Текст книги "Книга Евы"

Глава седьмая

Вот, держась своей маленькой ручкой за мамину, она идет по земле своего детства. Раннее утро, солнце играет длинными тенями между стволами деревьев, слышно вибрирующее пение птиц прямо над головами.

– Слышишь кукушку, девочка?

Ку-ку. Она кивает: да, она слышит.

– Эту серую птицу трудно заметить, – говорит мать и еще тише крадется в сторону кукования: там, там она.

Как странно – все птицы яркие, а она такая серая. В этом есть что-то величественное.

– Свои яйца она откладывает в чуткие гнезда, – говорит мать и смеется.

«Смех матери не похож; на смех других в стае. Это что-то да значит, – думает девочка – Что таится в этом? Упрек, выражение неодобрения?» Сейчас ее смех подсказывает, что мать недовольна ею.

«Мама не любит кукушек, она сердится на них из-за яиц», – думает девочка.

– Яйца, – говорит она. – Ты сердишься. Тут рука матери закрывает рот девочки, конечно же, она не должна говорить. Надо слушать, пытаться понять. Девочка осознает это и очень хочет угодить матери. Она еще помнит страх в ее глазах, когда она стала произносить слова среди общего возбужденного гвалта стаи, выражавшего всего лишь обмен элементарными чувствами.

Этого мать боялась больше всего. Каждый раз в подобных случаях их утренние уединенные прогулки заканчивались, а мать и она целые дни проводили среди остальных. И слова у девочки пропадали. Потом, когда мать была уверена, что девочка забыла их, они опять уходили по утрам, всегда очень рано и подальше от всех.

Мать рассказывала о растениях и животных, о пути солнца по небу, об облаках и дожде, о больших деревьях и о змеях среди зарослей.

Однажды они ушли ночью, нашли прогалину вдали от становища, легли на землю и смотрели на небо. Мать рассказывала о звездах, о темной царской дочери, расчесывавшей свои волосы так, что искры летали по звездному небу.

– Она прихорашивается ради света, – сказала мать. – Но это ей не помогает, потому что, приходя, свет все равно прогоняет и ее.

– Почему, мама, почему?

– Они не могут жить вместе. Они, конечно, хотят, но не могут, – ответила мать. – Ночь рождает слова, холодная, ясная ночь рождает мысли в твоей головке. Понимаешь, девочка?

Девочка кивает, да, ей кажется, что она понимает. И мать, и она, и мысли, и слова принадлежат ночи и очень раннему утру с его длинными тенями.

Стая спит ночью, а утром стряхивает сон, стая принадлежит свету. А свет прогоняет ночь.

Они должны быть очень осторожны.

Мать собирает лекарственные растения в эти ранние прогулки: подорожник для ран, сладкий рожок для больных желудков, жгучую крапиву, которую тонко рубят и замачивают в воде, для теста, снимающего жар, эвкалипт от насморка…

Знания у матери большие, вот и держат ее здесь. Девочка знает об этом и умеет учиться; она знает, даже не задумываясь о том, что знания дают силу.

Ее мать замыкается в себе, но ходит свободно, когда у вожака начинаются признаки бешенства и он как сумасшедший гоняет по стае, дерется, кричит, насилует.

«Мать добрая. А он злой», – думает девочка.

Мать качает головой: «Нет, он ничего не знает ни о зле, ни о добре».

Но девочка растет.

Все чаще и чаще она тянется к стае, разделяя ее жизнь как целого тела в едином СЕЙЧАС. Мать следит глазами за девочкой, и та испытывает внутреннее сопротивление, но и чувство греха: мама, я не хочу. Я хочу быть как другие, я не хочу иметь ни утра, ни ночи. Хочу оставаться в Свете, без знаний, без времени…

У девочки скоро наступит половая зрелость.

Она все чаще и чаще избегает материнских глаз и все же знает, что ее глаза постоянно следуют за нею, хотя и на расстоянии.

Девочка ревет вместе со стаей, смеется, позволяет Свету заполнять себя. Она не хочет быть грешной, не хочет видеть печальных глаз.

Женщина на дереве снова тянется к дневному свету. Упреки рвутся из нее, и ее сухие глаза всматриваются в неподвижный мир вокруг.

«Я делала тебе больно, мама».

Печаль нема, не с кем поговорить о ней. Нет цепи, все замкнуто в самом себе.

Что же случилось потом? Она видит через густую листву сочащийся Белый Свет и позволяет ему погрузиться в себя.

Лето, сушь, жара. Ночной дождь избегает становища, источники воды иссякают, плоды засыхают. И посреди всего этого безвременья у старейшин стаи возникает беспокойство.

Вожак обменивается с мамой взглядом, ищет ее, в долгих немых разговорах сидит напротив нее. Он покорен и одинок.

Мать, как и всегда, пряма и несгибаема. Но потом и она сдается, кивает: да, иду. В следующий момент показывает на девочку.

Девочка красива; порей, тайком добавляемый матерью в еду во время их детских прогулок, укрепил плоть и дал рост. Вожак не хочет отпускать девочку, долго и похотливо смотрит на нее. Нет, еще не совсем готова, не совсем созрела. Но скоро.

Дорога занимает целый день, но она легка и приятна.

Мать опять говорит, рассказывает:

– Видишь облако на небе, девочка? Оно всего лишь тонкая летняя вуаль без дождя. Сейчас засуха: видишь, как сгорела трава, слышишь, как в отчаянии шуршат кроны деревьев?

Слова западают в душу девочки, между ними вновь возникает доверительность. Она не понимает опасности и все же в голосе матери чувствует беспокойство, хочет утешить ее. Наша связь сильна, любимая мама. Она старается, она такая, какой ее хотела видеть мама: она хранит в своей голове все слова, она воспринимает их, но вслух не произносит.

Ведь этого хотела мама…

Хижина шамана вызывает в девочке неслыханное удивление: она обходит ее вокруг, внимательно рассматривая широко открытыми глазами, и наконец решается протянуть руку и погладить стены.

Сплетенные ветви, хорошо высушенная трава, твердая глина – должно быть, потребовалось много дней, чтобы сделать такое.

Он, наверное, долго продумывал все до мелочей, искал жерди подходящей длины, жидкую глину. А потом каждое утро собирал ветви, очищал их, сплетал, резал траву и смешивал с сырой землей – как раз тогда, когда солнце стоит высоко, чтобы стены хорошенько высохли. Строил метр за метром. Да, ей удалось понять, как он это делал.

Девочка впервые видела результат целенаправленного труда и была полна восхищения. Но и безотчетного страха.

Конечно, он замечательный человек, даже мама уважает его.

Наконец девочка решается войти в дом, там еще интереснее. Там есть и скамейки, и стол, при виде которых она немеет от изумления. В доме вообще много диковинного: горшки, глиняная посуда, забитая фруктами и ягодами. В одном из горшков – сухая смоковница, утопленная в клейкий мед, который шаман предложил попробовать.

Никогда, ни раньше, ни позднее, не ела она ничего более вкусного.

Они сидели на скамейках вокруг стола, и она испытала странное ощущение. Она пробовала хлеб впервые в жизни. Сухой, драченый хлеб. Он не понравился ей. Но она все равно ела, понимая, что так лучше. Он резал хлеб ножом, смеялся над ее удивлением, когда острый кремень делил хлеб на куски.

Мать и шаман разговаривают: впервые в жизни девочка слышит разговор, слова идут от одного к другому, подхватываются то одним, то другим, снова сплетаются, и разговор становится содержательным.

Это еще удивительнее, чем дом, считает девочка, только частично понимая, но все же чувствуя взаимосвязь: вопрос – ответ, новый вопрос…

Но самое удивительное наступает, когда мать начинает словами рисовать картины и образы: умирающих стариков (что это значит?), грудных детей, не получающих материнского молока (это она понимает лучше, она слышала детский крик), птиц, переставших откладывать яйца после того, как стая разграбила их гнезда, траву – желтеющую, фрукты – засыхающие, источники – иссякающие.

Все это полно деталей и так живо, что девочка оглядывается – нет, это не здесь, И чувствует себя расколотой пополам: значит, слова можно использовать так странно, с их помощью можно находиться и здесь и там. И раньше и сейчас, и самое примечательное: можно быть и перед самой собой.

– Через десять кругов солнца ребенок уйдет от нас, – говорит мать.

Девочка, не понимая опасности, застывает от удивительных слов: «Через десять кругов солнца». Значит, можно мерить и время, которого еще нет.

Глава восьмая

У шамана есть мальчик, большой мальчик, он стоит за старшим мужчиной в хижине, за столом. Слушает, смотрит на мать, когда та рассказывает, но больше смотрит на девочку.

Она тоже смотрит на него и на какое-то время даже перестает следить за разговором и пытаться понимать его.

У мальчика красивые карие глаза, в них нежность и тоска.

«О чем ты тоскуешь?» – спрашивают ее глаза.

«О тебе», – отвечают карие.

Девочка чувствует, как тепло и доброта разливаются по телу, как бьется ее сердце.

«А я тоскую по тебе», – говорят ее глаза.

Но все это больше игра, ведь тосковать означает и ожидание, продолжительность во времени – завтра, через десять солнечных кругов. Но ей не нравится это.

Она не хочет непонятного, она хочет дикой невинности стаи, наглой сейчас.

И карие глаза смеются ей в ответ:

«Во всяком случае, я буду ждать», – говорят они.

Мальчик отличается от всех окружающих, и тем не менее она знает, что раньше он жил в стае. Она узнала его, хотя он не был другом ее детства. Он старше ее.

Когда он оставил стаю? Почему ушел к шаману? Что делает здесь?

Позже, вечером, когда девочка должна ложиться спать, но боится – она ведь раньше никогда не спала в доме, – мать объяснит ей, что стая время от времени жертвует шаману одного мальчика, чтобы он стал его учеником и последователем. Шаман выбирает сам, прожив в стае несколько дней.

– Это должен быть мальчик с большой головой, способной вместить много мыслей, – говорит мать. – В ней должно быть место для всего, что он выучит.

– Выучит?

– Да, конечно, строить дома, делать горшки. – Девочка оживляется, ей любопытно. Мать улыбается, и девочка тоже. – Но прежде всего он должен научиться той силе, которую никто не видит, но которая все же распоряжается человеческой жизнью. Эта сила называется Бог, – говорит мать.

– Он разговаривает с нами? – Девочка со страхом озирается вокруг.

– Да, если мы слушаем.

Теперь девочка пугается всерьез: где он, как он говорит, когда он не виден, чего он хочет?

– Именно это изучает шаман и этому учит мальчика, – говорит мать. – Завтра они попытаются попросить у Бога дождя. Бог добр.

Но девочка слышит страх в голосе матери и догадывается, что она тоже боится неизвестной силы. Как ты выглядишь, Бог?

Мать чуть-чуть улыбается и тихо говорит:

– Если хочешь услышать Бога, лучше всего зажмуриться.

Девочка зажмуривается и там, во мраке, встречает глаза мальчика, карие и блестящие. И, сохранив этот взгляд в себе, она наконец засыпает.

На рассвете, в ясный час слов, она слышит, что мать и шаман разговаривают по ту сторону хижины. Они говорят о ней, и она лежит молча, затаив дыхание, натянутая как струна, чтобы не потерять ни единого слова.

– Что ты будешь делать с девочкой? – Голос шамана настойчив.

– Это трудно.

– Что трудно?

– Она странное дитя, мягкое и жесткое одновременно. Я не справляюсь с ней.

– Ты действительно не хочешь. Почему?

– Она для меня все, что я имею. Трудно осуждать свое собственное дитя за отчужденность и одиночество. – Голос матери так напряжен, что девочке становится больно.

– Но ты это уже сделала, – говорит шаман. – Ты осудила ее за отчужденность, когда начала учить. Она способна учиться?

– Да, хитра и разумна. – В голосе матери сейчас звучит гордость. – Она легко чувствует себя в обоих мирах, но она самая счастливая в стае. Я сама часто думаю, что вокруг нас не единый мир, несмотря ни на что. Мы, и ты и я, лишь беженцы на пограничье, мы нигде не дома. Я не хочу ей такой жизни.

– Но ты это уже сделала, – повторил он. – Обратного пути нет.

– Нет. – Голос матери стал острым как нож. – Для нее нет, я верю в это. Она может забыть то, что выучила. Она может стать дитем Белого Света.

– Умереть молодой…

– А что делать с длинной жизнью, если она такая одинокая, как моя?

Наступила долгая тишина. Девочка, слушавшая их, выдохнула. Но тут опять возник голос шамана:

– Дитя различает уже добро и зло. Она чувствует вину перед тобой, это я заметил. Она осознает греховность.

– Да. – Голос матери вновь сделался тонким, стало больно.

– Чувство греха порождает отчужденность. Тот, кто знает это чувство, не имеет СЕГОДНЯ, он помнит, что произошло, и предвидит то, что должно произойти.

Вновь наступила тишина, девочка слышит вздохи матери.

И опять звучит ее голос, упрямый и сильный:

– Я оставлю ее там и буду жить у тебя. Пока еще ее тайна связана лишь со мной, когда меня не станет, она будет свободна.

– А наше предназначение – что будет с ним? И со стаей? Бог хочет, чтобы мы продолжали, – молил сейчас шаман.

Но мать непреклонна.

– Мне он говорит лишь, чтобы я следовала голосу сердца. А сердце хочет дать девочке свободу.

И немного позже:

– У нас нет никакого предназначения в стае. Они не хотят наших знаний.

В голове девочки хаос. Она не все поняла, далеко не все. В основном две вещи: мать говорит с невидимым Богом. Мать собирается предать ее.

Девочка беззвучно плачет во мраке хижины до тех пор, пока не приходит мальчик с прекрасными глазами. Он садится возле нее и взглядом посылает ей блестящую карюю шутку.

Потом по небу проходит Белый Свет, и дитя забывает все. Правда, иногда возникает мысль: мать оставит ее одну в стае, и она внезапно воспринимает это с удовольствием. Так она избежит укоризненных глаз.

Утренние образы стали неясными: шаман убил зверя, кровь на его руках и руках мальчика длинные ленты непонятных слов, огонь, дым.

Девочка никогда раньше не видела огня, испугалась до потери сознания, зарылась в объятия матери.

Что помнила она еще? Странное состояние, змею в банке (что они будут с ней делать?). За хижиной, по направлению к равнине, – большое дерево. На нем яркие красные плоды. «Запретные, – говорит мать. – Ты не должна их есть».

И последний образ: они уходят, мать и она.

Взрослые тяжелы и торжественны. Глаза мальчика посылают вновь: я жду тебя…

По дороге домой начинается дождь.

Глава девятая

Женщину на дереве возвращает к действительности стая, снова идущая прямо на ее поляну. Полуденная жара томит и расслабляет. Сегодня стая еще ленивее, чем вчера. Они вповалку падают в тень и засыпают…

Женщина смотрит сверху на спящих сородичей, таких расслабленных, таких органичных во сне. Но они столь же органичны и в своих грубых любовных играх, которым предаются, проснувшись, органичны в своей дикой непосредственности, бессвязной болтовне и смехе. Боже мой, какой у них смех!

Сегодня женщина не переживает, она только наблюдает.

Их течка не трогает ее, их смех окружает ее, но не достигает.

Она думает о маленькой девочке, когда-то избравшей их. И она понимает ребенка: что-то завораживающее есть в этой первозданной грубой наивности.

«Они больше повинуются природным инстинктам и потому проживают гораздо больше нашего, хотя их срок на земле короче», – думает она.

Когда наступают сумерки и стая уходит, она следит за ними, пока не теряет из виду. Там исчезает и рай ее детства.

С темнотой женщина покидает свое убежище на дереве и решительными шагами идет на восток. Так путь домой будет длиннее, но в ее голове наконец-то появилась цель.

Она идет к хижине шамана. Путешествие в темноте отнюдь не из легких, даже если знаешь, что ночью звери никогда не нападают в здешних девственных лиственных лесах. Но она хочет идти именно ночью, когда мысль так ясна.

Она тщательно готовится, ей надо задать несколько вопросов шаману-дождеделателю из хижины на опушке леса.

Как умерла мать? Есть ли в стае кто-нибудь, кто владеет словами? Кто у него сейчас вместо мальчика, после того как они оба сбежали?

Потом вопросы потруднее: как надо говорить с Богом, чтобы все шло к лучшему? Там, дома, ее муж, очевидно, забыл это – ведь с некоторых пор все у них идет из рук вон плохо.

И наконец, что такое смерть? Что имеют в виду ее мертвые дети, приходя к ней по ночам и утешая ее: «Здесь так светло, мама, так прекрасно»?…

Женщина бредет сквозь мрак. Все, что могла, она вспомнила; то, что происходило между образами-видениями, возникшими здесь, она никогда, очевидно, не могла раньше знать. Но, кстати, теперь благодаря им она могла бы вспомнить недостающее.

Она вернулась в стаю, когда к ней впервые пришли месячные, она с болью и вожделением почувствовала вожака, покрывавшего ее. Родила – очевидно, без мук – маленькую девочку, вскоре умершую. И тут в скорби видения вновь захватывают ее, нет, она действительно помнит это, она не выдумывает…

Как забурлили из ее уст слова, когда они швырнули дитя в топь! Как остальные сородичи, сначала смеявшиеся, испугались, стали бить ее и забрасывать камнями. Как она сбежала ночью, как, помня уроки матери, обработала раны водой из источника по дороге к дому шамана.

Как стая догнала ее на следующее утро и как там, в Белом Свете, перед ней стоял вожак, высокий и огромный, взбешенный и похотливый. Как она кричала слова, слова: «Ты, бестия, мерзавец!»

Откуда появились все эти слова, она не знала. Да и сегодня еще не знает.

Но они помогли ей: самец-вожак испугался, отступил перед проклятием, рычал от злобы, уступая ей дорогу на свободу.

А она бежала, бежала к околице, к матери.

«Я иду той же дорогой», – думала женщина, глядя на деревья вдоль тропинки, словно ждала от них подтверждения увиденным образам, вспоминая свое давнее бегство из стаи.

Мать была в хижине. Она все поняла, как только слова заклокотали в горле ее девочки. Самое главное – мать заплакала от скорби по мертвому ребенку. Наконец-то можно было поделиться потерей, наконец-то боль дошла до другого, воспринята, искуплена. «Тогда, именно в тот момент, я переступила порог, – подумала женщина. – С того момента я стала человеком, как мать».

Но шаман забеспокоился. Потерпит ли такое вожак? Достаточно ли долга его память? Умел ли он сообразить, что она бежала именно сюда?

Девочка думала, кивала: возможно. Свою силу он создал не только из власти над стаей, она видела его хитрые глаза и помнила, как он угадывал погоду по облакам и как мог много дней раздумывать над обидой, чтобы потом отомстить. Эта его способность проявлялась почти всегда, когда кто-то нарушал его право на женщин. Девочка стала думать быстрее: да, утреннего позора хватило, должно быть, чтобы в его голове возник план мести.

– Ты должна уйти, – сказал шаман.

Девочка вновь кивнула, да она и хотела уйти. Она помнила материнские сказки из страны детства, сказки о других странах. Она хотела в страну, где детям живется хорошо.

– Пойдем со мной, мама.

Мать очень побледнела – от страха, от скорби? И лишь покачала головой:

– Я слишком стара, дитя, я не могу.

Только тогда девочка взглянула на мать глазами стороннего человека. Какая она тоненькая и старая, руки слегка подрагивают, ноги тонкие и бессильные.

– О, мама, нам надо было бежать давным-давно.

– Возможно, дитя. Но сейчас уже слишком поздно. Тебе надо уходить одной. Иди к реке и перебирайся через нее. Там, на другой стороне, есть земли людей.

Мать поспешила достать котомку, упаковала в нее хлеб, фрукты, кожаный мешочек с водой.

– Одежда, – сказала она, – тебе нужна одежда.

Внезапно появился большой кусок ткани, мягкой, красивой, девочка почти забыла и скорбь и страх – ведь она никогда ничего подобного не видела.

Взрослая женщина, идущая в ночи, остановилась, удивленная. Откуда мать взяла ткань? Какая же она прекрасная и удивительная!

И опять видение.

– Она должна взять с собой яблок, – сказала мать шаману.

Тот кивнул, наполнил еще один кожаный мешок запретными плодами.

– Ешь, девочка, ешь, так ты сохранишь свои утренние мысли.

Как раз в ту минуту, когда она должна была уходить, случилось чудо: мальчик с карими глазами – сейчас уже такой взрослый – оказался рядом с ней.

– Я иду с тобой, – сказал он.

Что помнит она еще?

Мерцающими видениями проносится перед ней отчаяние шамана: он угрожает, бранится, требует и умоляет мальчика остаться. Наконец приходит в бешенство и проклинает.

– Да будет проклята земля из-за тебя, – кричал он. – С трудом будешь ты находить себе еду все оставшиеся дни твоей жизни; тернии и репейник принесут они тебе.

Мальчик держал девочку за руку твердо, напуганно.

А шаман продолжал проклинать, уже величественно и торжественно:

– В поте лица своего будешь ты добывать свой хлеб, пока вновь не вернешься в землю. Ибо ты создан из праха и прахом станешь.

Но когда они вышли, мальчик и она, рука об руку, старик заплакал.

«Мы разрушили для него все», – подумала женщина, внезапно осознав случившееся. Все дело его жизни. Возможно, он так и не простил их. Возможно, у него так и не было больше ученика. Она замедлила шаги, остановилась, тяжело вздохнула. Где-то глубоко внутри она знала, чем все это кончилось для стариков, оставшихся в хижине.

«Они убили меня», – сказал ей вчера образ матери. Или это было позавчера? Ее понятие о времени было сейчас расплывчатым.

Потом она снова тронулась в путь, продолжая и свое внутреннее путешествие к истокам. Возможно, они все же простили шаману, думала она. Ведь им же нужен был кудесник-дождеделатель.

До опушки леса она добралась лишь с восходом солнца. Там было все так, как она и ожидала: хижина сровнена с землей, фундамент зарос молодыми побегами. Она села на место, где шаман совершал жертвоприношения. «Мама», – подумала женщина. Но она слишком устала, всего было так много, что собственно для чувств не осталось места.

Среди побегов что-то зашуршало. «Здесь много змей, – подумала она. – Конечно, той, что выбралась из банки, вполне хватило, чтобы они расплодились тут».

Она усмехнулась.