Текст книги "Водоворот"

– Ты женатый? – написала Вачику Вероника.

– Обязательно, – ответил Вачик.

– Дети?

– Сын 14 лет.

– Большой. Помнишь, как мы в 14 лет играли в раздевалке в бутылочку? – написала Вероника, замирая от собственной подзабытой свободы, от смелой раскованности, которая стала ее постоянным настроением в эти последние дни.

– Завтра опять поиграем. С тобой вдвоем, – ответил Вачик.

Да. Вероника решилась. Что будет потом – не так важно, а даже если важно, то не настолько, чтобы она была в состоянии думать об этом сейчас, когда в ее голове пульсировало негасимое пламя завтрашних поцелуев, объятий, сплетений, проникновений, конвульсий, и судорог, и иррезистибл счастья.

Потом она вернется в Москву, заставит Вадика продать этот опостылевший ей дворец и больше никогда не приедет в город, где растет вистерия – самая красивая на земле лиана, – а будет только смотреть еще много лет свой сериал в голове, к которому сегодня ночью добавится новая, лучшая, ошеломительная и крайняя серия.

– Ты – вистерия, – написала она Вачику.

– Сама ты в истерике. Т9 отключи, женщина, – ответил Вачик.

* * *

Солнце, наливаясь ярким румянцем, как готовый расплакаться новорожденный младенец, клонилось к своей серебристой люльке, выткавшейся на дальней линии волн.

Последний свет скупо сочился в окно гардеробной, как в сжатую апертуру. С восточного края в кадр попадали огрызки хостинских пятиэтажек. Это всегда раздражало Веронику, но сейчас показалось особенно оскорбительным.

Вместо старых песочных платьев на вешалках теперь пестрели новые, привезенные из ЦУМа специально для вечера встречи выпускников. Часть их лежала цветастой кучей на полу. На фоне песочных шелков, которые Сусанна все никак не осмеливалась забрать себе, эта куча смотрелась сочинской вечнозеленой клумбой посреди подмосковной апрельской травы, умерщвленной длинной зимой.

Вероника осталась довольна собой в новом красном облегающем платье Дольче Габбана, одновременно кокетливом и элегантном, абсолютно несопротивлябельном.

– А принеси шампанского! – весело скомандовала Вероника. – Давно я рюинар не пила!

Сусанна вернулась с бокалом розового шампанского. Вероника выпила с наслаждением, сразу целый бокал, и снова подошла к зеркалу, весело и придирчиво оглядывая себя.

– Мочки у меня не висят?

– Мочки? – непонимающе переспросила Сусанна.

– Мочки ушей. Ничто так не выдает возраст, как мочки ушей. Если мочки отвисли – это все, это уже конец.

Между тем закат был все неминуемее. Кофе по-восточному стыл на приглаженной вечерним светом террасе с малахитовым столиком между двух ухоженных пальм в керамических кадках. Вачика не было.

Вероника, надушенная, наряженная, в новых рубиновых серьгах с сердечками, облокачивалась на балюстраду террасы, растворяя в шампанском невидимый горизонт, как лекарство против старения, как будто его бесконечность была наивным залогом ее, Вероникиной, собственной бесконечности.

Через минуту солнце наполовину исчезнет, вспарывая багровой хордой бесшовный синий шифон, – и вот уже одна сияющая игла из дрожащих бликов подшивает лопнувшую канву, протягивает за собой синюю нить горизонта ровно в том месте, где только что утонуло багровое солнце, оставив глазам обманный чернеющий след истрепанных пялец.

Но тут утомившее Веронику молчание мироздания прервалось жизнерадостным: «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем!» – к фонтану подъехал Вачик.

– Поехали, женщина, время нету! – крикнул Вачик, не выходя из машины.

– Поднимись! – грациозно помахала ему Вероника. – Я тебе дворец покажу. И кофе тебе сварила. По-восточному.

– Давно?

– Что давно?

– Давно сварила?

– Полчаса назад.

– Остыл уже. Холодным кофем бздыха своего угощай, – нагло рассмеялся Вачик. – И дворец твой сто раз я видел. Давай, спускайся, время нет, нам еще по дороге Майдреса захватить надо!

Галантно посадив Веронику за стол, где сидели одни женщины – их общие одноклассницы, – Вачик сразу ушел за другой столик играть с Майдресом в нарды. Так же, как Вачик, остальные мужчины опаздывали. Заходя в зал, они видели играющих и сразу присоединялись к ним, образуя вокруг стола все более увесистую груду широких спин. Девочки подошли было позвать мальчиков за общий стол, но Вачик, раскрасневшийся от азарта, не поворачиваясь, крикнул им:

– Что мы там будем делать с вами, сидеть туда-сюда?

Девочки вернулись за стол, налили сами себе водки и стали делиться новостями, случившимися в те два дня, что они не виделись. После школы из Сочи уехала одна Вероника, а остальные так и продолжали неизбежно встречаться в маленькой Хосте, и некоторые даже успели переженить друг с другом своих детей.

Сквозь оглушительный пульс собственных кровеносных сосудов, знающих, что или сегодня, или уже никогда, до Вероники доносились звуки падающих зар, бьющих камней, обрывки музыки, смех.

Наконец камни с последним грохотом шваркнулись о коробку нард, и Вачик подошел к столу с торжественным и сияющим видом, стараясь не расплескать чувство собственного достоинства, как сочинская хозяйка, несущая кофе, старается не расплескать пенку: он выиграл у Майдреса.

Вероника волновалась, что перед одноклассниками Вачик будет демонстративно ее не замечать, но он, наоборот, чтобы сесть рядом с ней, согнал со стула какого-то малозначительного одноклассника, тихо моргнув ему:

– По-братски, брат.

Вероника быстро оглядела накрытый стол. Уже принесли острый соленый лопух, зажаренных на вертеле перепелок, толму из виноградных листьев, собранных и засоленных хозяйкой кабака, которая тоже училась в Вероникиной школе.

– Ты что будешь? – тихо спросила Вероника, наслаждаясь их прилюдной интимностью.

– Я буду все! – сказал Вачик и с силой сжал под столом Вероникину коленку, другой рукой одновременно наливая ей водку.

На стул рядом с Вероникой присела одноклассница Рузанна, мама Сусанны, работавшая в Вероникином дворце кухаркой.

– Вероника-джан, я понимаю, что сейчас не время, но, когда я дома у вас, – вообще время нету. Поговорить с тобой хотела. Насчет Сурена. Говорят, ты его уволить хочешь. Я не знаю, что мы будем делать, если ты его уволишь. Трое детей у них, что мы будем делать? Я знаю, какая ты добрая, все знают, какая ты добрая.

– Сейчас и правда не время, – сказала Вероника, испугавшись, что если она отвлечется на разговор с Рузанной, то Вачик тоже на что-нибудь отвлечется.

Но тут Вачик встал и, вытерев шерстью тыльной стороны руки губы, жирные от шашлыка, протянул эту руку Веронике, вызывая ее на медленный танец.

– Человек не огурец, чтобы жопу лизнуть и сразу понять – горький он или нет, – тихо сказала Рузанна кому-то из одноклассниц.

Пела Любовь Успенская. Вачик развернул Веронику в косматых лапах и длинно, протяжно посмотрел на нее своими терпкими глазами цвета спелой лесной ежевики.

 
– Почему так путаются мысли,
Почему так часто меркнет свет.
Я к тебе пришла из прошлой жизни,
В этой мне с тобою жизни нет.
 

– пела Успенская, и Вероника, никогда раньше не обращавшая внимания на эти слова, вдруг, захлебываясь от восторга, который всегда у людей вызывают доказательства правоты мистических совпадений, поняла, что это про них, про нее и Вачика, и они танцуют сейчас именно под эти слова не просто так, а то ли благодаря, то ли вопреки какому-то плану, потому что все это точно не может быть глупой случайностью в третьесортном хостинском кабаке, пропахшем жареной барабулькой, что это она, бесшовная ткань мироздания, окутала их своим синим шифоном, обвиваясь вокруг них все плотнее, мягко, но очень настойчиво сжимая их нерешительные объятия.

Вероника жадно смотрела на Вачика, пытаясь разглядеть в его ежевичных топях, понимает ли он это, чувствует ли то же самое.

Вачик привлек ближе к себе Вероникины бедра, сжимая скользящее платье так, что Вероника кожей почувствовала напор и уверенность его шершавой руки.

 
– Рыцарем без страха и упрека
Ты, увы, не стал, любовь моя.
Скучно мне с тобой и одиноко.
Видно, эта дверь не для меня,
 

– не успокаивалась Успенская.

На этих словах у Вероники пересохло в горле, ей стало жалко себя, а еще жальче стало судьбу – за то, что она, очевидно, ослепла от старости, иначе как бы она могла приземлить Веронику в аккуратную Вадикину песочницу, одним щелбаном выбив ее из ежевичных ущелий ее бессмертия.

И вдруг Вачик тихим махровым голосом затянул:

 
– А я сяду в кабриолет.
И уеду куда-нибудь…
 

И в его глазах Вероника увидела, что он тоже все это понял, что он тоже знает, какой неметкой оказалась судьба, что он тоже сейчас поет эту песню про них, только про них двоих, и что все еще будет, что они молоды и сильны, и, в конце концов, еще живы, и вдвоем они могут исправить убийственный промах ослепшей старухи.

– Мне кажется или ты читаешь мои мысли? – спросила Вероника.

– Это ты читаешь мои мысли, – с искренним изумлением ответил Вачик.

– Отвези меня туда. В лес. Как тогда, – тихо сказала Вероника.

– Может, лучше в гостиницу?

– Нет. Не лучше, – многозначительно сказала Вероника.

Вачик молча смотрел на нее.

– Не помнишь, куда? – спросила Вероника. – Первый раз наш с тобой. Где площадка у водопада.

– У которого водопада, женщина? В этом городе одни сплошные водопады.

– Я сама тебя отвезу, – ласково сказала Вероника, и ей еще больше понравилось и это отчаянное приключение, и даже Вачикина такая естественная для самца забывчивость, и она сама – бесшабашная, сексуальная, юная – за рулем Вачикиной белоснежной дэу.

Уходя из ресторана, Вероника подошла к Рузанне и, наслаждаясь своим великодушием, сказала:

– Не буду я увольнять Сурена. Не переживай.

* * *

Разбуженные мимозы насморочно чихали холодными брызгами. Но Веронике, в ее открытом платье, не было холодно. Она сняла босоножки и легко босиком поднялась вдоль темнеющих папоротников по мягкому коврику проклюнувшейся черемши. А Вачик замерз. Его пальцы, холодные и дрожащие, не могли справиться с молнией платья – Вероника расстегнула ее сама и осталась стоять посреди мимоз в одном кружевном белье, радуясь своей вновь обретенной беспечности.

– Плед не взяли, – глухо сказал Вачик.

– Ничего. Мне и так хорошо. Так хорошо! – выдохнула Вероника и сама упала в Вачикины холодные руки.

Но хорошо все никак не получалось. Получалось скомканно, неуклюже, неловко и, главное, немощно.

– Помоги мне, – сказал Вачик, направляя Вероникину голову вниз, к «скипетру своей страсти», не желавшему воплощать Вероникины наваждения.

Мимозы роняли насморочные капли на Вероникину голую спину, отчего она покрылась гусиной кожей, встопорщившей мягкие волоски вдоль бедер и рук.

– Холодно. Поэтому не получается. Давай в машине попробуем, – Вачик поднял Веронику.

В машине Вачик сел за руль, опустил спинку сиденья, посадил Веронику сверху и откинулся со вздохом облегчения – получилось. Но все это было так вымученно, неубедительно, быстро, так далеко от Вероникиных снов, как трение голой спины о холодный руль – от обрамленной мимозами черной бездны ее драгоценной юности.

Когда все закончилось, Вачик закурил сигарету с тем же выражением торжественного достоинства, которое было на его лице, когда он выиграл у Майдреса в нарды.

Вероника сухо спросила:

– Скажи честно. У тебя просто… ну, возраст уже?.. Или дело во мне? Или ты просто меня не хочешь?

– Да перестань, что ты ерунду говоришь? Вот вы, женщины, любите заморачиваться! – отмахнулся Вачик. – Конечно, сорок пять не двадцать пять. И простатит еще. Да и ты тоже… не девочка уже.

У Вероники резко зачесались и заболели глаза, как будто в оба глаза воткнулись накрашенные ресницы. Она отвернулась, чтобы ее не выдала потекшая тушь.

– Зачем ты меня сюда привез?

– Вообще-то, женщина, это ты меня сюда привезла, – улыбнулся Вачик, положив руку Веронике чуть выше колена. Он по опыту знал, что, если положить руку женщине выше колена, женщина уже совершенно не может дуться.

– «А я сяду в кабриолет», – с горечью процедила Вероника.

– Кстати. Про кабриолет, – посерьезнел Вачик. – Я реально охренел, когда мы танцевали, что ты просто мои мысли читаешь! Такая тема одна есть. Я тут вожу иногда этих, отдыхающих, на смотровую площадку смотреть на твой дворец. Он исторический какой-то, ты в курсе? Не поверишь, сколько бздыхов такой темой интересуются. Я их все время вожу и все время вижу у вас во дворе кабриолет. Я так понял, никто не ездит на нем. И вот смотри, какая тема есть. Твоего мужа целый день дома нету. Ты мне давай на пару часов этот кабриолет, короче, я буду бздыхам его сдавать, вечером чистенький возвращать. А деньги мы поделим с тобой. Накопишь себе, уйдешь от своего бздыха, на хер он тебе нужен! – рассмеялся Вачик. – Как тебе такая тема?

У Вероники еще больнее закололо под веками. Она уткнулась лбом в холодную гладкость окна. И только сейчас, в боковом зеркале, разглядела, как эти ужасные серьги с сердечками оттянули книзу ее вялые, длинные мочки. И что это уже все. Это уже конец.

Вероника с усилием открыла дверь, вышла из машины и пошла вниз по трассе. Вачик окликнул ее – она не обернулась. Он посигналил – она молча шла вдоль мокрых, перегоревших мимоз.

Вачик недоуменно стукнул рукой по рулю, выругался, громко включил армянскую музыку, с визгом развернулся через двойную сплошную и уехал.

* * *

Коридор к кабинету Анатоля Жюбера был достопримечательностью элитной Москвы – все его стены украшали фотографии женской груди, одна восхитительнее другой. Здесь были и щедрые, в голубых прожилках бокастые супницы, и девичьи, с едва намеченной тенью, чашечки, о которых британцы – нация чопорных извращенцев – говорят: More than a mouthful is a waste[2]2
  Больше, чем полный рот, – это лишнее.


[Закрыть], на что американцы – нация трудолюбивых порнографов – поправляют: Less than a waste is not enough[3]3
  Меньше, чем лишнее, – недостаточно.


[Закрыть].

За резной дубовой дверью, венчавшей вытянутый коридор, как сосок венчает еще не исправленную Жюбером вытянутую грудь, открывался его кабинет, еще более примечательный, чем коридор.

Прямо над креслом Жюбера висела избушка кукушки, латунные цепи держали две тяжеленные груши, поминутно рискуя прервать карьеру профессора, упав ему на макушку, когда он грузно вставал, чтобы потрогать и рассмотреть чью-то подпорченную молочную железу.

На подоконнике стоял аквариум с единственной золотой рыбкой, слева от окна – набитый соломой медведь с надетой ему на шею большой золотой цепью, на столе в каком-то треснувшем корыте румянились наливные яблочки, а под потолком на железных спицах парило еще одно чучело, собранное из разрозненных петушиных хвостов, – по мысли дизайнера, с которой охотно соглашался Жюбер, чучело было жар-птицей.

Именно так Жюберу, потомку настоящих русских князей, неплохому хирургу (перебравшемуся в Москву по приглашению своего знакомого, хозяина модной клиники, известного московского либерала, покорившего Жюбера исступленными кутежами в Монако, которым любимая Жюберова прабабка-княгиня аплодировала бы потускневшими жемчугами, приговаривая с грассирующим восторгом: «Вот это русский, русский! А не ты, Анатоль, с твоей трусливой кровью») представлялся стиль а-ля рюс.

Вероника, сидя напротив Жюбера, разглядывала висящий возле медведя портрет, на котором счастливая мать с такой же, как у самой Вероники, винировой улыбкой кормила двух пухлых младенцев идеальной девичьей грудью.

– Ну где же ты была, а? Где ты была? Я тебя только на Новый год отпустил, а тебя два месяца не было! – кричал Жюбер (насколько Вероника могла разобрать его дореволюционный прабабушкин русский).

Переводчик скучал под жар-птицей – ждал, пока его призовут.

Вероника сначала по привычке улыбнулась сдержанной, аристократической, не провоцирующей морщины улыбкой, потом сбросила эту улыбку и растянула весь рот, сверкая винирами:

– Я передумала делать операцию.

Жюбер побледнел и замер, как мертвая царевна из пушкинских сказок, скормленных ему в детстве все той же княгиней-прабабкой и очевидно повлиявших на интерьер кабинета.

Остолбенел и переводчик, и даже кукушка, кажется, замерла на своем полукарканье, а исполненная петушиного превосходства жар-птица удостоила Веронику недоуменного взгляда.

– Что мучиться зря? – тихо добавила Вероника. – Маме не помогло – и мне не поможет.

– Послушайте, мадам Вероника, – сказал наконец Анатоль, прочистив горло. – Я, может быть, неправильно объяснил вам в декабре. – Анатоль перешел на французский, кивнув переводчику. – Вы, может быть, подумали, что вы обречены. И поэтому не хотите, как вы изволили выразиться, «мучиться зря». Так вот, вы – не обречены. Я выполню мастэктомию, вы пройдете курс химиотерапии – может быть, два – и будете жить как раньше.

– Вот именно. Вот именно. Буду жить как раньше, – спокойно ответила Вероника.

Переводчик задумался, как ему это перевести, чтобы доктор понял. Но Жюбер не дождался перевода.

– Ваш супруг в курсе? – спросил он по-русски, приняв официальный тон.

– Нет. Мой супруг вообще не в курсе чего бы то ни было.

– Я буду вынужден поставить его в известность. Мы старые приятели, и мои счета всегда оплачивал он.

– Ставьте. Я уже подобрала себе замену. Дочь генерала. Прелестная. Похожа на Мэри Поппинс.

Анатоль Жюбер вздрогнул и суеверно обернулся на часы с кукушкой, как будто хотел перекреститься на них, как на икону.

Переводчик молчал. Кукушка – тоже молчала.

– Это решение неразумное, нелогичное, какое-то… крайнее! – сказал француз, с трудом подбирая русские слова так, чтобы избежать оскорбительных.

– Нет. Не крайнее, – ответила Вероника. – Последнее.

В прорезь офисных жалюзи было видно круглую площадь, чернеющую оттепельными сугробами, похожую на опустошенную, но не вымытую прозрачную пепельницу, к которой по окружности прислонили зубочистки фонарных столбов; журчала весенняя жизнь; но, как бы ни тужился доктор Жюбер, как бы медленно и отчетливо ни говорил в эту ночь до утра с Вероникой Вадик, даже пропустивший свой «антибудильник», как бы тщательно ни подбирала русские местоимения дочь, позвонившая из Лондона по требованию отца, – дочь, воспитанная нянями-англичанками, – эта жизнь Веронике теперь представлялась в виде вялой и щуплой, немощной и холодной плоти (к тому же пахнущей мочевиной), оставшейся навсегда в том насморочном лесу воспоминаний, уже не способной дать Веронике хоть что-нибудь, чтобы ей тоже захотелось остаться.

Она снова широко показала Жюберу виниры и, закрывая за собой резную дубовую дверь, помахала ему на прощанье своими новыми накладными ногтями, расписанными цветочками.

Водоворот

Солнце пекло высоко над затоном, выпаривая Кубань, как крыжовниковый сироп. В камышах, за розовым сусаком, шоркался и пыхтел Андрейка. Ухватился за толстый рогоз, лягнул облупленное весло:

– Ура, привязал!

Перекинувшись через борт, Андрейка плюхнулся в лодку, окатил Виолу тинными брызгами, уселся напротив, вытянул свои длинные ноги, кривые, как у болотной выпи, и уставился на Виолу – на ее тонкий пробор, разделявший две русых волны, гладкие руки, увитые фенечками, ровно вычерченные брови, строгий овал лица сестрицы Аленушки, который так не вязался с кошачьим прищуром болезненно светлых глаз, где бледная радужка была как будто обведена черным карандашом, обозначая то ли круг обережный, то ли порочный круг.

Андрейка был высоким, плечистым, веснушки придавали его лицу беспечное и сияющее выражение; большой белозубый рот со вздернутой верхней губой был вечно вымазан – сникерсом, шоколадным мороженым, спелой жерделой.

На берегу чернело пережеванное Кубанью бревно, под ним бликовали разбитая водочная бутылка и высохший презерватив. Еле заметная в кушерях одноногая выпь, уцепившись когтями за камышину, смотрела вокруг с укоризной.

– Тихо, там выпь! – зашептала Виола, показывая на дальние камыши. – Сейчас спугнешь – как начнет вопить. Плохая примета.

– Я в такое не верю, – весело ответил Андрейка. И прибавил многозначительно:

– Я верю в другое.

– Я в курсе. Не начинай, – процедила Виола, закатив всегда полузакрытые глаза.

– Да не начинаю я, че тут начинать, – согласился Андрейка и растянулся, улыбаясь белесому солнцу.

Его ноги в мелких пшеничных завитках почти касались Виолиных в тесной лодке, которую они одолжили у сторожа, сунув ему потный червонец, – тот понимающе хмыкнул, провожая лодку влажным причмокиваньем, и долго почесывал круглый живот, вываленный из модной рубахи китайского полинейлона с черными преющими прогалинами над пузом.

– Ну, что будем делать? – требовательно спросила Виола.

– А ты что хочешь? – беззаботно отозвался Андрейка.

– Я думала, будем целоваться. Разве мы не для этого сюда приплыли?

Андрейка резко выпрямился, подтянул свои длинные ноги.

– Виол, ну ты же знаешь…

– Ладно-ладно, – вздохнула Виола и тут же вскочила на доску сиденья, стащила льняное платье и осталась в белых тоненьких трусиках с кружевом на лобке и маленьком белом бюстгальтере.

– Тогда давай купаться! – приказала Виола и, не глядя на Андрейку, шагнула из лодки туда, где было поменьше розовых зонтиков сусака.

Андрейка, ошарашенный мелькнувшим кружевным треугольником, скользнул прямо в воду.

Парная река не выпускала прохладу с черного илистого дна. Вода дышала старым рассолом, сладкой сомовьей мякотью, плесневелыми бураками.

Отплыли подальше – туда, где не было камыша, а по ногам пробивала, мешаясь с распаренным киселем, неожиданная ледяная струя.

– Знаешь, как спасаться, если в водоворот затянуло? – спросил Андрейка.

– Знаю. Нырнуть глубоко и под водой отплыть от него подальше.

– Нет. Самое главное – не сопротивляться. Если будешь сопротивляться, водоворот тебя затащит еще быстрее. Нельзя сопротивляться тому, что сильнее тебя.

– Вот так? – улыбнулась Виола и резко ушла под воду. Голые икры шлепнули по тяжелой воде, как русалочий хвост.

Андрейка, весело улюлюкнув, нырнул за ней. Снизу река полыхнула в лицо резким холодом, застучала над переносицей. В темной песчаной мути Виолы не было видно. Андрейка пошарил руками – и вынырнул.

Виолы не было и над водой.

Андрейка зажмурился, готовясь нырнуть обратно, – но тут почувствовал по ногам сильный удар кругового течения, открыл глаза и увидел приближающуюся воронку.

– Виола! – крикнул Андрейка.

Его сердце прыгнуло вверх и застряло в гортани.

И вдруг что-то гибкое, скользкое обхватило его со спины, обернулось вокруг него целиком, и он увидел прямо перед собой горячие губы Виолы, и шеей почувствовал, как ее тонкие руки обвились удавкой вокруг.

– Боишься? Боишься меня? – громко и требовательно зашептала Виола, смеясь одними глазами. Ее ресницы слиплись, брови вытянулись в ровную тонкую линию, и от этого большие глаза казались еще огромнее и неизбежнее.

Андрейка мгновенно схватил Виолу за талию, приподнял над водой и отбросил как можно дальше, в сторону от стремнины, – и только тут, когда он одним гребком подплыл к продолжавшей смеяться Виоле, лицо ее резко дернулось и застыло: она наконец увидела зловещую пену приближавшегося водоворота.

Назад, к лодке, плыли так тихо, что непуганые стрекозы висели низко над головой, как подвески хрустальной люстры.

Колыхнулся ветер, лодку толкало о камыши. Со стороны гидростроевских дач ползла пузатая туча. Несколько зонтиков сусака примяло веслом – их розовые головки грустно смотрели вниз, на разорванную своими же стеблями водную гладь, как в разбитое зеркало.

Стоя в лодке, Виола потянулась расстегивать мокрый бюстгальтер.

– И что – будешь смотреть? Молния в лоб не шарахнет? – сказала с вызовом.

Андрейка, смутившись, отвернулся лицом к реке, согнулся на узкой доске сиденья – Виоле теперь было видно только его широкую спину с гладкими, сильными мышцами, усыпанную веснушками.

Андрейка вздохнул, засопел. Опустил голову еще ниже между колен.

– Ты что-то хочешь сказать? Так скажи, – бросила Виола, стягивая прилипшее к влажной коже белье.

Андрейка помедлил и выдохнул:

– Зачем я тебе нужен?

Ему было легче всерьез говорить с Виолой, когда он ее не видел.

– Ты мне не нужен наглухо, – честно сказала Виола, выжимая белье.

– Тогда зачем ты все это делаешь со мной? Я же живой человек.

Виола задумалась на секунду. Расчесала рукой длинные мокрые волосы. И ответила, усмехнувшись:

– Потому что ты сопротивляешься. «Нельзя сопротивляться тому, что сильнее тебя».

Лягушки разогревались перед ночной ораторией. Предчувствуя скорый гром, заметались сомы, выплеснулся молодой толстолобик. В закипающем воздухе далеко вдоль реки вдруг раздался истошный рев, как будто с загнанного бугая живьем обдирали шкуру.

– Зарезали там кого-то, что ли? – насторожился Андрейка, вытянув шею в сторону парка.

– Никого не зарезали, – ответила Виола. – Это выпь. Я же предупреждала.

* * *

Оглушительные вечера Юбилейного микрорайона без единого выдоха перетекали в такие же оглушительные полудни. Когда, расплевав вокруг карусели последние семечки из кулечков «Вольной Кубани», купленных у баб Маши (у которой дочка повесилась, а взрослый внук, олигофрен, насается весь день по двору, мычит и пялится на малолеток), ежиком стриженные старшеклассники – Джоники, Дэнисы и Димоны – наконец уставали горланить «Фантом»; когда им надоедало врать о том, кто, сколько раз и куда использовал накануне Олю с восьмого; когда они разъезжались по этажам, не забыв напоследок облегчиться в загаженном лифте, зияющем – как их собственные зловонные челюсти – преждевременным кариесом вместо пластмассовых кнопок, которые старшие братья этих Димонов сожгли спичками еще в первый год после заселения микрорайона (а год тогда был девяностый), те самые старшие братья, кто теперь или в армии, или в тюряжке, а кому повезло, тот дальнобойщиком или охранником у бандитов; когда участковый, живущий в подъезде у карусели, переставал орать о том, что он участковый; тогда ночь распевалась своими истинными голосами: автомобильными сигнализациями, лаем собачьих свор, женскими визгами из соседних дворов, разноголосым храпом, несущимся с распахнутых лоджий; Кубань храпела рокотом жаб и цикад, обвивая микрорайон ласковой смертоносной петлей, из которой каждое лето не возвращались то Оля с восьмого, то Джоник, то Дэнис, зацепившийся плавками за корягу после четвертой «Балтики» или сгинувший в водовороте: ведь из него, вопреки советам Андрейки, никто ни разу еще не выбрался – хоть ты ему сопротивляйся, хоть нет.

В два часа ночи Виола еще не спала – не от шума, она его не замечала, ей, наверное, было бы даже страшно заснуть в тишине, – а от того что термометр уже неделю показывал ночью за 30, а днем под 50, с той самой грозы, когда они с Андрейкой еле успели выгрести на городской берег, пережидали у сторожа, а когда уходили, хлюпая в шлепанцах по колено в воде, сторож схватил Виолу за ляжку, но она сделала вид, что не заметила, чтобы Андрейке не пришлось с ним разбираться.

С той самой грозы они и не виделись.

Виола стащила с кровати простыню, понесла ее в ванную, открыла кран и вымочила в холодной воде. Выжала, обернула вокруг себя – это давало десять-пятнадцать минут если не свежести, то хоть передышки. Шлепая мокрыми пятками по линолеуму коридора, Виола пошла через зал на балкон.

Рыжего не было на диване – значит, еще не приехал. Виола достала из бара пачку его LM, выглянула во двор, затянулась. Привычно закружилась голова. Курила Виола давно, с пятнадцати лет, то есть уже два года, но каждый раз с первой затяжкой голова кружилась, как в тот первый раз в качалке в подвале у школы, где они отмечали восемнадцатилетие Эдика, и тогда с этим Эдиком у нее вообще все было в первый раз – включая курение.

Дом Виолы стоял буквой Г с ближней к реке стороны двора, за домом тянулась дорога, и сразу за ней – пологий песчаный берег, над водой старый ивняк, где все еще попадались зайцы, до сих пор не привыкшие, что их забытый пустырь в излучине теплой Кубани застроили новым микрорайоном на самом излете советской власти, назвав его в честь юбилея той самой власти, вскорости переехавшей из центра города в учебники по истории.

Дом напротив тоже стоял буквой Г, огибая двор со стороны застройки. Из любого окна любой буквы Г было видно любое окно напротив. Похожие жизни нянечек детских садов, водителей, челноков, рэкетиров, пьющих пенсионеров, ларечников, населявших микрорайон, протекали у всех на виду: шторами не прикроешься – жарко.

Андрейка жил в том же доме, что и Виола, в подъезде в короткой части их буквы Г. Уже потушив сигарету, Виола бросила взгляд на его окно. Конечно, Андрейка все это время был там, сидел на подоконнике. Он замахал растопыренной пятерней. В его другой руке Виола увидела какой-то широкий бумажный лист. Андрейка тыкал в него, улыбаясь. Виола сделала раздраженный жест, мол, не понимаю. Тогда Андрейка поднял другой лист, на котором крупными буквами было написано: «Рисую тебя. Не шевелись».

Виола выразительно – так, чтобы он точно увидел – покрутила двумя пальцами у обоих висков.

Внизу, у карусели, сидели на корточках пацаны.

– Виолка, выходи! У нас пивась и раки, у-у-у-у-у-у!!! – крикнул Димон.

– Не хочу. Жарко, – крикнула вниз Виола.

– А че, дома не жарко, что ли?

– Все, я спать. Не орите сильно, дебилы.

– Слышь, Виолка! А че этому полупуделю от тебя надо? Который в окне? Может, отоварить его? Это какая квартира?

– Тока попробуй – Рыжему скажу. Это мой друг.

– Че сразу Рыжему, я не понял? Ну, друг и друг, я шо, против, что ли, – пробубнил Димон. И тихо прибавил, скорее для пацанов, чем для Виолы:

– Овца.

– Че? Ты че сказал? – вскипела Виола.

– В отца, говорю! Вся, говорю, в отца!

Серый сааб подъехал к подъезду, пикнул сигнализацией. Рыжий, в одних парусиновых шортах, вылез из-за руля, матерясь, что приходится выползать из-под кондея в это прилипчивое повидло. Увидев Рыжего, пацаны присмирели.

– Че вы тут хипишуете? А ну кыш все по домам, – прикрикнул Рыжий, поднимаясь к подъезду.

– Да мы ниче, дядь Рыжий, мы водку пьем.

– Водку? Це дило. А ну, дай глотнуть.

Димон тут же поднес Рыжему пластиковый стаканчик, наполовину наполненный водкой. Рыжий опрокинул его моментально, занюхал изгибом вспотевшего локтя, заросшего поседевшей, а раньше действительно рыжей шерстью.

– Тьфу, теплая, бля. Кыш по хатам!

– Та мы с дочкой твоей терли.

Задрав лысую голову, Рыжий увидел Виолу.

– А ну, кыш ты тоже до люли! Выперлась опять на балкон, я скока раз должен говорить?

Виола улыбнулась, затянулась последний раз, бросила вниз окурок, не потушив его, полюбовалась на огонек, кувыркающийся мимо соседской стирки, и ушла, подтянув липнувшую простыню. На Андрейку она не взглянула.

А он остался сидеть на подоконнике распахнутого окна. Увидел, как Рыжий зашел на кухню, постоял там задумчиво у холодильника, вынул что-то оттуда, бросил на сковородку – видно, разогревал – так же, в раздумьях, постоял над сковородкой; и только тут Андрейка заметил, что газ под сковородкой Рыжий так и забыл зажечь. Рубанув по воздуху резким боксерским ударом, Рыжий вышел из кухни, выключив свет.