Текст книги "Племянник короля"

В горенье и боренье

«После ужасных сцен, кои я видел во время разделов, я испытал такую неприязнь к родине, что вернулся туда с твердым решением обеспечить себе хотя бы самое заурядное существование вне пределов Польши…»

После этого меланхолического признания бывшего кембриджского студента и партнера по танцам Марии-Антуанетты наступают годы, которые он сам признает в будущем самым прекрасным и наиболее творческим периодом всей своей жизни. «После краткого пребывания дома я понял, что здесь у меня есть возможность творить добро, и даже много добра. Это была главная причина, которая повлияла на перемену моих решений». И это не были ничем не подкрепленные слова. Когда просматриваешь сейчас документы этого периода жизни князя Станислава, удивляет разительная перемена, происшедшая в аристократическом барчуке, который семь лет, главным образом для развлечения, блуждал по чужим странам, немного учился, немного флиртовал, много танцевал, и если ему и удавалось чем-либо поразить современников, то разве что дерзостью, с которой он время от времени ставил на место какую-нибудь распоясавшуюся дамочку.

В 1776–1784 годы перед нами предстает совершенно иной Станислав Понятовский: энергичный политический деятель с хваткой общественного реформатора, современный бизнесмен, который смело может считаться предшественником польского капиталиста. Сейчас просто трудно поверить, что этот новый князь Станислав – родной сын разнузданного и легкомысленного владельца «латифундии» на Фраскати и Шульце. В этой фигуре проявляются лучшие черты Понятовских: ум и смелость короля, решительность и последовательность примаса. Поражает удивительная работоспособность молодого князя, его понимание насущных проблем, важных для страны, необычайно действенное участие в общественной жизни. Можно смело сказать, что все, что князь Станислав делает в эти годы, было правильным, справедливым и полезным для страны.

Деятельность его полностью подтверждает лестное мнение, которое в это время высказывали многие современники, польские и иностранные. Недаром Станислав-Август хотел сделать этого племянника наследником трона. И дело было не в одной родственной любви и тщеславии. Король, как справедливо пишет польский историк Шимон Ашкенази, уготовляя князю Станиславу корону, «делал это, хорошо зная, что он такое есть, этот кандидат, руководствуясь политической справедливостью и семейным долгом».

Сразу же после возвращения на родину на королевского племянника свалилась целая лавина почестей, званий и общественных должностей. Король, верный своим давним намерениям, производит двадцатидвухлетнего племянника в генерал-лейтенанты коронных войск, вверяя ему командование придворными полками. Одновременно он вводит его в состав только что созданной Просветительной (Эдукационной) комиссии. Там князь Станислав сталкивается с лучшими умами тогдашней Польши, устанавливает близкие отношения с Анджеем Замойским, Игнацием Потоцким, Юлианом Немцевичем и Гжегожем Пирамовичем. В Варшаве в это время подготавливается первый после первого раздела сейм. Король считает это отличной возможностью убедиться в политических способностях племянника. По желанию короля и королевской партии князь Станислав выдвигает свою кандидатуру в сейм от Варшавского воеводства.

В 1776 году в Польше наблюдался резкий спрос на молодых энергичных политиков с прогрессивными взглядами. Трагический раздел всколыхнул совесть немногочисленной группы просвещенных магнатов. По инициативе короля было решено предпринять «сверху» последнюю попытку реформы социального и экономического устройства страны.

Реформистские настроения убедительно проявились во время сейма, который собрался осенью в Варшаве под председательством маршала Мокроновского. Группа магнатов – сторонников реформы, вооруженная идеями писателей и философов третьего сословия, резко столкнулась с поборниками шляхетской анархии. Первые в горячих дискуссиях подчеркивали важность и надобность просвещения для народа, необходимость поддержания торговли хиреющих городов, равно как и упорядочения «груды стародавних законов».

После долгих бурных заседаний сейм Мокроновского вынес ряд решений, из которых два выглядят светлым пятном на фоне наступившей после раздела беспросветности. Управление всем оставшимся после иезуитов имуществом было передано Эдукационной комиссии: Сейм уполномочил бывшего канцлера Анджея Замойского – одного из наиболее светлых и уважаемых в государстве умов разработать юридический кодекс, «имеющий по всей стране за образец служить».

Князь Станислав показал себя на этом сейме первоклассным оратором и решительным сторонником социальных и экономических реформ. Славу реформатора он завоевал еще до сейма, на Варшавском воеводском сеймике. Первая из его реформ касалась… депутатского костюма. Костюмы депутатов от воеводства были тогда очень богатыми, и особенно славились они дорогими эполетами, вытканными из чистого золота. И вот молодому Понятовскому, стороннику «элегантной простоты в английском стиле», каким-то чудом удалось уговорить варшавскую шляхту отказаться от драгоценных эполетов и пожертвовать их в пользу больниц. Примеру Варшавы последовали еще несколько воеводских сеймиков. Успех начинающего парламентария был несомненный, но популярности среди шляхты, обожающей пышность, это ему не обеспечило.

Вообще следует сказать, что при всех своих достоинствах князь Станислав не сумел завоевать симпатий в широких дворянских кругах ни в начале своих молодых, проведенных в борении и горении лет, ни тем более в позднейший период. Надо думать, что объяснялось это прежде всего причинами чисто внешними: окружающей молодого вельможу атмосферой, его внешностью и образом жизни.

Вернувшемуся на родину князю Станиславу всего лишь неполных двадцать два года. Он очень высок и субтилен, в чем, наверное, таится причина его не очень крепкого здоровья. Лицо красивое, бледное, серьезное. Обращают на себя внимание глаза – большие, черные, с меланхолическим выражением. Те самые «чужие» глаза Понятовских, которые интриганы XVIII века считали самым красноречивым доказательством якобы неофитского происхождения королевской семьи. Одевается князь Станислав всегда на заграничный манер. Изысканно, но без броской элегантности, никаких следов столь модного тогда среди мужчин кокетства и чрезмерной любви к украшениям. Если он не облачался в мундир генерал-лейтенанта коронных войск, то охотнее всего появлялся во фраке английского покроя – в черном или темно-зеленом. Из Англии он вынес подчеркнутую сдержанность, умение владеть жестами и движениями и чувство дистанции в светских отношениях. Это производило впечатление высокомерности и вредило ему в глазах многих людей. Он хороший оратор, но оценить это могут только понимающие слушатели. Выступая в сейме, он избегает пустого разглагольствования, кокетничанья с публикой, демагогических приемов, излюбленных у ораторов той поры и столь обожаемых галеркой. Выступления князя Станислава скупы, деловиты, в них есть подлинная эрудиция, цифры и знание фактов. Князь Станислав много читает, интересуется естествознанием и минералогией, питает слабость к изящным искусствам, особенно к музыке. Кроме того, он единственный из Понятовских, чей нравственный облик не вызывает никаких нареканий. Находящийся в то время в Варшаве швейцарский математик и ботаник Бернулли констатирует, что, «ко всеобщему удивлению, поведение князя Станислава было столь добродетельным, что его ставили в пример всем молодым польским дворянам». Кроме того, князь Станислав с первой минуты своего пребывания в Варшаве выделяется из общего магнатского круга рачительностью и деловитостью. Из-за этих редких для тех времен качеств ему в одном из политических памфлетов даже приклеили эпитет «крохобор». Здесь нелишне вспомнить, что знаток нравов XVIII века Лукаш Голембовский утверждает, что крохобором, французиком или постником называли каждого, «кто вообще не пьет и у себя в дому не потчует в лежку», а именно это «не пьет и не потчует» в глазах нормального шляхтича считалось смертельным и непростительным грехом. Также с самого начала князю Станиславу вменялось в вину то, что он «корчит гордые мины», что недоступен, окружает себя иностранцами, что во всеуслышание высказывается за религиозную терпимость и покровительство иноверцам.

Всего этого с лихвой хватало, чтобы сделать его непопулярным и даже скомпрометировать в дворянских массах, потому что шляхетская толпа имела собственный, четко вырисованный идеал магната. Прежде всего она обожала крикливых демагогов и авантюристов с «широкой душой» вроде Ксаверия Браницкого или же сиятельных фанфаронов типа Радзивилла, который, буде была надобность, бил шляхтича в рыло, но тут же осыпал его дукатами и целовался «по-братски», как равный с равным. Во всяком случае, это было по-польски, в духе многовековых традиций. Зато бледный, одетый в черное «постник», тычущий всем в глаза узурпированным титулом принца Речи Посполитой, цедящий на английский манер свои заумные словеса, небольшой охотник выпить и других угостить, был для шляхты фигурой решительно чужой и несимпатичной. Уже одно появление надменного князька на трибуне сейма вызывало разлитие желчи и побуждало схлестнуться с ним. Надо думать, что эта самовозникающая неприязнь «братьев-шляхты» к князю Станиславу в немалой мере повлияла на дальнейший ход его биографии.

Вскоре после сейма Мокроновского к военным, просветительным и парламентским обязанностям князя Станислава присоединились и дипломатические. Молодой Понятовский вошел в состав делегации, которая отправлялась к петербургскому двору, «дабы принести благодарность августейшей гарантке и императрице за то, что она не выступила против полезных решений польского сейма».

Как протекал первый визит князя Станислава ко двору Екатерины II, можно восстановить в важнейших деталях на основании двух источников: личного рассказа князя в его воспоминаниях и некоторых дополнений в написанных по-французски мемуарах короля Станислава-Августа.

Императрица приняла королевского племянника предельно милостиво. Благорасположение, оказанное молодому красивому поляку, было столь подчеркнутое и так бросалось в глаза, что придворные, уже привычные к прихотям Екатерины, начали шептаться о том, что за этим кроется что-то большее, нежели обычная дипломатическая вежливость. Князь Станислав в своих воспоминаниях отнюдь не пытается опровергнуть эти слухи. Наоборот, без ложной скромности он позволяет предполагать, что и у него создалось подобное впечатление. Но тут же осторожно добавляет: «Если даже так было, то я старался делать вид, что ничего не замечаю, дабы не обидеть еще столь красивую женщину и столь могущественную правительницу».

Но сердечность царицы не распространялась на политические материи. Посланнику польского короля, пользуясь видимостью официальной миссии, было поручено уладить некоторые важные дела. К сожалению, несмотря на яркое впечатление, которое он произвел при петербургском дворе, ни одно из этих секретных дел успешно завершить ему не удалось. Дипломатические переговоры князя с императрицей удивительно напоминают широко известную присказку: «он к иконе и так и этак, а от иконы нету привета». Когда князь Станислав настаивает на более решительной поддержке Петербургом позиции Польши в таможенных спорах с Фридрихом II, Екатерина вместо ясного ответа отделывается туманным обещанием какого-то брака, который должен в будущем «сблизить польскую королевскую семью с царской фамилией». Когда князь старается заполучить у милостивейшей гарантки согласие на то, чтобы польское правительство «могло с корнями вырвать зло, мешающее всем его начинаниям», то есть ликвидировать «либерум вето», Екатерина меняет тему разговора и выражает довольно оскорбительное для князя желание, чтобы польский король наградил ее нынешнего любовника Завадского «голубой лентой» ордена Белого Орла. Так уж повелось в отношениях между Петербургом и Варшавой, что награждение этим высшим польским орденом служило официальным уведомлением об избрании Екатериной нового фаворита.

Видимо, императрица не хочет разговаривать с польским посланником о насущных политических проблемах, отделываясь неясными и уклончивыми ответами, или же передает ему через своего канцлера Панина философские афоризмы вроде: «Chi va piano – va sano».[10]10
  Соответствует русской пословице: «Тише едешь, дальше будешь»


[Закрыть]

Но молодой Телок упрям как козел, и нелегко сломить его настойчивость. Когда ему не удается уладить дело прямо с императрицей, он начинает пробиваться к князю Репнину, петербургскому «специалисту по польским делам». Бывший посол в Варшаве и племянник всемогущего канцлера Панина, правда, не отличался любовью к Польше и полякам, но во время пребывания в Варшаве довольно часто бывал на обедах у князя-подкомория, и князь Станислав знал его еще по отцовскому дому. Пользуясь старым знакомством, он припирает к стенке второе в Российской империи лицо, руководящее внешней политикой, и втягивает его в длинный разговор о Польше. После предварительного обмена мнениями князь Станислав со свойственной ему откровенностью заявляет Репнину, что «акции, коими Россия пытается оказать на Польшу свое воздействие, могут привести к пагубным результатам». Репнин с такой же откровенностью отвечает, что, по его мнению, «благополучие Польши не удастся сочетать с благополучием государства российского».

Тогда принц Речи Посполитой резко прерывает разговор: «В таком случае нам не о чем разговаривать». И так же, как некогда в Версале, поворачивается к петербургскому сановнику спиной.

Горячность королевского племянника не остается без последствий. Разгневанный Репнин пишет письмо своей варшавской любовнице Изабелле Чарторыской, жалуясь ей на «вздорную дерзость» князя Станислава, «которая ни к чему хорошему не приведет». Одновременно он коварно обвиняет молодого князя в том, что тот при петербургском дворе «позволил себе высказываться против князя Адама Чарторыского». Трогательная забота «друга дома» о добром имени обманутого им мужа может вызвать усмешку, по политическая интрига разыграна безошибочно и достигает своей цели. Именно такими средствами петербургский двор систематически старался вызвать рознь между влиятельнейшими родами Польши.

Княгиня Изабелла, надо думать, неплохо «обсудила» это письмо от Репнина, поскольку сам король Станислав-Август уделяет в своих мемуарах довольно много места этому вопросу и старается оградить своего племянника от несправедливых упреков. Король объясняет, что «вздорная дерзость» князя Станислава объясняется единственно «холодностью его характера, внешние проявления которого еще усугубились длительным пребыванием в Англии». Относительно второго обвинения он предполагает, что в каком-то из частных высказываний племянника «нашла, вероятно, отражение нашумевшая стычка короля с князем Чарторыским из-за расходов по кадетскому корпусу». Из королевских воспоминаний мы также узнаем, что визит князя Станислава в Петербург, несмотря на видимость сердечного приема, не дал никаких положительных результатов.

Большой план

Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал «велением ума» своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом.[11]11
  Созданный после первого раздела Польши Высший административный орган, существовал в 1775–1789 гг. – Прим. перев.


[Закрыть] Остальные «велением сердца» разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское – князь Станислав.

Таким образом – чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! – двадцатидвухлетний князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.

Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии. Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.

Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что происходило это всего лишь восемь лет спустя после известной «колиивщины», во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз. В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: «В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвали сердце, на четырнадцатый – отрубили голову». Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием. В местностях, где недоставало сильных воинских отрядов, по ночам горели помещичьи усадьбы и раздавались крики убиваемых. Ни один богатый польский шляхтич не осмеливался даже заглянуть в свои украинские владения. Атмосферу террора и ужаса поддерживали и нагнетали экономы и управляющие магнатскими имениями; войдя во вкус безначального правления, они отнюдь не желали возвращения своих хозяев. В результате земли без хозяйского глаза приходили в состояние еще большей запущенности, упадка и разорения.

При таких обстоятельствах инициатива королевского племянника, побуждающая и других помещиков к возвращению на восточные «окраины» Польши, была актом истинно пионерским, имевшим большую важность для хозяйственной жизни страны. Сам князь в воспоминаниях также не стеснялся восхвалять себя за эту рискованную поездку. Прежде всего он обосновывал ее причинами сентиментального порядка: «Я мужиков не боялся, поелику любил их и желал им добра». Эта прекраснодушная декларация в стиле рококо по отношению к украинским мужикам звучит несколько смешно, но она отвечает духу эпохи. Любовь к мужикам была тогда в моде. Княгиня Изабелла Чарторыская принимала гостей в своих садах на Повонзках в деревенских хатках, крытых соломой. Варшавские интеллектуалисты зачитывались трудами французских физиократов, которые не только высоко оценивали, но даже переоценивали. роль земледельцев в производственном процессе страны. Поэты воспевали в идиллиях здоровую и нравственную жизнь «селян». Каноник Бжостовский в своем Павлове создал идеальную «сельскую Речь Посполитую». За всем этим прятался страх. Даже самого кроткого помещика страшили по ночам кошмары колиивщины, а увеличение числа беглых крепостных все сильнее било по карману. Более умные землевладельцы начинали понимать, что в облегчении жизни мужика заинтересованы они сами. Потому-то они и прославляли добродетели крестьянина где только можно: в сейме, в публицистике, в поэзии…

Свою деятельность на Украине князь Станислав начал с того, что принялся расширять свои поместья. «Там я нашел людей, наделенных умом и сметкой, кои помогли мне выгодно купить землю. Они были мне благодарны, так как проникли в мои намерения… Резиденцию свою я возвел в необычайно красивом, но безлюдном месте. Для жителей это было знаком того, что я им доверяю». Из воспоминаний вытекает, что скупка земель была огромной финансовой операцией в самом современном стиле. Заполучив доходы от новых старосте и раздобыв крупные займы у нескольких магнатов и варшавских банкиров, молодой князь действовал быстро, даже ошеломляюще. Паническое настроение помещиков было использовано им великолепно. Отлично знающие округу многочисленные агенты князя в течение нескольких месяцев скупили огромные пространства заброшенных земель. «Я осуществил весь мой план земельных приобретений на Украине прежде, чем другие более или менее крупные землевладельцы сумели мне в том помешать. Таким образом я осуществил все это без помех и конкуренции».

О коммерческом размахе князя Станислава свидетельствует хотя бы то, как он откупил город Канев у пожизненного его держателя Яна Потоцкого. Через какое-то время Потоцкий спохватился, что продешевил с Каневом, и хотел расторгнуть сделку, сославшись на устарелую статью, по которой плата должна быть ему вручена «полуосьмаками»,[12]12
  Осьмак – старинная польская монета, равная восьми грошам. – Прим. перев.


[Закрыть] которых уже давно не было в обращении. Но энергичный князь с блеском выпутался из создавшегося положения: он послал своих людей на голландский монетный двор и приказал выбить там на нужную сумму «полуосьмаков», которую ошеломленный Потоцкий волей-неволей вынужден был принять. Подобный стиль проведения торговых сделок был в то время в Польше новинкой.

Получив поле деятельности для экспериментов, князь Станислав тут же принимается воплощать в жизнь знания и опыт, приобретенные им во время верховой поездки по Англии и в Кембридже.

Захиревший было город Корсунь становится центром широко задуманных экономических и социальных реформ.

Князь тут проявляет неистощимую энергию. Вместе с французским инженером Мюнцером он разрабатывает план современной застройки Корсуня и других городов. В новой корсуньской резиденции, живописно раскинувшейся на островках между семи рукавов Роси, происходят беспрерывные совещания с иностранными инженерами и купцами. Ежедневно молодой владелец латифундии, окруженный толпой управляющих и специалистов, отправляется в долгие досмотры в глубь корсуньского «княжества». Результаты этой оживленной деятельности воплощаются в последующие годы. В Корсуни возникают фабрики сукна, замши, шелка, селитры, в Тараще – завод стекла с цехом зеркал, в Сахновке винокурня и табачная фабрика.

Но оживление и индустриализация пришедших в упадок украинских местечек – это только часть большого плана реформ князя Станислава. Одновременно он приступает к осуществлению своих замыслов, которые спустя много лет признает величайшим деянием своей жизни. Он решается освободить всех крестьян в своих имениях, уничтожив барщину и заменив ее оброком. Идея эта, надо думать, созревала в голове молодого князя уже давно. Детство, как я уже говорил, он провел в деревне, где его воспитывала мать, особа, как рассказывают, умная, образованная и нетерпимая к несправедливости. Первая заграничная поездка показала ему все преимущества современной оброчной системы под отсталым барщинным хозяйством. Вступив во владения корсуньскими землями, князь начал склоняться в пользу оброчной системы еще и по практическим мотивам: большие вложения в промышленность требовали постоянного притока наличных денег.

Арендные контракты были разработаны в корсуньском замке уже в 1777 году. Основная статья контракта звучала так: «Земледельцу, жене его и детям его и потомству их будущему земля, луга, сады, дом, где живет, и все службы и скарб его разный в вечное отдается владение».

Оброк в сочетании с пожизненной арендой земли и инвентаря – довольно смелая земельная реформа, какую только можно было тогда представить, – не были в тогдашней Польше новостью. Ввести ее у себя до князя Станислава пытались несколько других магнатов. Но это были лишь мелкие эксперименты, скорее барские капризы, вызванные влиянием заграничных новинок, нежели истинное стремление к изменению социально-экономического уклада. А корсуньский план впервые являет реформу, соизмеримую с масштабами почти всей страны. Она должна охватить несколько тысяч «душ» и огромные земельные массивы. Мало того, вместе с оброком князь Станислав вводит в своих владениях смешанные административные суды с участием крестьянских выборных и организует кассы взаимопомощи для погорельцев. В Корсуни строится современная, на три палаты больница, предназначенная для мещан и крестьян из княжеских владений.

На фоне польской жизни XVIII века «большой план генерального оброка» был, конечно, необычайным явлением. Так что не следует удивляться экзальтации князя Станислава, когда он назовет свое деяние «прекраснейшей, устойчивейшей и выгоднейшей из всех систем, существующих в человеческом обществе».

Реализация большого плана, начатая в 1777 году в трех деревнях Корсуньского «княжества», будет проводиться последовательно до Четырехлетнего сейма.[13]13
  Сейм длился в 1788 по 1792 гг., на нем была принята конституция 3 мая. – Прим. перев.


[Закрыть] В 1778 году князь Станислав решает провести этот план и в своих польских имениях. Уже в сентябре этого года состоялся «показательный» перевод на оброк четырех деревень его Новодворского имения. А так как Новый Двор отделяют от Варшавы всего несколько километров, то в столичной печати сохранился об этом событии ряд сообщений.

Вот что писал корреспондент тогдашней «Варшавской газеты»: «Сентября 20-го дня его светлость генерал-лейтенант князь Станислав Понятовский в своей деревне, прозываемой Ольшевница, устроил бал особливого рода, где в пренебрежении пребывали роскошь и великолепие, тогда как мало ведомым доселе примером было почтено человеколюбие. На бал тот собрались обитатели Ольшевницы – крубинские, яновские, Новодворские селяне, коим господин их, его сиятельство князь огласил волю свою, а именно что, ища видеть их более хозяйственными и нравственными, решил он их от барщины и всяких иных дотоле сущих работ барщинных освободить, а даровать им личную свободу, владение скарбом и право распоряжения оным. После сих слов его сиятельства каждая деревня выстроилась в порядок на назначенном для того месте. При этой церемонии присутствовала ее светлость мать князя, которая с умилением взирала на столь человечное и гражданское деяние своего сына. Присутствовали и другие лица, бывшие свидетелями выражения довольства и благодарности мужиков, с коими те к ногам своего господина, ее светлости княгини и прочих кидались, а когда ради вечной памяти оного торжества его светлость повелел устроить для них празднество, то веселились с превеликой радостью до самого утра. Любопытства достойно, смогут ли оные мазурские мужички, повсеместно заслужившие столь дурную славу, пребывать в этом новом состоянии, смогут ли, познав свое блаженство, не токмо не разочаровать своего благодетеля, но и всей Польше собою пример явить, колико весь край в земледельчестве и населении, а владелец – в увеличении дохода через освобождение своих подданных обрести сумеют?»

Как видно из этого описания, все торжество приходило под эгидой матери князя Станислава, этой уже дважды упомянутой перемышльской кастелянки, которая поощряла реформаторские устремления сына, являясь первым их инспиратором. Князя экс-подкомория в Ольшевнице не было. Может быть, он опасался, что и его начнут побуждать к освобождению мужиков, а может быть, просто задержало «На Шульце» другое, более интересное торжество. Зато был среди гостей известный поэт Станислав Трембецкий, который увековечил заслуги князя Станислава в длинной поэме «Полянка». Кому недостаточно репортажа в «Варшавской газете», может дополнить его репортажем поэтическим. Вот что поведал автору «Полянки» один из осчастливленных мужиков:

 
А радости нашей в том вся причина,
Что сорваны узы рукой господина.
Охотою трудимся, а не насильно,
Оброк раз в году уплативши посильный…
Буде в чем провинились и сыщутся вины,
То не смеет досмотрщик язвить наши спины.
А и выйдет меж нас с господином остуда
Суд чужой нас рассудит без пересуда.
А когда кто из нас в чем преступит законы,
Тут уж сам господин разбирается с оным…
 

В доказательство милосердия князя Станислава Трембецкий приводит историю крестьянской девушки из княжеских владений, которая «пошатнулась в добродетели». В страхе перед господским гневом она решила избавиться от плода греха, в чем ей и помешали.

 
Прознал он о той оступившейся деве
Тут впервые мы зрили, каков он во гневе.
Приказал привести ее без промедленья
И такое ей строгое сделал внушенье:
«О душе позабыла, только тешила тело,
Так красней же теперь, коли ждать не хотела!
По грехам и вина. Впредь не будешь ты дурой.
Но теперь уж не смей грех свершать пред натурой.
Берегись погубить плод любви своей, дивчина,
Ближних лучше творить, чем ввергать их в пучину.
Хватит кары тебе – стыд да боль, страх и мука.
Но чтоб легче снести их… Подставляй, девка, руку!»
 

Неизвестно, что больше восхищает в этой поэме: гибкость стиха, столь послушного любому намерению автора, или богатство содержания в смысле репортерском. В стихах этих содержится все: принципы оброчной системы, судебная реформа, даже опека над матерью, родившей вне брака, и незаконнорожденным ее ребенком. Далее Трембецкий восхваляет просвещенную веротерпимость князя, ибо в том же 1778 году князь Станислав принял в Новом Дворе под свое покровительство целую иноверческую общину, предоставив ей право строить свои церкви и школы.

 
Здесь и племя Авраамово кров его приемлет,
Меннонит, что кровью обагрял часто землю,
Диссидент, что в Писании роется вечно,
И католик, что верит всему безупречно.
Часто мы собираемся в час вечерний иль ранний,
Славя барина нашего на едином собранье,
Говорим: пусть господь, иже над человеки,
Год у всех нас отнимет, но продлит его веки.
 

Возможно, Трембецкий несколько перехватил в хвалебных гимнах королевскому племяннику. Ведь это тот же самый Трембецкий, который в благодарность за вкусные обеды даже князя экс-подкомория назвал «другом человечества». Но реформы князя Станислава воспевали и другие поэты, отнюдь не льстецы. Юзеф Выбицкий посвятил ему произведение «Весть из Ольшевницы». Францишек Карпинский вспоминает о нем в стихотворении «К Станиславу Малаховскому». К хвалебному хору присоединился и не очень склонный к лести Игнаций Красицкий. В известном стихотворении «Путешествие» этот князь поэтов шутливо поносит князя Станислава за то, что тот выделяется из темной и праздной среды магнатов.