Текст книги "Солнце внутри"

14

Больше всего этот город поразил меня не равномерной безупречной красотой, неземной элегантностью или атмосферой бархатно-богемного волшебства, а совершенно необъяснимой знакомостью. Со своей стороны, я ожидал отчужденного восхищения, подобающего инопланетянину, приземлившемуся на некой невиданной планете, и был просто-напросто ошарашен чувством глубокой узнаваемости.

Я даже впервые всерьез задумался над теорией реинкарнации и проживания нескольких жизней, доселе вызывающей у меня один снисходительный смех. А тут я никак иначе не мог объяснить себе, почему место, в котором я точно оказался впервые в жизни, резонировало во мне с такой мощью, что я даже мгновенно перестал спотыкаться о ненавистные французские слова и бросился в кипящий водоворот парижской речи с поразительной отвагой.

Я кокетливо просил молоденькую официантку в отеле добавить кипятка в чайник, торговался с арабами в сувенирных магазинах, спрашивал дорогу, когда смущалась даже учительница, и требовал в булочных свежих круассанов. В общем и целом я был так увлечен игрой в коренного парижанина, что время от времени даже забывал думать о предстоящей встрече с Бароном.

А в том, что ей суждено было состояться, я не сомневался ни секунды. Я выискивал его глазами в толпе на улице, в метро, дергался за каждым высоким, длинноволосым, седым мужчиной, боялся не узнать его по прошествии стольких лет. Хотя не узнать Барона было практически невозможно. Он никогда не мог бы измениться настолько, чтобы потерять свою уникальность и слиться с массой. Я так нервничал, что начал грызть ногти, и каждый раз одергивал себя, когда заставал с рукой во рту, так как Барон точно не одобрил бы таких варварских привычек.

Нашу обезумевшую от бушующих подростковых эмоций группу сопровождающие учительницы исправно таскали по музеям и дворцам, а по вечерам бдили в фойе отеля, отлавливая беглецов. Если эту замызганную комнатушку, конечно, можно было назвать фойе. Да и отель был никаким не отелем, а скорее беззвездным пристанищем для малоимущих, коими мы и являлись. Мы жили по шестеро человек в номере, двери которого не закрывались плотно, так что спать приходилось со светом, пробивающимся из коридора, и под никогда не стихающий хохот другой молодежи. Матрасы на двухъярусных железных кроватях были обтянуты скрипучим пластиком, а место было рассчитано столь скудно, что, присаживаясь на нижнем этаже, макушкой мы упирались в верхнюю пружину, из которой потом, пища, доставали запутавшиеся волосы.

Тем не менее жаловаться никому не приходило в голову. Слишком уж эти головы были вскружены свободой и безмятежной романтикой, зашкаливающей даже в присутствии наших строгих надсмотрщиков. Мы ныли от очередного визита в какой-нибудь музей, и даже в Лувре, впечатленные больше стеклянной пирамидой, чем Джокондой, рвались непонятно куда. Главное, чтобы там было поменьше искусства и исторической значимости и побольше темноты и злачности.

Поэтому, когда нас притащили отстаивать километровую очередь перед музеем Орсе, восторга с нашей стороны было маловато. Апрельская погода, которая нас баловала в первые дни, нахмурилась и то и дело пугала ожидающих отдельными брызгами дождя. В конце концов дождь все-таки ливанул с нехилым напором и обдал нас серой волной прямо перед входом, что всем показалось слишком уж обидным и совсем испортило настроение и желание приобщаться к прекрасному.

Сдав капающую куртку в гардероб, я хмуро последовал за вымокшей кучкой одноклассников, уже у входа мечтая о выходе и чашке горячего шоколада. Но стоило мне войти в главный зал… Честно говоря, я до сих пор не могу объяснить себе всей чарующей особенности этого пронизанного светом места. Свет. Наверное, это и есть один из главных секретов бывшего вокзала. И именно тот факт, что раньше тут стояли поезда. Как и произведения искусства, предназначенные для движения, а не статичности. Но я забегаю вперед. Когда я впервые оцепенел от раскрывшегося передо мной музея, я еще понятия не имел об изначальном предназначении этого здания. Я просто провалился в свет и обещание множества кроличьих нор, среди которых каждый непременно найдет подходящую именно ему.

Правда, на остальных музей Орсе явно не произвел никакого впечатления. По крайней мере, никакого, кроме раздраженной скуки, как и все остальные помещения со слишком большой плотностью старых картин на квадратный метр. Итак, я предпочел затеряться уже во втором зале и продолжить обход в одиночестве. Наказаний я перестал бояться давным-давно и прекрасно жил без этого страха уже лет семь. При этом я заметил, что дело с наказаниями обстоит, как с кусачими собаками. Они кусают именно тех, кто их больше всего боится, обходя отважных стороной.

В задумчивом одиночестве я плыл по залам музея, как по коралловому рифу, отмечая красоту красок, то поверхностно, то полностью окунаясь в разноцветные холсты. Некоторые залы я почти что пробегал, в некоторых задерживался, и как можно чаще пытался выходить в открытое пространство, чтобы полюбоваться на чугунные своды под светящейся крышей. Краем глаза и уха я постоянно отслеживал людей вокруг себя, чтобы не попасться в лапы учителей слишком быстро. Но они, по всей видимости, еще не заметили моего скромного отсутствия, потому что изредка в поле зрения попадала наша груп-пка, тоскливо плетущаяся за широко жестикулирующим гидом. Я же продолжал личный обход в своем темпе, который все набирал обороты.

В какой-то момент настало резкое перенасыщение искусством, и я заметил, что оббегал залы уже чисто из спортивного интереса. Я устал и хотел есть, а те немногие деньги, которые у меня имелись в наличии, остались в мокрой куртке.

Я остановился посреди лестницы, ведущей со второго этажа на первый, и прислушался к своему урчащему животу. Мимо меня сразу принялась протискиваться другая русская туристическая группа.

– А теперь мы с вами наконец увидим работы еще одной суперзвезды живописи, – старательно сворачивал шею маленький толстенький гид с тонким носиком на красном лице, напоминающий карпа. – Звезды, не знающей себе равных ни в гениальности, ни в силе мазков, ни в безумстве! К нашему великому счастью, в музее Орсе находится…

Гид сошел с лестницы, и голос его затерялся в распаренной, влажной толпе. Один красный флажок маячил над головами ценителей сильных мазков.

– Суперзвезда живописи, – тихо фыркнул я себе под нос.

Но тут же вынужден был признаться, что приторные слова гида меня зацепили. Практически против своей воли я поспешил за флажком и оказался в битком набитом довольно тусклом зале. Перед картинами виноградными гроздьями кучковались люди, но я решил увидеть хоть одну, перед тем как податься к выходу. К сожалению, в последние годы я рос исключительно в высоту и ни капли в ширину, так что славился своим хилым телосложением.

Сначала мама таскала меня по врачам, проверяя на всевозможные недуги, уже заранее обливаясь тщетными слезами, а потом заподозрила в употреблении наркотиков, и слезы сменились на гнев. Но так как доказательств не обнаружилось и гнев этот не смог разразиться, он перешел в хроническую стадию. Я уже давно не обращал на него никакого внимания. Он меня даже смешил, так как доказывать было абсолютно нечего. Я не был категорически настроен против наркотиков, но искренне не понимал их смысла. Мне и так было хорошо. Как бы то ни было, иногда мне моя худоба приходилась очень даже на руку, вот и тогда я ловко просочился сквозь жмущиеся друг к другу тела и предстал перед объектом вожделения.

Первая вспышка ослепила изнутри мой мозг, вторая взорвалась в груди, третья разлилась игристым шампанским в моем животе. Я удивленно тряхнул головой и моргнул пару раз. Передо мной висела всего лишь картина. Даже не особо большая. Я бы даже сказал – маленькая. Картина, состоящая практически только из двух цветов – синего и желтого. Но одновременно в каждом энергичном мазке были заложены все возможные цвета. От золотого до изумрудного. От фиолетового до белоснежного. Всего лишь изображение ночного неба и отражающего его озера. Но это небо вместе с густой водой невообразимым образом вливалось с холста прямо в меня, наполняло меня изнутри, и я тонул в нем. Тонул, тонул, тонул. Изо рта моего вверх поднимались пузырьки, а уши заложило. Менялась структура моих внутренностей и моей души. Звезды на картине сверкали и мигали, все небо было в движении, мелкие волны рябью шли по озеру и по моей коже. Я почти что рукой закрыл отвалившуюся челюсть и перевел взгляд на прикрепленную рядом табличку. В глазах все вокруг самой картины расплывалось, и я не сразу смог распознать пляшущие буквы.

– Винсент Ван Гог. «Звездная ночь над Роной», – сказал мужской голос прямо у меня над ухом, и внезапно вспышки превратились в целый фейерверк.

Руки мои затряслись, и блаженная улыбка растянулась по лицу. Одновременно раздалась еще одна вспышка страха, и я с неким довольством отметил, что момент, о котором я думал практически беспрерывно, все-таки застал меня в минуту забвения. Глубоко вдохнув сухой музейный воздух, я повернулся вполоборота и встретился с ним глазами.

– Барон, – сказал я, улыбаясь смущенно и криво.

– Адам, – кивнул он спокойно. – Ты высок, тощ и бледен.

– А вы совсем не изменились, – пожал я плечами.

И это была правда. Барон был все еще значительно выше меня и еще более импозантен, чем он запомнился мне семь лет тому назад, если такое вообще было возможно. Пиджак цвета слоновой кости подчеркивал блестящий шелк шоколадного жилета, а под воротником идеально белой рубашки блестела гранатовая брошь.

– Ты звучишь пошло, как баба, – поморщился Барон. – Скажи еще, что я похудел.

Я опустил взгляд на живот Барона.

– Нет, вы не похудели, – констатировал я.

– Боже мой! Только не говори, что ты все так же наивен и глуп, – возвел Барон глаза к потолку, но я был готов поспорить, что он рад видеть меня.

Я заметил, что на нас смотрело все больше и больше недовольных глаз. Мы явно уже слишком долго занимали заветное место в первом ряду, и толпу, норовящую вытеснить нас на периферию, останавливал исключительно внушительный вид Барона.

– Viens[3]3
  Идем (фр.).


[Закрыть], – дал Барон мне знак двумя пальцами, и мы отлипли от кучи и медленно пошли вдоль зала.

– Понравился? – поинтересовался Барон.

– Ван Гог?

– Париж, музей, Ван Гог – начинай, с чего хочешь.

– Понравилось все из этого, – робко ответил я, устремив взгляд в отполированный пол.

Что мне не нравилось, так это я сам. Когда я представлял себе нашу первую беседу, я виделся себе фонтанирующим незаурядностью и остроумием молодым человеком, самоуверенным и слегка надменным. Вместо этого я впал в полное детство и чувствовал себя как на устном экзамене. При таком раскладе Барон должен был по-хорошему проводить меня до выхода, а потом никогда больше не вспоминать о моем скучном существовании. Я сунул руки в карманы брюк и принялся теребить там часы.

– Вижу, ты многословен, – сказал Барон строго. – Встретил бы я тебя действительно впервые спустя все эти годы, я, пожалуй, и был бы разочарован. Но ты можешь особо не волноваться. Я знаю тебя, Адам. Знаю твой характер. Знаю, как он менялся со временем. И я должен тебе сказать, что в целом доволен тобой.

– Откуда? – тихо проговорил я, так и не поднимая глаз.

– Что – откуда? – нахмурился Барон.

– Откуда вы знаете меня?

– Ветер рассказал, – уклончиво ответил Барон.

Мы остановились среди очередного скопления ног, и я наконец выпрямился. Со стены на нас смотрел рыжий мужчина тревожным взглядом.

– Позвольте представить: Винсент, – протянул Барон повернутую ладонью вверх руку к портрету, словно он действительно представлял нас друг другу. – Винсент, Адам. Адам, Винсент.

Рассматривающие автопортрет мастера туристы покосились на нас и отплыли.

– Очень приятно, – усмехнулся я. – Только, по-моему, Винсент не особо рад нас видеть.

– Винсент не рад никому. Даже самому себе, – кивнул Барон и широким жестом скрестил руки на груди. – Винсент болен, – шепнул он мне, как будто боясь обидеть портрет.

– Чем? – тоже шепотом спросил я.

– Скорее всего аутизмом, – ответил Барон немного громче, но все еще тихо. – Но Винсент даже не знает такого слова. В его времена аутизм еще не был открыт.

Сдвинув брови, я всмотрелся в знакомые густые мазки, которые на этой картине были выдержаны совсем в иной, светлой цветовой гамме. Белые, светло-голубые и нежно-бирюзовые, они складывались в пиджак на напряженных плечах мастера и клубились за ним полупрозрачным дымом. На их фоне ярко светилась огненная борода Ван Гога, а над ней, как над костром, горели настороженные глаза на зеленоватом лице. Он смотрел на нас, посетителей, с каким-то удивлением, готовый при любом неверном шаге вскочить, вцепившись в волосы, закричать и выгнать всех на фиг из своего зала.

– Не будем его больше тревожить, – сказал Барон, подтвердив мои мысли. – К тому же через минуту сюда зайдут твои товарищи, и я полагаю, что ты не горишь желанием встретиться с ними.

Кивнув на прощание Ван Гогу, мы вышли из зала и направились к выходу, минуя магазин с сувенирами разных калибров. Волей-неволей я засмотрелся на пестрые блокнотики и плакаты.

– Даже не думай, – фыркнул Барон. – Не надо выдавать в себе плебея. Хочешь непременно повесить себе на стену «Водяные лилии» Моне – купи «Водяные лилии» Моне и повесь их на стену.

– Настоящие, что ли? – хмыкнул я.

Я учился хорошо и еще до сегодняшнего визита в зал великих импрессионистов знал о существовании этих бесценных лилий. Представление о том, что не я, а вообще кто-либо мог их купить, было абсурдным.

– Естественно, настоящие, – сухо отозвался Барон.

– Но их невозможно купить!

– Почему?

– Потому что они не продаются!

Барон остановился и повернул меня за плечи к себе.

– Запомни, Адам, – проговорил он медленно и отчетливо. – На этом свете нет ничего, что не продавалось бы.

– Совсем уж ничего, – слегка закатил я глаза.

Я смелел и наглел не по дням и не по часам, а по минутам. Пальцы Барона еще крепче вжались мне в плечи.

– Совсем ничего, – подтвердил он железным голосом.

Внезапно я осознал, что мы стоим посреди той самой платформы, с которой мне впервые открылся вид на внутренний мир музея, и первое, что бросалось в глаза в этом внутреннем мире, были громадные часы на противоположной стене. Я повернул голову и указал на них подбородком.

– А как же время? – спросил я довольно.

Барон отпустил меня, и мы оба повернулись лицом к элегантному циферблату в богатой золотой оправе, на котором не спешили передвигаться тяжелые стрелки. Про себя я отметил, что подходило обеденное время.

– Смотря чем за него платить, – сказал Барон, выдержав паузу.

– Например, искусством? – предположил я.

– В смысле? – посмотрел на меня Барон.

Представление о том, что я наконец смог чем-то удивить или даже заинтересовать Барона, ударило мне в голову и не на шутку оживило мое самолюбие.

– Ну, смотрите, – взволнованно принялся я объяснять свою мысль. – Часы висят над всеми этими картинами и статуями, как будто они тут – главный хозяин. Хозяин над этим всем. Но вообще-то это не так. Вообще-то, эти произведения искусства бессмертны, а значит, бессмертны и их создатели, которые ими выкупили себя у времени.

Этот ход мыслей был чистым экспромтом, отчего я гордился им вдвойне.

– Выкупили себя у времени, – поднял одну бровь Барон.

Его пальцы барабанили по локтям.

– Выкупили себя у времени, – повторил он и хмыкнул. – Это интересно…

Я расплылся в блаженной улыбке, словно завоевав сердце обожаемой девушки.

– Ты видишь художников, ходящих тут по залам? – спросил Барон.

– Как? – осунулся я. – Призраками?

– Нет, живыми.

– Ну, нет… Но я имел в виду…

– Я понимаю, что ты имел в виду, – перебил меня Барон. – Но даже если представить себе, что время не властно над самими произведениями или, вернее, их значимостью, то над человеческими телами оно еще как властно. Спроси самого Винсента. Я не думаю, что мысль о бессмертии его работ тешила его, когда он выстрелил себе в грудь. Вернее, я уверен, что не тешила нисколько. Ты знаешь, какими были его последние слова?

Я находился в небольшом шоке от околосмертных деталей так понравившегося мне художника и только слегка дернул головой. Разумеется, я не знал.

– «Печаль будет длиться вечно», – безжалостно поставил меня в известность Барон. – Искусство не спасло его, Адам. И вот он, такой живой на автопортрете, да? Но он умер. И умрет. И будет вновь и вновь умирать на глазах внимательных посетителей. Это ли победа над временем? Винсент мертв, Адам. Искусство не спасло его от смерти.

– Но от смерти ничего не может спасти! – воскликнул я, ужасно расстроенный, сам не до конца понимая, чем конкретно.

Барон положил мне на плечо тяжелую ладонь и кивнул вниз в сторону зала, из которого понуро вытекала моя группа.

– Нам стоит поторопиться, – сказал он.

– Куда? – удивился я. – Вы возьмете меня с собой?

Тут уже удивился Барон:

– А ты как думал? Ты считал, что я буду ждать тебя семь лет, отслеживать твой, так сказать, жизненный путь, оплачивать куче засранцев с двумя бабами такое путешествие, чтобы поболтать с тобой двадцать минут в музее?

– Это вы оплатили поездку? – прошептал я с выпученными глазами и тут же пожалел о вопросе, потому что Барон уставился на меня, как на дурака. – Понял, – потупил я взгляд. – Мог бы быть и посообразительнее, вы правы.

– Ладно, – хлопнул Барон меня по спине и широкими шагами стал удаляться к гардеробу. – Я пошел, а ты как хочешь.

Не сомневаясь ни секунды, я бросился за ним. За мной оставались величественные часы, под которыми метались люди и покоились картины со статуями, и пронизывающий старый вокзал свет, которому я тогда не придавал должного значения и которого словно вовсе и не видел Барон. Барон видел и показывал мне явное, и это явное казалось столь тяжелым и страшным, что я был готов бежать за своим учителем хоть на край света, лишь бы не быть задавленным шестернями времени, как терзаемый Винсент.

Перейдя на другую сторону Сены и миновав Лувр, мы свернули налево и пошли по мокрому асфальту вдоль сада Тюильри, в который после дождя вновь стекались туристы, как олени на лесную опушку. Деревья как будто объявили конкурс на самую пышную цветочную крону, отчего весь сад походил на один громадный букет, преподнесенный настрадавшемуся за века городу.

Моя одежда успела немного высохнуть, но все еще была влажной, а живот урчал от голода, так что телесно мне было не особо комфортно. Но все мои чувства – от зрения до обоняния – так ликовали от этого места и этой ситуации, что я был бы рад заработать пусть даже воспаление легких, лишь бы остаться здесь и не думать о том, что где-то (довольно недалеко) была Москва со всеми ее заботами и, как мне тогда казалось, притупленными красками. Париж даже пах не выхлопными газами, как подобало мегаполису, а шоколадом. Прикрыв глаза, я жадно втягивал в себя влажный сладкий воздух. «Наверное, мне просто кажется, – думал я. – И пусть кажется. От этого не менее приятно».

– Сюда, – внезапно скомандовал Барон и практически вытолкнул меня на проезжую часть.

Я распахнул глаза и рефлекторно отпрыгнул обратно на тротуар, но машины действительно остановились перед зеброй.

– Идем же! – коротко обернулся ко мне Барон, и я быстро перебежал за ним на другую сторону улицы и нырнул под одну из высоких арок, которые отделяли дорогу от пешеходной части, лежащей длинным крытым коридором вдоль сплошного ряда магазинов и кафе. Коридор этот являлся частью самих домов, их первого этажа, так что складывалось двоякое впечатление. С одной стороны, ты шел по улице, с другой – не совсем. «Как жилетка, – пришло мне в голову сравнение. – Не куртка, но и не рубашка. Местами тепло, местами прохладно. Как высунуть ноги из-под одеяла». От восторга метафора начала цепляться за метафору, но мой поэтический лад был скоро прерван остановившей меня рукой Барона.

– Пришли, – сказал он.

Я огляделся. Перед одним из входов тянулась длинная очередь вдоль витрины с немыслимыми сладостями, а над золотой рамкой дверей витал тяжелый навес цвета черного шоколада, обрамленный фонарями. Несмотря на время суток, фонари светились апельсиновыми шарами и приманивали людей, как мотыльков.

– Анжелина, – прочитал я.

Привычка произносить всевозможные надписи и названия вслух прицепилась ко мне с первого же дня в Париже, и я так и не мог отделаться от нее, как первоклассник, только что научившийся читать. Из кафе валил густой сладкий запах, обещающий исцеление от всяческих душевных ран, и я понял, что шоколад в воздухе мне не померещился.

Не обращая внимания на очередь, Барон подошел вплотную ко входу и откашлялся. При виде гостя молоденький портье в черной форме сразу заметно выпрямился и взволнованно отцепил бархатный канат символического ограждения. Барон слегка кивнул пареньку и, проходя мимо, почти незаметно уронил в его вовремя подставленную руку монету. Я с некой неловкостью покосился на покорно ждавших людей, но вспомнил, что сегодня уже отстоял достаточно очередей, и нырнул с чистой совестью за Бароном.

Помимо еще более усилившегося запаха, сводящего с ума слюнные железы, меня поразил всесторонний блеск. Отполированные до исступления светлые плитки на полу ловили блики ламп, а в главном зале перед нами белая люстра спускалась перевернутым фонтаном с потолка, залитого светом, как гладкая поверхность озера. Как будто этого не было достаточно, обильная лепнина вокруг этого озера подсвечивалась тем апельсиновым светом, который я уже видел в фонарях с внешней стороны кафе, а на колоннах в зале горело еще по неназойливой лампе.

– Я… не могу туда зайти, – проговорил я пересохшим ртом.

– Это почему еще? – сморщил лоб Барон.

– Я…

– Только не говори, что ты не так одет, – угрожающе склонился он ко мне.

Я сглотнул. Именно таковыми были мои мысли. Никогда в жизни я не чувствовал себя столь не вписывающимся в интерьер.

– Боже мой, как нам изгнать из тебя эту бабкость? – тяжело вздохнул Барон и покачал головой. – Иди выбери пока десерт, а я организую нам стол не на проходе.

Я послушно прошел в зал по правую сторону входного холла и встал метрах в двух от пестрых прилавков со всякими кондитерскими изысками. Глаза мои забегали. От взрывающихся жирным кремом эклеров к воздушным красно-розовым птифурам. От многослойных тортиков, украшенных сочными ягодами, к целым сооружениям из разноцветного бисквита. От переливающихся перламутром макарон к шарам, сплетенным из шоколадных нитей. Незаметно для самого себя, я прилип к холодному стеклу чуть ли не носом и издал тихий стон. Осознание того, что я не в состоянии вместить в себя и сотую часть содержимого прилавка, доставляла мне нешуточные мучения.

– Выбрал? – услышал я голос Барона над ухом.

– Вот это вот что такое? – просипел я, сглотнув слюну, и ткнул пальцем на загадочный шар.

– Bien sûr, le Mont-Blanc! – заулыбалась пышная продавщица за прилавком, как будто только и ждавшая от меня хоть малейшего знака. – Notre classique. Toujours un trés bon choix![4]4
  Это Мон-Блан. Наш классический. Очень хороший выбор! (фр.)


[Закрыть]

Сладости так вскружили мне голову, что я не сразу понял, на каком языке вообще со мной говорят, и тупо уставился на миловидную продавщицу круглыми глазами.

– Бери, в общем, если не боишься преждевременного диабета, – перевел Барон.

– Не боюсь, – отозвался я глухо, так и не сводя глаз с неизменно улыбающейся продавщицы.

– Alors, Mademoiselle, – обратился к ней Барон поверх моей головы. – Deux chocolats chauds, un Mont-Blanc pour mon ami et quelque chose carré ou rectangulaire pour moi[5]5
  Итак, мисс, два горячих шоколада, Мон-Блан для моего друга и что-нибудь квадратной или прямоугольной формы для меня, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

– Carré ou rectangulaire? – в явном недоумении переспросила продавщица.

– Oui, – не стал пояснять Барон. – Vous passez notre ordre á un garçon, d’accord?[6]6
  Передайте наш заказ официанту, пожалуйста (фр.).


[Закрыть]

Продавщица автоматически кивнула с застывшей улыбкой, и Барон увел меня в главный зал, практически отлепив за шиворот от прилавка.

– Что вы сказали ей? Почему она удивилась? – спросил я.

– Я полагал, что твой французский безупречен, – ухмыльнулся Барон.

– Иногда, – криво улыбнулся я в ответ.

– Но не при виде сладостей, – констатировал он.

– Да, не при виде сладостей, – согласился я.

– Какой же ты все-таки еще ребенок, – не без нежности покачал головой Барон.

Просторный зал был битком набит людьми, среди которых поспешно шныряли официанты, при этом не создавая напряженной атмосферы. Ровные и незаметные, как вечно трудящиеся муравьи, они приносили и уносили вкусноту без видимых страданий на лице от того, что не могут все это съесть сами, и лихо увиливали с полными подносами от двигающихся стульев и широко жестикулирующих дам. Один из них стоял около столика в углу, под сводом с колоннами, и явно ждал нас, как ухоженное пугало, прогоняющее настырных посетителей от желанного местечка.

Мы опустились на симпатичные старомодные стулья, обитые упругой коричневой кожей, Барон сказал что-то (что я снова не понял) официанту, и тот удалился. Вокруг нас стоял гул сливающихся голосов. По ходу разговора мужчины и женщины расслабленно ели свои вкусности, и по полному отсутствию суматохи было сразу понятно, что такое баловство для них обычное дело. Меня начало подташнивать. «Вообще-то было бы умнее сперва съесть что-нибудь существенное, а не набрасываться с голоду на сладости», – неожиданно разумно подумал я. Но для разумности в «Анжелине» места явно не было. Все тут, от люстры до расписных стен и кожаных стульев, сочилось сладким декадансом.

– Тебе кажется это чрезмерным? – угадал Барон мои мысли.

– Нет, – торопливо покачал я головой. – Просто… Я никогда не был в таких местах.

– Еще бы, – фыркнул Барон. – Для того чтобы побывать в таких местах, надо уехать куда подальше из Москвы. Хотя знаешь, и там в ближайшем будущем подобные заведения будут расти как грибы. Заведения, претендующие на шикарность и обещающие красивую жизнь хоть на часик-другой. Скоро уже…

– Откуда вы знаете? – засомневался я.

В те далекие, изможденные вечными пустыми прилавками года представить себе такое общедоступным для обычных москвичей было совершенно невозможно. Незаметно возникший официант с серебряным подносом аккуратно опустил на наш круглый столик белые чайнички, чашки и блюдца с пирожными. Фарфор приятно побрякивал по мраморному покрытию.

– Merci, – еле заметно кивнул Барон, и официант растворился, как призрак.

Мой взгляд прилепило к шоколадному шару, как муху, и я невольно громко сглотнул слюну.

– Чего ты ждешь? Приступай! – снисходительно улыбнулся Барон.

И я приступил. Слегка дрожащими пальцами я налил неожиданно густую жидкость из чайничка в чашку, поднес ее к губам и почувствовал легкое головокружение от одного запаха, насыщенного чистым наслаждением без примесей. Шоколад залился горячим шелком в мой рот, проложил жгучую нить по горлу и попал прямо в сердце, мигом согрев его. На пару мгновений я закрыл глаза, пытаясь прочувствовать эту теплую сладость до кончиков пальцев, впитать ее в каждую клетку. Не могло на этой планете существовать что-то настолько божественное. Не могло.

Я открыл глаза, с тяжелой душой отставил чашку, взял изящную ложечку и медленно вонзил ее в свой Мон-Блан. Если по коричневой поверхности не совсем было понятно, почему шар решили назвать белой горой, то теперь тайна была раскрыта. Густые взбитые сливки клубились внутри пирожного влажным снегом и всем своим видом показывали, что были готовы немедленно растаять во рту. Я опустил большой кусок холодного Мон-Блана на мой раскаленный язык. Зубы слегка сжались от перепада температуры, но это не помешало моему блаженству. Снежный ком похрустел, расплавился и лавиной спустился в желудок. За ним отправился второй, а потом третий и четвертый. Краем глаза я видел, что Барон наблюдал за мной, то и дело отхлебывая шоколад из чашки, но боялся поднять на него взгляд, чтобы не быть затянутым в разговор, потому что оторваться от своего сладкого чревоугодия я никак не мог. Я ел сахар и запивал его сахаром, и ничего более прекрасного представить себе не мог.

Пока меня наконец не затошнило. Резко и настойчиво. Я подавил рык и поплотнее сжал губы. Внезапно мне вспомнился несчастный Тим Талер, продавший дьяволу смех за деньги и первым делом на голодный желудок поглотивший шикарный торт, которым его потом благополучно вырвало. Я быстро схватился за стакан с водой и выпил его залпом, твердо намеренный не пойти тем же путем.

– Все хорошо? – поинтересовался Барон.

Я прислушался к своему желудку, который до поры до времени успокоился.

– Все отлично, – улыбнулся я.

– Я вижу, что ты научился безудержно наслаждаться тем, что преподносит жизнь. Без лишних мыслей и угрызений совести. Это очень хорошо, – приподнял он свою чашку, словно чокаясь со мной.

Я отклонился на спинку стула и сложил ладони на теплом животе, набитом сокровищами, как сундук. Живот булькнул и подбросил голове мысль.

– Как вы могли быть столь уверены в том, что я не забуду вас и ваши наставления за все эти годы? – спросил я. Оказывается, мужество росло на горячем шоколаде как на дрожжах. – Семь лет – это все-таки длинный срок. Очень даже.

– А я и не был никогда уверен, – пожал Барон плечами. – Я следил за тобой. Не спрашивай как, я все равно не отвечу. И, если бы я заметил какие-то отклонения, я напомнил бы о себе. Но ты оказался на редкость стойким и упертым. Я этого не ожидал, и в этом тебе однозначно надо отдать должное.

– Значит, ваше отсутствие было практически наказанием за мою последовательность, – расстроился я. – Это нечестно!

– Нечестно, – передразнил меня Барон. – Теперь ты снова звучишь, как ребенок. А то, что тебе вообще выпало такое знакомство, – это честно? Без меня ты не только не оказался бы в Париже и не сидел на этом стуле, а вел бы среднестатистическую вялую жизнь, наполненную животными страхами.

Я задумался.

– А откуда вы знаете, чем наполнена моя жизнь? – спросил я. – Изнутри. Я понимаю, что вы можете отследить мои поступки, но откуда вы знаете, что у меня на душе? Вы же не экстрасенс.

Стоило мне выговорить последние слова, как я сразу усомнился в их достоверности.

– Actions speak louder than words[7]7
  Поступки говорят громче слов (англ.).


[Закрыть], – ответил Барон с, естественно, британским акцентом.

– Мне кажется, мои поступки были довольно хаотичными. Поначалу я еще задумывался о них, а потом просто стал жить по заданному течению.

– И это прекрасно! – хлопнул Барон в ладони и наклонился ко мне. – Шиншиллы не думают слишком много, они делают! Помнишь?

– Помню, – ответил я недовольно. – Но, честно говоря, мне кажется, я уже превзошел уровень шиншиллы.

– Потому что ты пишешь стихи? – указал Барон на четко вырисовывавшийся блокнот в кармане моих джинсов.

Я стыдливо схватился за него, как будто пытаясь скрыть, и покраснел. Сразу же мне стало так обидно, что щеки загорелись еще сильнее.