. Пёстрая, как крылья вульгарных бабочек.

– Есть бескрылые бабочки, – рассказал. – Лежат на листьях ежевичных кустов и ждут самцов, сами летать не способны. Тебя тоже замуж родители выдадут.

Выезды в свет, званые обеды в приличных домах, помолвка с тем, кого едва знаешь, свадьба, первый ребёнок, книги расходов, библия и приёмы. Достойная мать и жена, все печали, тревоги, заботы вокруг детских болезней и немодного цвета обоев в гостиной. Устаревшая пьеса. Мама её играет, вскоре Анне придётся. Вечная роль. Дочь родится, подрастёт – и по кругу: обеды, балы, замужество, дети, домашние хлопоты. Круг замкнут.

– Если бы я могла родиться другой. Я б умела летать. Но от себя, как от земли, не оторвёшься.

– Хочешь, покажу фокус? Нарисую круг и в центре поставлю точку, не отрывая руки от листка в твоём альбоме?

– Но это же невозможно! Как?

– Всё возможно. Загну и отогну уголок.

– Так нельзя!

– Кто сказал, что страница должна быть ровной? Если есть обратная сторона листка, почему бы её не использовать?

Уголки разгибая в альбоме, Анна терзалась: в чём счастье? Исполнять то, что предписано ролью, не нарушая приличий границы? Жить по чужим правилам, а не по своей воле? Это вовсе не жить! Сперва обязательства, потом старость. Или выйти на сцену и тысячу жизней прожить, никому из нас не доступных?

Сцена – пространство, неподвластное времени. Перевоплощаясь от пьесы к пьесе, актёр способен его обмануть. Дороги по городам и весям размыкают предопределённость пути.

– Ты тоже сможешь играть. Я тебя научу, – пообещал Макар.

В деревне тем временем готовились к ночи Ивана Купалы. Дни летнего солнцестояния ночью прервёт солнцеворот. Будут песни петь и водить хороводы, прыгать через костры. В реку войдут, как в новую жизнь. Цветы в волосах, яркие ленты, сочные губы, загорелые руки. Будут смеяться и любить друг друга на берегу под раскидистыми кустами.

И Макар зажжёт факел. Что ему помещичья дочка, когда начинаются…

– Ведьмины пляски! – называл летний праздник дядя.

Ведьмы обворожительны и обнажены. Куда Анне до них, перетянутой корсетом, как сноп сена? Еле шевелится и почти не дышит. Чучел таких ведьмы сжигали. Или бросали в реку. Она бы не выплыла.

– Богохульники! Ничего святого!

Языческий праздник древней, дохристианской Руси. Сварог старше нашего Бога? Стало быть, и мудрее? И зачем на Руси понадобилась чужая, византийская, вера, если Сварог подарил людям Солнце Ра? Оно и есть радость и рай. Солнечный свет – главное на земле. Как мало всё-таки в её доме света!

Анна венок сплела и свечу приготовила. Если её огонёк затеряется в водовороте реки, не прибьётся обратно к берегу…

Анна хотела Судьбу. И дорогу. Чтобы самой решать кем, где и с кем ей отныне быть.

– Всё, что мы делаем, важно для нас самих. Несчастные жертвы никого своим положением не осчастливят, – говорил Макар.

Последняя короткая ночь в году. Как тихо в усадьбе! С утра домочадцы умылись росой на Иоанна Крестителя, сходили в церковь и сейчас спят спокойно, как невинные дети.

В раскрытое окно влетел ветер, принёс Анне благоухание рощи, запах реки. Весточку от любимого. Мимолётность цветущего мира! Осенью поседеют леса, а пока она ароматы цветенья глотает, как сладкий, дурманящий сок ежевики.

Бессонная ночь. У реки, наверно, уже покатили с горы огненное колесо. Солнце на убыль.

Анна, не касаясь перил, паря над ступеньками лестницы, словно призрак в белой сорочке, спустилась вниз и замерла посреди гостиной. Любое движение – и скрип половиц сон потревожит в доме.

Время таяло в тишине.

Полнолуние. Стол преградил путь к окну, и стоял как прибитый намертво. На столе – хрустальный графин с водой, награда за стойкость. Стол дубовый, графин тяжёл.

«Устои», – вспомнилось Анне любимое слово отца. Дом устойчив, порядки незыблемы, предназначение женщины в нём неизбежно.

Лишь луна робкий свет в окно проливала. Свет искрился в хрустальном графине. Заключённый, как Анна за окнами дома.

Луна – безутешная солнца жена. Никогда не увидит мужа. Лучше уж быть вдовой, чем так.

Макар – Солнце. Анна – Луна. И они не встретятся никогда.

В мире Анны всё ненастоящее, даже люди. Настоящими были роща, соловьи, ежевика, ветер, деревья, звёзды, облака… И Макар. Он подарил ей жизнь, открыл все пути-дороги. И теперь она мечтает стать невидимкой, раствориться вдвоём в большом незнакомом городе, где никто их не будет искать. Самим творить судьбу. Создавать мир своими шагами. Разгибая его уголки, открывать каждый день что-то новое. Подняться над собой. Как на сцене, быть выше ведомых зрителей.

Освободиться!

В воде на дне графина барахтался лунный свет. Анна выпила воду, вызволила его из хрустальной темницы. И впустила в себя.

На рассвете Луна пошлёт весточку Солнцу.

Без Макара жизнь её будет утрачена.

****

Чем жизнь отличается от существования?

Предназначением, – пишу я.

Религиозный человек не спросил бы, зачем он здесь, на земле. Бог дал, бог взял. Экзистенциальному сознанию нужен миф, чтобы упорядочить окружающий хаос, череду нелепых случайностей превратить в судьбу, а себя – в её избранника.

Свободой, – сказала бы моя прапрабабка.

Анна, олицетворение двадцатого века смертей, утратила веру в детстве вместе с братишкой. Бог не хранит? Ни к чему и смирение. Свернула с предначертанного родового пути и разорвала связь поколений. Макар стал судьбой. А в любви героине отводится главная роль.

Анна давно умерла. Андрея нет рядом. Но я могу читать ваши письма. Пустоте придать очертания рукописи.

Любовь – это слово. Весь мир состоит из слов. Миф писателей: рукописи не горят. Потому что мы тоже слова. Существуем в пространстве интертекста, создаём его, продолжаем начатое задолго до нас, черпаем воду из источников и сами вливаемся в общий поток, строим новые дома, ремонтируем и перестраиваем старые. Переписываем сюжеты первых историй на современный лад, рифмуем мысли древних философов, чтобы понять и запомнить, цитируем классиков, доказывая свою правоту… Мы хотим жить.

Анна бежала от общества, я вынуждена искать его признания. Анна покинула одну столицу, чтобы остаться собой, я вернулась в другую, чтобы обрести себя. Петербург и Москва венчаны историей.

В Москве я начала писать. Если бы не уехала из тихой Карелии, до сих пор писала бы стихи на салфетках и выбрасывала, а работала бы суфлёром за сценой.

Москва – страшный город, высасывает, пожирает, перемалывает, выматывает. Сильные здесь творят, слабые сдаются. Творчество защищало меня, как крепостные стены, от подчас нестерпимо жестокой действительности. Слова – щит и меч, и плащ от дождя.

Любовь к Москве не «за» и «ради», а «вопреки». Настоящая любовь всегда вопреки.

По счастливой случайности мой рассказ включили в московскую антологию с несколькими звёздными именами на обложке, а моё имя – в ёмкое сочетание «и другие». Хранила авторский экземпляр на прикроватном столике: перечитывала прозу лауреатов литературных премий последних лет.

И однажды ночью мне приснился замок на скале над морем. Праздничный зал переполнен, гостям не хватало места. Двери распахнуты настежь. Пол паркетный тянулся бесконечным мостом к черте горизонта. Расторопные слуги на мост выставляли столы друг за другом для вновь прибывших гостей, чтобы застолье продлить за пределы замка. Мне указали на крайний, не видимый издали столик.

Белая скатерть, закатное небо, красное вино, вереница лиц и свечей. Мост раскачивался под ногами, клонился к воде. На краю захлестнуло солёной волной, промокла до нитки.

– Господа, если кто-то ещё подсядет за стол, мост обломится и мы рухнем в воду! Не забывайте, под нами – Мёртвое море.

– Замок не был рассчитан и не вмещает…

– Лишние среди нас?

– Пусть гости предъявят пригласительные бумаги!

Зашуршали свитки, листки, страницы. У меня в руках – пустота.

– Среди нас самозванцы! – за спиной кто-то крикнул.

В таких снах оглянись и – проснёшься. Я застыла у края стола: рассмотреть напоследок, кого пригласили.

В ореоле свечи почерневший, как галка, он устало кивнул: да, предвидел, в Замок многие попадут по ошибке.

Господин в дверях на меня вскинул брови, наморщив лоб, кашлянул в кулак и посторонился, мол, открыты на вход и на выход, времена меняются – гости сменяются. На пороге зала двое жестикулировали, увлечённые дружеским спором, вышли на свежий воздух подальше от шума и суеты. Статный с прямой спиной и моноклем в глазу угостил между слов папиросой господина с усами. Сверкнул золотой портсигар, синий отблеск треугольником обозначил порог. Не споткнулась. Покинула сон незаметно.

Просыпаясь, на грани яви узнавала лица гостей с книжных портретов. Кафка, Камю, Булгаков, Белый… Я так много читала книг, но так мало помню из них! Только строки, которые меня изменили. Наверное, у каждого читателя – своя полка вечности. На ней книги, предопределившие наши пути.

А ещё за столом был Костя. Лысую голову уронил на руки, пьян как обычно. Помню, когда-то учил меня: «Есть люди процесса и результата. Если бы я искал в себе поэта, сравнивал себя с мастерами вместо того, чтобы писать стихи, то не написал бы ни строчки. Только в минуты вдохновения понимаешь, кто ты. В процессе работы над словом – своё предназначение. Истина в том, что можно всю жизнь оттачивать слабые стороны (ту же рифму по учебникам стихосложения), улучшать результаты – и быть всегда в середине, а можно не тратить силы, шлифовать сильные стороны – и прорвёшься дальше всех в неизведанное».

Миф – пространство богов и героев.

И другие – случайные гости. Их не ждали в замке, не ждут на земле. Никому не нужны.

– Ты нужна мне! – заверил Андрей.

Перед сном мы гуляли, взявшись за руки, по каштановой аллее вокруг моего дома. Городские службы опять благоустраивали дворы: все дорожки песком засыпали. Под мягким светом фонарей песчаная аллея чудилась подлунным пляжем. Где-то над головой в чёрном небе вздыхало море.

Ты споткнулся о камушек и пошутил:

– Если камешек не виден, то и звёзды не нужны.

– У Феллини в «Дороге» говорят «камушек не нужен».

Я так и не осмелилась пересказать тебе сон о Замке над Мёртвым морем. Но сейчас смотрю на твой камушек, держу его в руках и думаю о том, что да, мне не дотянуться до звёзд, но у меня всегда будет кто-то, кто помнит меня и ждёт новых слов. Ты подарил мне талисман. Придорожный камушек с дырочкой.

– Куриный бог?

– Или Собачье счастье.

– Да, это как бордюр и поребрик, камушек и камешек, Москва и Питер, разные слова.

– Я люблю твои слова.

В ту ночь я постигла волшебство философского камня Парацельса. Талисман от тебя – драгоценный, он дороже золота, дороже всего на свете.

В ту ночь в мой дом ворвалось солёное море.

– Хочешь, помою тебя?

– Отмоешь от слёз? От меня так разит несчастьем?

Вода волновалась и пенилась в ванной. Обнажить спину, встать на колени, по-собачьи на четвереньки, довериться… Совершенная близость!

На скате ванны увидела свою тень, чёткую, как отражение в чёрно-белом зеркале: тело изгибами похоже на скрипку, на виолончель, на гитару… На всех тех, чьи печальные голоса ты любишь, наверное, и поныне.

А утром мы проснулись и решили завести собаку. Нам нужен был кто-то рядом из нормального мира, связывающий нас друг с другом, кто никогда не повзрослеет и не уйдёт. Кто не чувствует времени и не понимает, что такое воспоминания.

Поехали на Арбат.

– Комочек счастья за копейку! – раздавалось из шеренги с котятами-кроликами-щенками.

Из растаманского платка высунулась острая мордочка таксы. Рыжий пёс, солнца ребёнок. Мы назвали его Канабис, но потом за озорной характер переименовали в Беса.

Спустя год щенок подрос, а мы узнали, что у собак есть память. Он умеет считать часы и минуты, уткнувшись носом в вагонное стекло поезда Москва – Санкт-Петербург, посапывая со скоростью секундной стрелки, подгоняя леса и поля, за окном летящие мимо, торопя наши встречи. И скучает он, как человек.

Бесприютностью пёс был под стать нам, бездомным: ты не мог бросить отца одного в огромной пустой квартире с видом на Невский проспект, я снимала жильё и меняла районы Москвы чаще, чем куртки и джинсы.

Собаки тоскуют по прошлому, как люди по детству.

Чувство времени и его преходящести присуще всем живым существам. Но не всем дано его сохранить.