Текст книги "Моё собачье дело"

Глава 2
Про непостижимую возможность невозможного. Грустная глава

Оглядываясь назад, мне хотелось бы сказать, что я сразу вычислила их из толпы несерьезно настроенных к нам посетителей, но должна признаться, что, увы, мое сердце не то что не екнуло при появлении новых хозяев, а наоборот, замерло от ужаса и праведного негодования.

Как я уже упомянула, они нарисовались перед нашим вольером одним жарким утром, сулившим очередной в прямом смысле адский день. Я задумчиво пялилась в пустую миску, в которой вообще-то всегда должна быть вода, то и дело отсутствующая в самый важный момент, а сеструха валялась в передней части вольера у прутьев, еще не успевших раскалиться, и дремала, изредка томно потягиваясь. Наши дурные соседи спали, и, если бы не жара, можно было бы чудесненько наслаждаться столь редким спокойствием.

Вдруг нечто ужасное с визгом влетело в прутья нашего вольера и, повиснув на них, мгновенно запустило свои длинные щупальца в наш трепетно хранимый очаг. Не успев толком прийти в себя, бедная сеструха из лежачего положения взвилась ввысь не хуже ротвейлеров и с оглушительным визгом вписалась с размаху в стенку. Меня же невиданной силой прижало к самому дальнему углу, из которого перед моим взором разыгралась следующая сцена.

– Куда ты смотришь?! – раздался нервно-озлобленный мужской голос, для которого манера общения с прикрикиванием была явно в порядке обыденного.

– Сейчас эти скотины твою дочь растерзают, пока ты любуешься на облезлых котяр!

Вслед за голосом появился и сам сгусток раздражения и схватил маленькую девочку, которой оказалась наша напасть, за оставшуюся за пределами вольера беленькую ручонку. В другой руке, все еще протянутой к сеструхе, в плотно сжатом кулачке она держала внушительный клок черной шерсти.

– Брось ты эту гадость! – брезгливо скомандовал ее папаня, поставил дочь на ноги и двумя пальцами потряс ее запястье.

Не знаю, что тогда испытывала сеструха, выпученными глазами провожавшая свою гордость, разлетавшуюся во все стороны, но я так вскипела при слове «скотины», которым этот прелестный человек решил нас описать, что даже не смогла долго размышлять о том, о каких таких котярах шла речь. Кошки в нашем приюте, конечно, тоже имелись, но в целях безопасности жили они совсем в другой стороне, и я не могла поверить в то, что бывают люди, не умеющие отличить собаку от кошки.

– Это не кошки, а маленькие болонки, – спокойно пояснил невозмутимый женский голос, и рядом с папой и дочкой появилась мама. Я знала, что всех взрослых людей зовут папой и мамой. Почему они теряли свои имена, как только вырастали, я к тому времени еще не успела выяснить, но уже привыкла к этой человеческой странности. К счастью, им не приходило в голову переименовывать своих питомцев в «собак» и «кошек» после недолгого щенячества или котячества.

– Что ты так нервничаешь? – спросила мама и положила взбудораженному папе маленькую белую руку на плечо.

– Я нервничаю, зайка дорогая, потому что твоему ребенку чуть не откусили руку, – съязвил папа не без нежности.

Хотя я никогда не ожидала много от посетителей, мне стало ужасно обидно и за запуганную сеструху, которая даже за мухами охотиться не решалась, не то что кого-то кусать, и за себя, потому что, обижая сеструху, обижали и меня. Я с некоторым усилием оторвалась от своего угла и засеменила к передней части вольера, заискивающе повиливая хвостом и прижав уши ровно настолько, насколько надо. Сеструха часто прижимала уши так, что было сразу видно: ее дикую зашуганность вполне может и не удастся искоренить даже в домашних условиях. Я же лучше контролировала свои движения и порывы, и мне нравилось думать, что я в какой-то степени могу манипулировать людьми. Дождавшись нужного момента, я начала тянуться и строить из себя совершенно безобидного страдальца.

– Нет, ну как такие милашки могут откусить кому-то руку? – восхищенно воскликнула мама и сложила ручки у груди от накрывшей ее волны умиления. Я бросила на сеструху торжествующий взгляд. – Это Сашка, наверное, их покусала, в это я скорее поверю.

Девчушка в розовом аккуратном платьице высвободилась наконец из папиной хватки и, искусственно засмеявшись, упала на пол. Снизу я увидела, что выходное платье моментально покрылось зелеными пятнами от свежескошенного газона (да-да, в нашем приюте было нечто наподобие газона, те самые волонтеры постарались).

– Сашка, встань, противно смотреть, – поморщился папа.

– Покусава, покусава, – хохотала Сашка. – Покусава бабачек!

– А мне они нравятся, – вдруг ни с того ни с сего задумчиво проговорила мама, и Сашка мгновенно снова вскочила на ноги.

– Мне тозе! – крикнула она так громко, что у меня в ушах зазвенело, и вцепилась мертвой хваткой в прутья. Сеструха отпрянула еще дальше вглубь.

Тут из-за стены высунулась еще одна голова и скептически перевела взгляд от меня к сеструхе. Голова принадлежала немного потрепанному мальчугану, который был на порядок старше вредной Сашки, но все еще входил в разряд щенков.

– Маленькие какие-то, – вынес он свой вердикт.

Как по команде над соседской стенкой тут же взлетел ротвейлер и, хрипло гавкнув, грузно шлепнулся об пол. У мальчугана загорелись глаза.

– Вот это собака, – пролепетал он, чуть не прослезившись от восторга, и ринулся к вражескому вольеру.

– Не смей руки совать! – крикнул вдогонку папа, явно уже проклинавший всю эту затею с походом в приют.

Это было очень типично для пап, по которым сразу было видно, что они пришли не по доброй воле, а были долго и слезно умоляемы и шантажированы мамами и детьми. Они всегда топтались где-то поодаль и настороженно наблюдали за происходящим, готовые в любой момент броситься в бой и выхватить из пасти зверя своего дитятю. Почему папы не хотели гладить нас и вообще чувствовали себя очевидно не в своей тарелке, мне было непонятно. Изредка папы приходили одни. Тогда они целенаправленно шли к самым большим и гавкучим псам и, даже не пытаясь с ними познакомиться и познать их сущность, забирали их, конечно же, обезумевших от внезапно обвалившегося счастья, домой.

– Хочу тако-о-ого! – простонал мальчишка, прилипнув к вольеру с ротвейлерами, что мне показалось очень небезопасным. – Все меня будут тогда уважать и бояться в школе.

Тут уже мама оторвала его от прутьев и поставила рядом с папой, от греха подальше.

– Никуся, мы же все сто раз обсудили дома, – проговорила она, все поглядывая на нас украдкой. – Зачем тебе вообще нужно, чтобы кто-то тебя боялся?

– Как зачем? – возмутился Никуся, и я заметила, что столь нежно, почти слащаво звучащее имя, за которое любой мальчик в его возрасте наверняка бы обиделся, ему просто дивно подходит. Под своей растрепанной коричневой копной волос он был бледен и костляв, что придавало ему какую-то птичью элегантность, и я поняла, что он безумно напоминал мне взъерошенного воробышка. Моя душа наполнилась доброжелательным расположением к этому смешному существу.

– Ты еще спроси, зачем мне, чтобы меня уважали, – насупился он.

– Так, – энергично отрезал папа. – Давайте все-таки оставим задушевные разговоры на потом. Николай, ты сам понимаешь, что никакой ротвейлер тебе не светит. (Я отметила для себя, что он спутал болонку с кошкой, но смог правильно вычислить породу этой громадины, которую вполне можно было бы принять, допустим, и за гризли.)

Никуся сложил свои ручки-спички на груди, насупился и стал демонстративно смотреть мимо нас, хотя скрыть зародившийся интерес у него все равно получалось плохо, и он то и дело косился то на меня, то на сеструху. Я даже попыталась ему подмигнуть на наш собачий манер, и мне показалось, что он это заметил. Мама села на корточки и протянула ко мне руку с кучей разноцветных, звенящих браслетов, на которые я зачаровано уставилась.

– Иди, иди ко мне, – позвала она меня таким ласковым голосом, что у меня на душе сразу разлилось что-то сладкое и теплое. – Не бойся, – добавила она, приняв мое загипнотизированное оцепенение за страх.

Я боялась себе даже представить, что со мной произойдет, если мама меня еще и погладит. Мне показалось, что если ее прикосновение окажется таким же одурманивающим, как ее голос, то я впаду в такое блаженство, из которого уже больше не выйду никогда. С готовностью я подошла и смущенно подставила свой худой бок. Я не могу сказать, что нас очень уж редко гладили в приюте. Мы были довольно миловидными и выглядели настолько безобидно, что нас трепали в среднем хотя бы раз в день. Но прикосновение этой мамы было особенным. Я сразу поняла, что для каждой собаки у нее был свой подход: некоторых она игриво похлопывала, других от души прижимала к себе, к третьим еле прикасалась, чтобы не спугнуть. Я зажмурилась от удовольствия, как кошка (только эти твари делали это притворно и без благодарности, в отличие от нас), и настроилась на минутку блаженства, размечтавшись о том, как я буду лежать по вечерам на диване перед телевизором, а мама будет отвлеченно меня теребить.

Но не тут-то было. Сеструха, естественно, все мгновенно испортила. Очевидно, справившись со своим диким перепугом, она, как скользкая лягушка, втиснулась между мной и мамой и пустила в ход все свое очарование. Прижала уши, поставила бровки домиком, стеснительно замотала хвостом по полу и впилась заискивающим взглядом в маму, сигнализируя всем этим, что жальче и достойней ласки в приюте больше никого нет. Обо мне эта зараза даже не думала. Я обиженно отсела в сторонку и злобным взглядом пронзила сеструху, уже повалившуюся на спину. С высунутым языком и неуверенным восторгом в заслезившихся глазах она извивалась, как перевернувшийся жук, в тщетных попытках встать обратно на ноги. Не без ехидства я подумала, что вот это она сделала очень даже зря, так как открыто показала потенциальным хозяевам свой самый страшный изъян.

Изъян заключался вот в чем: раньше, пока мы жили в семье, и до того как нас бросили у дороги… (Зря я об этом вообще начинаю, сразу хочется лечь в угол и возненавидеть все человечество, чего я пытаюсь все-таки не делать.) В общем, до приюта сеструха была бесспорно более привлекательна, чем я. То есть многие считали, что с лица больше удалась я, что я выгляжу более породисто, с чем я чрезвычайно охотно соглашалась, но у сеструхи была такая шикарная шерсть, что после первого поглаживания нас обеих все продолжали восхищаться исключительно ею, приговаривая, что она «прямо как норка» и что из нее «надо сделать шапку». Не могу сказать, что я завидовала такой перспективе, но сеструха как-то особо не парилась из-за столь кровожадных идей, а просто купалась во всеобщем внимании.

Хотя с первого взгляда мы обе были черными, при определенном освещении было заметно, что я могла сойти и за темно-коричневую дворнягу, в то время как сеструхина шерсть была настолько черной, что даже отливала синевой и придавала ей практически благородный вид. Ко всему прочему, у нее было еще и сердцеобразное белое пятно на груди и белая лапка… Чувствую, как при одном описании меня одолевает душащая зависть, так что хватит, вы все поняли… Красавица, да и только!

Так вот, с тех пор, как мы оказались в нашем новом, незавидном положении, сеструхина шерсть начала как-то меняться. Сначала она просто потускнела и стала реже, на что сама сеструха, не говоря уж о работниках приюта, не обращала никакого внимания. Первое время она вообще не выходила из своего угла, так что я вполне понимаю ее тогдашнее безразличие к своей внешности. Но спустя какое-то время у нее над задними лапами начали образовываться белые проблески, которые меня сразу насторожили.

– Почки, что ли? – озадаченно пробубнил себе под нос вечно несчастный врач, рассматривая облыселые места с немалым беспокойством.

– И что делать? – поинтересовался работник, неизменно сопровождающий доктора. – Может, кровь на анализы сдать?

При этих словах сеструха окаменела. Сразу было видно, что сквозь ее кожу не пройдет ни одна иголка. Но доктор только покачал головой, и я, дура, обрадовалась, что не предстоит очередной нервотрепки.

– Дорого, – сухо протянул он. – Никто за это платить не будет.

– И что же делать? – не терял надежды работник.

– Ничего нельзя тут сделать, – вынес свой приговор доктор и поднялся. – Будем ждать и смотреть, как это дело будет дальше развиваться.

Дальше все развивалось плачевно. Пятна становились все больше и наводили на меня тихий ужас. Я видела, что сеструху тоже озадачило ее состояние, но мне казалось, что я знаю больше, чем она. Как-то раз на прогулке с улыбчивыми волонтерами я незаметно отошла от сеструхи и завязала недолгий разговор с соседской старой болонкой, повидавшей за свою длинную жизнь все беды этого мира. То, что она мне поведала про собачьи почечные болезни, взбудоражило меня так, что я потом боялась смотреть сеструхе в глаза, чтобы та не увидела в моем взгляде всю горькую правду. По ночам я видела доктора с огромным шприцем, лукаво успокаивающего сеструху, и холмик свежевскопанной земли, рядом с которым я должна была сидеть до конца своей жалкой жизни, а днем мой взгляд как магнитом приковывало к леденящим сердце пятнам, которые становились все больше и больше.

Вот эти пятна сеструха теперь и выставила всем напоказ. Все прекрасно знали, что люди не берут больных собак, но сеструха была наивна, как только что вылупившийся птенец. К моему изумлению, мама продолжала гладить ее по животу, ничуть не смутившись.

– Что это у нее такое? – раздался ожидаемый вопрос со стороны папы. – Не трогай ее, заразишься еще чем-нибудь.

– Как тебе не стыдно? – возмутилась мама. – Представь, тебе бы такое сказали!

– Ты прекрасно знаешь, что они все равно ничего не понимают, – стал оправдываться папа, но я его уже не слушала (то, что мы якобы ничего не понимаем, для меня было не новым высказыванием, на это собаки уже давно не обращают внимания). Я влюбленным взглядом таращилась на маму.

– Наверняка это от того, что она сильно переживает, – задумчиво предположила она, оторвала руку от сеструхиного брюха, встала и начала всматриваться в табличку, висевшую на нашем вольере.

– Тут написано, что их нашли привязанных у дороги. Представляешь, какой это для них стресс!

– А для второй это не стресс? – недоверчиво спросил папа.

– Значит, у нее другой характер, – отрезала мама. – Сразу ведь видно.

– Ладно, – обреченно вздохнул папа и поднял руки. – Возьмем их на прогулку, но прежде обязательно…

Оглушительное ликование детей не дало бедному папе договорить. Никуся мгновенно забыл про свою праведную обиду и суливших уважение ротвейлеров и бросился к вольеру рассматривать нас, а визжавшая Сашка повисла на папиной ноге. Даже мама, как маленькая девочка, подпрыгнула, захлопала в ладоши, подскочила к вожаку стаи, чтобы чмокнуть его в колючую щеку. От таких бурных эмоций папа засмущался.

– Я еще ничего определенного не сказал! – закатил он глаза, отодвинул от себя маму и стряс с ноги Сашку.

Во мне же зародилась столь яркая, полыхающая надежда, что я случайно описалась прямо где стояла. Когда я заметила этот ужас, я готова была добровольно отправиться к ротвейлерам на съедение. Сеструха посмотрела на меня круглыми от удивления и порицания глазами. За то время, которое мы провели в приюте, мы действительно привыкли справлять свою нужду где попало. А попадало практически всегда в вольер. Поначалу нам было дико стыдно перед друг другом и самими собой, но обстоятельства вынуждали плюнуть на всякий этикет. При посетителях же мы по общей договоренности никогда не позволяли себе такого разнузданного поведения. Осуждение моей сестры было полностью оправданно. Чтобы скрыть свой позор, я плотно прижалась задом к мокрой лужице, надеясь на то, что она не растечется уж очень заметно.

Но мои старания оказались тщетными.

– Та-а-ак, – протянул папа, сунув руки в карманы. – А это еще что такое? Они ведь вроде уже не щенки.

– Насрали, что ли? – бодро поинтересовался наконец-таки подоспевший работник приюта и заглянул в наш вольер.

От такого грубого выражения все мое приподнятое настроение мигом испарилось. Думаю, что этот момент вполне мог бы быть самым ужасным в моей жизни. Даже ужаснее того, когда я осознала, что прежний наш хозяин уже больше за нами не вернется (тьфу, снова я про это вспоминаю). Я была уверена, что я сама, совершенно самостоятельно навсегда разрушила все наши надежды на теплый диван перед телевизором.

Но свершилось чудо. Вместо того чтобы презрительно наморщить нос и отправиться восвояси, мама просто пожала плечами под своим дивным платьицем с птичками и сказала:

– Нет, всего лишь описались немного. Думаю, в приюте это неизбежно. Мы хотели бы с ними погулять.

Сеструха явно обиделась на то, что мое преступление приписали заодно и ей, но я не обращала на нее внимания. Теперь-то я точно поняла, что за нами спустился ангел с небес. Правда, не с совсем ангелоподобной свитой, но это были мелочи жизни.

Работник с готовностью смотался за облезлыми приютскими поводками и вручил их маме и Никусе.

– Только когда будете выводить этих, – он ткнул пальцем на нас, – смотрите, не дайте им близко подойти к тем, – он ткнул на соседский вольер с ротвейлерами, которые при виде поводков разбушевались не на шутку. – А то они могут их сквозь прутья ухватить и затащить к себе.

Хотя Сашка стояла и так довольно далеко от пещеры монстров, папа вцепился ей в плечо мертвой хваткой и отвел подальше еще на пару метров, и даже мечтавший об уважении Никуся криво покосился на свой прежний объект вожделения и незаметно прижался к маме. Та уверенно кивнула и, шагнув в наш вольер, приоткрытый работником, лихо прицепила нас на столь желанное ограничение свободы. Моя позорная лужица осталась позади.

Так как дело было довольно ранним утром, на лугах, окружающих наш приют, было крайне мало собак, и я уже понадеялась, что это каким-то образом предотвратит панику, которая зародилась в сеструхиных глазах в тот миг, когда она ступила на волю, как олень на опушку леса. Но не тут-то было. Может, ей просто и не повезло, потому что вести ее дали именно безбашенной Сашке.

– Побеззалии! – резво скомандовала девчушка и, спотыкаясь, помчалась по траве.

Сеструха просеменила за ней буквально несколько шажков и мертвым грузом свалилась на землю. Весила она немного меньше своей маленькой надзирательницы, и той ее было уже не уволочь.

– Эй! Ты сто?! – возмутилась Сашка и рванула поводок. Сеструха только еще плотнее прижалась к земле и нервно обвела глазами малознакомую местность в поисках убежища или какой-то помощи. Помощь подоспела, конечно же, в виде мамы.

– Дай-ка мне ее, – попросила мама Сашку и решительно забрала у нее поводок, невзирая на громкие протесты. Потом она опустилась на корточки и стала что-то нашептывать окаменевшей сеструхе. Заклинания оказались плодотворными, и сеструха нерешительно поднялась на дрожащие лапы.

– Ну эта никуда не годится, – сухо прокомментировал папа. – В конце концов, мы берем собаку для детей, и, если она будет вот так выделываться, они не смогут с ней играть.

– Мы берем собаку не просто для детей, а для того, чтобы спасти несчастное животное, – отрезала мама.

– Да? – искренне удивился папа. – А ротвейлера ты, например, спасти не хочешь?

– Хочу, но обстоятельства не позволяют, – потупила взгляд мама.

Папа поднял руки вверх и закатил глаза.

– Великие вы благодетели! Как вы только терпите меня, грешного?

Я решила, что пора заканчивать этот разговор, пока он не привел к самой настоящей ссоре, которая явно не закончилась бы намерением забрать кого-то из нас домой. Наступило время строить из себя того самого веселого дружбанчика, которого они искали. Я задорно залаяла и стала прыгать, виляя хвостом. Сеструха посмотрела на меня так, будто у меня началось самое настоящее бешенство, но Никусе, который вел меня на поводке, понравилось. Он захохотал в восторге и бросился бежать по полю, растопырив свои ручонки, как крылышки. Я неслась рядом, то и дело подпрыгивая и толкая его в бок. Не подумайте только, что все это было лукаво наиграно, я и в самом деле была крайне рада наконец-таки пошевелить своими заржавевшими костями. Да и этот хохочущий мальчуганчик-воробышек становился мне все более и более симпатичным.

Давно я так ни с кем не играла. Иногда выгуливающие нас волонтеры были очень молоды, но резвиться с нами на полях как-то не хотели. Они только кидали палки, за которыми некоторые псы мчались как обезумевшие, но я предпочитала воздерживаться от такого сомнительного удовольствия.

До приюта я любила играть с сеструхой в охоту. Эту игру придумала я и поэтому право выбирать роль тоже крепко укоренилось за мной. И так уж сложилось, что я за редкими исключениями всегда была охотником, а сеструха жертвой. Как только нас спускали с поводка в каком-то более-менее просторном месте, мы начинали нашу беспощадную гонку. Сеструха носилась хорошо. Очень хорошо. Как маленькая торпеда со сложенными ушами для хорошей обтекаемости ветром. Долгое время мне сложно было признаться в этом перед самой собой, но она была определенно быстрее меня. Когда я наконец-таки осознала это, я начала откровенно мухлевать. За ее спиной я совершенно бессовестно срезала повороты и бросалась ей на шею, в азарте пуская слюни по всему загривку. Сеструха в недоумении валилась на землю и смотрела на меня кротким, уважающим взглядом загрызенного зайца. Это было самое любимое наше времяпровождение, внезапно закончившееся, стоило двери в вольер в первый раз захлопнуться за нами.

Наносившись с Никусей до упаду, я перевела взгляд на оставшуюся у мамы сеструху. Та снова лежала на земле и молча подвергалась истязаниям со стороны малявки Сашки. Не зная, как еще выразить свою захлестывающую за края любовь, Сашка то тянула несчастную сеструху за уши, то с размаху плюхалась ей на спину, то душила ее в объятиях. Папа наблюдал за этим в напряженном негодовании, но терпел, видно, проверяя сеструху на пригодность к жизни с его отпрысками, в то время как мама беззаботно втолковывала ему что-то, размахивая руками.

Отдышавшись, Никуся потащил меня обратно к своему семейству.

– Вот эта мне нравится! – уже издалека прокричал он родителям.

Я обвела его влюбленными глазами. «Мой маленький спаситель», – подумалось мне, хотя я прекрасно понимала, что принимать решение о моей судьбе будет отнюдь не сопливый Никуся, только недавно еще благоволивший ротвейлерам.

– А мне эта! – отпарировала Сашка, пуще прежнего вцепившись в и так пострадавшую шерсть сеструхи.

И тут осознание происходящего окатило меня, как ледяной водой из ведра. Они выбирали! Выбирали кого-то из нас! Тот момент, которого я боялась до колик в животе практически все время, проведенное в приюте, настал. Кого-то из нас они заберут, а кто-то так и останется в холодном вольере под замком и впредь уже один будет наблюдать за взлетающими головами дурных, клыкастых соседей. Нас совершенно неизбежно разъединят. Могла бы я плакать, разревелась бы в голос, а так я просто остолбенела и уставилась на сеструху, которая, по всей видимости, тоже поняла, что тут происходит. Так мы и смотрели друг на друга, будто окруженные туманом, сквозь который до нас доносились спорящие голоса.

– Мы же не знаем, что с ней! А вдруг это что-то серьезное!

– Лечить будем.

– На какие деньги?

– Все обойдется.

– Она классно бегает!

– Она така-а-ая мягкая!

– При чем тут мягкость?

– Та явно умней.

– А эта ласковей.

– Как вообще можно взять одну, а другую оставить в клетке?

Последняя фраза словно пробила туман, который мгновенно развеялся и оставил нас наедине с жестокой реальностью. Я бросила отчаянный взгляд утопающего на маму.

– Ну как? Нельзя же так! – повторила она с дрожью в голосе.

Папа театрально вздохнул и закатил глаза, в то время как вокруг него воцарилась тишина ожидания.

– Что ж, – донесся до нас его голос, натянутый, как струна скрипки (не спрашивайте, откуда я знаю, что такое скрипка, я много чего знаю). – Раз так нельзя, значит, они обе остаются в питомнике и продолжают дожидаться своего счастливого дня.

Сама себе поражаясь, я заметила, что вместо разочарования почувствовала почти одурманивающее облегчение. Зато возмущенный крик, вмиг устроенный детьми и мамой, дал понять, что слова папы были далеко не последними в этом споре. Во всеобщем оре было крайне нелегко разобраться, но в конце концов до меня дошло, что требовалось забрать домой ни много ни мало нас обеих.

Я не могла поверить своим ушам. Нет, я, естественно, не верила в то, что такое чудо может действительно свершиться, но услышать хотя бы намек на возможность невозможного взбудоражило мое неширокое сознание так, что я побоялась не дотянуть до следующего визита доктора. Мое сердце заколотилось с такой скоростью, что норовило выскочить прямо через горло наружу. С трудом я сглотнула сердце обратно и попыталась разобраться в переполохе на лужайке, устроенном в нашу честь.

– Вы с ума сошли, что ли?!

– Ты только подумай, с двумя собаками намного легче, чем с одной!

– Хватит меня дурить! Сами не верите в то, что сможете уломать меня на такое!

– Хасю двух бабачек! Двух хасю!

– Я буду каждый день вставать на час раньше и гулять с ними до школы!

– Что ты вообще волнуешься, все равно весь день на работе тусуешься, видеть никого не будешь!

– Тьфу! Слушать вас даже не хочу!

– Не будь извергом!

– Папа, ну пожалуйста! Я больше никогда не буду…

– Ааааа!!! – вставила Сашка свою лепту, и мы так и не узнали, от чего Никуся собирался отказаться навсегда ради нас, недостойных.

И тут послышался душераздирающий всхлип. Я перевела взгляд от Сашки к Никусе – они оба в недоумении таращились на маму, и тут я увидела ее дрожащие губы. Папа тоже слегка опешил и склонился в ее сторону, но, так и не дотронувшись, снова отпрянул.

– Ну ладно, солнышко, что ты, – промямлил он как-то неуверенно и, немного пораздумав, добавил с наигранной бодростью: – Мы можем пойти завтра в другой приют и поискать там…

По страшным глазам мамы, впившимся в него исподлобья, папа понял, что продолжать мысль не стоит, и сконфуженно замолк. В очередной раз на лужайку легло неловкое молчание, намертво подавившее какую-либо безмятежность и радость, которую в принципе стоило ожидать от такого дела, как выбор нового члена семейства. То ли от избытка негативных эмоций, то ли почувствовав острую нехватку внимания, Сашка зарыдала в голос и повисла на папиной штанине, громко причитая что-то непонятное. С обреченным вздохом папа наклонился, чтобы взять вдрызг расстроенную дочурку на руки, но та взвыла только громче, изогнулась с диким ревом, обмякла и, выскользнув из папиных рук, шлепнулась на землю, как мокрый мешок зерна. Парадное платьице можно было не задумываясь выкидывать.

– Все! – прогрохотал вдруг папа с новой силой воли и отбросил назад темную копну волос. – Хватит с меня этого цирка! Мы едем обратно домой! И чтоб я хоть раз еще согласился на такую безумную затею!

Все, включая нас с сеструхой, перепугались и тихонько отправились обратно в приют. Во мне бушевали двоякие чувства. С одной стороны, я была рада, что ужасный момент прощания с сеструхой навеки был отложен на неопределенное время, с другой стороны, раздирающее ощущение того, что вот-вот могло произойти нечто непостижимое (а именно наш с сестрой переезд в семью), но было невозвратимо утеряно и упущено, все больше окутывало мою душу. Я ни капли не сомневалась в том, что так близко, как только что, мы уже никогда не окажемся рядом с подлинным счастьем. И кровь в моей груди превращалась в лед.

После того как замок на двери нашего вольера снова защелкнулся и мама бросила на нас последний, виноватый взгляд, я отвернулась, чтобы более не смотреть на ускользающий шанс настоящей жизни, возникнувший из утренней дымки, подаривший мгновения невероятной надежды и испарившийся, как сон, который я даже не пыталась ухватить за растворяющийся в лучах света хвост. Они ушли, а мы остались. Еле согнув заледеневшие лапы, я легла в остывший угол и закрыла глаза, чтобы не смотреть на сеструху и не ненавидеть ее за то, что нас двое и что мы никогда не сможем про это забыть.