Текст книги "Отдам осла в хорошие руки"

Марианна Гончарова
Отдам осла в хорошие руки

О чем дева плачет

Мой неодесский двор

Почему, если интересный двор, так обязательно в Одессе? Какие были дворы в Черновцах! Какой двор был там, где прошло мое детство! Государство в государстве. С одним телефоном у дантиста Тененбаума, где домработница Надя не успевала убирать. Потому что работала как телефонный диспетчер. Двор, где были свои сумасшедшие и свои герои. Общие радости и общие печали. Летние воскресенья на верандах и галереях, где заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Терновский отчаянно проигрывал в шахматы мусорщику. А его жена щедро делилась секретами приготовления флудна и фаршированной рыбы с неопытными соседками. Впрочем, не договаривая какого-то крохотного, но очень важного ингредиента.

А какие люди… Какие люди… «Иных уж нет, а те далече…»

Однажды дядя Сендер украл у пионеров ручной асфальтовый каток. На свою голову. Пионеры и сами стянули каток со двора коммунхоза, из-за высокого забора. Как красавицу в песне. Вместе с забором. Пионеры волокли каток дворами, воображая себя неуловимыми мстителями, планируя стать правофланговыми по сбору металлолома и поехать в «Артек».

В мечты о счастливом детстве неожиданно ворвалось искушение в виде моста через речку. С которого пионеры принялись дружно плевать. Кто дальше. В это время Сендер, следовавший за пионерами по пятам, прицепил каток к своей тележке. И старая заносчивая кляча Розамунда поволокла трофей во Вторчермет.

Дядя Сендер делал свой маленький нелегкий бизнес на сборе металлолома и макулатуры. Его главным конкурентом была городская пионерская организация имени Павлика Морозова. С макулатурой он еще успевал: собирал по дворам стопки журналов «Агитатор», «Политучеба» и «Под знаменем ленинизма». Он въезжал на своей зеленой тележке во двор и кричал во все горло: «Пап! Пап!», что означало «Бумага! Бумага!». Дядя Сендер картавил и шепелявил, но находил общий язык со всеми. Кроме пионеров с их сбором металлолома. Дошло до того, что эти юные следопыты как-то стащили с его веранды керогаз. Прямо из-под супа. Кастрюлька с супом еще пыхтела на табуретке. А керогаза как не было…

И вот Сендер украл у пионеров уже один раз краденный асфальтовый каток. Милиция сначала повязала Сендера. Потом вызвали пионеров с родителями. Спрашивается, кому быстрее поверят? Пионеры, глядя на участкового Коледина честными глазами, воздели правую руку над головой и вдохновенно заверещали ритуальное «Под салютом трех вождей!». А Сендер бормотал себе под нос, что он не виноват: валялось – он поднял. Что он честный человек. И что он шпион по шахматам. Участковый, услышав страшное слово, пошел пятнами и чуть не забился в падучей от профессионального рвения – раскрыть, уличить и посадить.

Детей отпустили, Сендера закрыли. Настоящей камеры в милиции не было. Поэтому Сендер сидел, запертый в милицейской раздевалке, и горевал. Его Розамунда неприкаянно заглядывала в милицейские окна, фыркала на портреты членов Политбюро и жевала объявления со стенда «Их разыскивает милиция».

Поздно вечером Сендера отпустили по ходатайству всех соседей двора. Но самое веское слово сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский. Он подтвердил, что Сендер – честный человек, хотя и не выговаривает много букв, и что он все-таки является двукратным чемпионом мира по шахматной композиции.

Участковый Коледин пришел к нам во двор, угощался и играл с Сендером в шахматы. А сын Сендера играл участковому на аккордеоне. Вальс «Амурские волны».

Вот такие люди…

Тетя Таня называла себя гордым словом «модистка», хотя могла погубить любую мечту женщины на корню.

– Это вам не пойдет, – сурово прерывала она вдохновенное щебетанье модницы о всяких там рюшечках и складочках, – мы пойдем другим путем, – со знакомой интонацией произносила она – и шила, как она знала. А не как кто-то там запланировал.

Известно, куда ведет тот другой путь. Поэтому нужно было сидеть, по ее же словам, у нее на голове, чтобы добиться своих складочек и рюшечек.

В тринадцать лет меня, на зависть младшей сестре, ведут к модистке шить концертный наряд – я буду участвовать в большом академическом концерте.

Тетя Таня обмеряет меня старым стертым сантиметром и осуждающе кивает головой:

– Разве это девочка? Это же кузнечик в очках! Локти, коленки и робра. Никакой пишности! – И мне: – Маня, Манечка! Надо меньше бегать и больше… думать.

Кто бегает?! Кто бегает?! Сутками сижу у инструмента. Домашние ходят на цыпочках, собаке не позволяют лаять. Сестру выслали в пионерский лагерь. Кот вообще сбежал от такой жизни.

Но никто, никто не догадывается, что на пюпитре моего фортепиано стоит не «Хорошо темперированный клавир», а «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Терзая инструмент и слух соседей, я увлеченно слежу за судьбой собственника Сомса. Гай Юлий Цезарь рыдает и завидует.

Только тетя Таня, глядя в мою глумливую физиономию, догадывается, что мне не светит карьера великой пианистки.

– Гончарова! – говорит она моей маме, подкалывая на мне скроенные половинки платья. – Зачем дитю это пианино?! Лучше выучите ее лепить людям фальшивые зубья, будет больше пользы. И во дворе наконец будет тихо от ее музыки.

Тетя Таня – хранительница традиций. Она следит, чтобы к Новому году для детей украсили елку, растущую почти в центре двора. Чтобы летом повесили качели. Она дает команду всем нашим женщинам мыть окна весной и осенью.

– Девочки! – кричит она в воскресенье со своего балкончика. – Моем окна!

И все бросают свои дела и моют. Мы с мамой тоже.

Тетя Таня подкармливает городского дурачка Мишу Джамбула, переругиваясь с мужем, дворником Паштарицей.

– Что ты кормишь этого дурака без пользы! – кричит Паштарица.

– Он как раз не дурак! – парирует тетя Таня.

– А что, я, по-твоему, дурак? – ищет конфликта Паштарица.

– И ты не дурак, – миролюбиво объясняет тетя Таня, – вы оба умные. Только вот умы у вас разные.

Паштарица удаляется, с кастовым высокомерием вручив Мише метлу. А тетя Таня продолжает поучать соседок, моющих окна.

– Гончарова! – кричит она через двор в наши окна. – Я давно хотела вам сказать, зачем ви носите белый воротничок? Ви что, училась в гимназии? Или ви ушла в монастырь? Носите вырез, откройте шею. Вот когда я была молодая, еще при румынах, я так открывала шею, что, когда выходила в лавку, весь город прекращал работу. А полицейские так засматривались, что из сигуранцы успевали сбежать все заключенные. Это сейчас я могу открывать только рот. И то, когда Паштарицы нет дома. Да… так что, женщины, – продолжает митинговать тетя Таня, – мойте шею на низкое декольте!

– Какая вы шутница, тетя Таня, – подлизываюсь я.

– Это не я шутница. Это Салтыков-Щедрин. – Тетя Таня ставит меня в тупик и уходит дошивать очередной шедевр.

Такие вот люди…

Мотя с детства мечтал стать миллионером. В школе он учился очень плохо. Всем двором его подтягивали по разным предметам. Но он был безнадежен. Лишь к математике он относился трепетно, с большим уважением. Его можно было понять: нужно же уметь считать будущие миллионы.

Кроме математики, он поклонялся только одному существу в мире – это была наша соседка, маленькая и нежная Мирочка. Мирочка объяснила ему, что если он хочет поступать на математический, то сначала должен вступить в комсомол. Мотя долго сопротивлялся, но подал заявление и стал готовиться. Во дворе устраивались репетиции, Мотю пытались подловить на разных каверзных вопросах, но, как у всякого неплохого математика, у Моти была хорошая память. И вот перед самым поступлением завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский спросил:

– А почему ты хочешь вступить в ВЛКСМ?

Мотя честно ответил, что без этого не принимают на математический.

Возмущению Терновского не было предела. Он пошумел, а потом терпеливо объяснил, что ВЛКСМ – это передовые ряды молодежи. И что он, Мотя, хочет пополнить эти передовые ряды. Понятно?

Мотя понял. Но потом оказалось, что не совсем.

На заседание комитета комсомола белого от волнения Мотю сопровождала добрая Мирочка, член комитета школы по культмассовой работе, успокаивая своего друга и утешая. Заседание проходило в кабинете биологии. Мотя, потея и дрожа, торопливо отвечал на все заданные вопросы, глядя в одну точку над головами комитетчиков, на портрет вымершей птицы археоптерикса, под которым висела таблица «Синтез белка».

– А почему ты хочешь вступить в ряды ВЛКСМ? – больше для проформы спросил комсорг школы, уже заполняя Мотину анкету.

– Хочу пополнить… Хочу пополнить… – бормотал уставший от усилий Мотя. – Хочу пополнить… ряды погибших, – с облегчением выдавил наконец он.

– Ты таки пополнишь! – ахнула Мирочка и закрыла ладошками личико. Археоптерикс на картине издевательски захохотал. У Моти закружилась голова, и он повалился прямо на руки подоспевшей Мирочке.

После окончания школы Мотю устроили в магазин «Стимул», где за справку, что вы сдали государству тонну травы или свинью, вы могли купить синтетическое японское платье или вельветовые джинсы. В городе всегда знали, кто сдает государству траву, овощи или, например, корову. Потому что эти люди ходили в одинаковых импортных платьях, пальто с ламой или в шубах «Анжелика». Это были жены и дочери секретарей райкомов, исполкомов, работники торговли и другие труженики полей.

И вы знаете, Мотя таки стал миллионером! Нет. Не в «Стимуле», хотя там он неплохо жил и многому научился. Он получил наследство от родственников из Южной Америки. Он быстро уехал. Вместе с Мирочкой. Весь двор за ними плакал.

Вот такие вот люди…

Кто стрелял в Ленина

Врать не буду. В Ленина я не стреляла. Это точно. Потому что была такая же близорукая, как эсерка Каплан. В Ленина стрелял однажды на досуге летом мой друг Гарик Кушнир. Он тоже был близорук, но родители заставляли его носить большие очки с толстыми линзами. В этих очках он видел хорошо и мог, если целиться, попасть.

Началось все с того памятного летнего утра, когда Гарик дразнился и довел меня до того, что я быстрым воровским движением содрала с его шеи веревку с ключом от дома и что-то гадкое прошипела ему сначала в одно ухо, потом в другое. Вообще-то я была спокойной, сдержанной девочкой. Не дралась, не ссорилась. И это как меня надо было довести, чтобы я совершила такой отвратительный поступок!

– Ваша Манька наплювала мине в у-ухи и украла мой ключ! – рыдал Гарик моей маме. И пока он рассказывал о моем преступлении в подробностях, я металась в поисках убежища, где можно не только спрятаться от Гарика, но и пересидеть, пока какую-нибудь пакость не совершит моя сестра Таня, и эта пакость не перекроет по качеству мою. Тогда вечером после ужина мы с Танькой будем получать уже вдвоем, уже в коллективе. А квартира на тот момент у нас была маленькая, и свободный угол был один! И кого туда ставить, Таньку или меня? А никого. Потому что я резво неслась к роялю и принималась разучивать «раз-ы, два-ы…». А Танька схватывала любую книгу потолще, утыкалась в нее и демонстративно шевелила губами – читала. Кстати, именно благодаря вот таким вот выволочкам и угрозе стояния в углу я успела за лето разучить всю летнюю программу, а семилетняя Танька прочесть «Алису в Стране чудес», «Волшебника Изумрудного города», «Собор Парижской Богоматери» и «Книгу о вкусной и здоровой пище» с цитатами из Сталина.

Да. Так вот. Удирала я от Гарика.

И убежище было найдено – я спряталась в вестибюле райкома партии. Заскочила я туда и замерла у выцветшего канонического профиля на стене, под которым красными буквами было уточнение, если кто не знает: «Ленин». Гарик меня видел через большие стеклянные двери, но войти, а тем более дать по башке прямо в храме коммунизма он не смел. А я, с виду такая приличная девочка, хитро пританцовывала, помахивала ключом на веревке, подмигивала и показывала Гарику язык, когда в вестибюле никого не было. А когда какой-нибудь коммунист проходил мимо, я чинно стояла и на вопрос, почему я здесь стою, вежливо отвечала, что жду маму, что мне велено ждать тут. Коммунисты поощрительно гладили меня по головке и уходили строить мое счастливое будущее. Утро катилось в полдень, я продолжала маяться в вестибюле райкома партии под старым портретом вождя, Гарик топтался снаружи и терпеливо вожделел возмездия, потряхивая оплеванными ушами. Иногда он прилипал носом к стеклу и, мрачно щурясь, глядел на меня сплющенным о стеклянную дверь, круглым лицом, шепча угрозы и проклятия.

Я затосковала и опечалилась. Хотелось домой. Я должна была уже давно сидеть за роялем, но Гарик стойко дежурил у входа. Как отдать ему ключ и не получить при этом по шее, я не знала. Хорошо все обдумав, я пошла на переговоры. Через стекло я проорала ему, что, мол, я верну ключ, но ты – первое: меня выпускаешь, второе: даешь мне свой самопальный пистолет пострелять (тут Гарик яростно замотал головой), и тогда, продолжала я, (ох, и шантажисткой я была в детстве!) и тогда я никому во дворе не скажу, что видела твою фотографию в трехлетнем возрасте, где ты с локонами и в платье! Быстро выпалив все это, я снова затанцевала, строя рожи. Гарик печально кивнул.

Получив вожделенный пистолет, я решила пару раз стрельнуть, а потом уже побежать домой, просочиться в свою комнату, плюхнуться на стульчик у рояля и сделать вид, как будто я давно и безнадежно копаюсь в «Сонатине» Клементи.

В райкоме был обеденный перерыв. И я – ай-ай-ай! – прицелилась в портрет вождя. Гарик стоял рядом со мной в вестибюле и ныл, чтоб я отдала пистолет, что я не умею целиться, что не так и что дай я покажу. Мой первый выстрел был неудачным, кусок алюминиевой проволоки дзынькнул о стену и шлепнулся на пол. Тогда Гарик, отобрав у меня самопал, прицелился портрету прямо в глаз и попал, пробив дырку в ветхом холсте. Вот тут, как в кино, в райком вошел Чижевский, самый что ни на есть первый секретарь в галстуке.

Что тут началось! Чьи это дети?! Кто их родители?! Тут же по этажам забегали люди, нас завели в какой-то кабинет. Блондинка с золотыми зубами положила на стол лист белой бумаги, нацелилась в него ручкой и стала нас допрашивать: «Имя? Фамилия? Школа?» – но мы с Гариком молчали. Гарик – потому что до смерти испугался. Я – потому что предполагала последствия.

А поскольку, как я сейчас понимаю, не в их коммунистических интересах было распространяться о девятилетних диверсантах в райкоме партии, нас отпустили с миром, прочитав серьезную лекцию об октябрятском долге и чести, и что Ленин всегда живой, всегда с тобой. В горе, в надежде и в радости. Наверное, какие-то директивы они разослали по школам города об укреплении и повышении контроля и усилении воспитательной работы. Но мне лично попало только за опоздание к роялю, потому что моя сестра Танька уже успела сыграть в парикмахерскую и выстричь у своей подруги Наташки Томашенко клок волос прямо над глазами. Под корень.

Дальницкая, 13

Дедушка мой был необоснованно убежден в неотразимой, невероятной красоте свой внучки. Поэтому не пускал меня по вечерам гулять с подружками. Куда?! Что вы?!

– Сиди дома, – приказывал он. – Из-за тебя же стрельба начнется. Сиди дома.

Дедушка мой, Зиновий Соломонович, которого в 1917 году родители пытались вывезти за границу в корзинке, но на последний пароход не попали, в идеале хотел бы, чтобы я в свои тринадцать лет носила гимназическую форму и косы, не ленилась, тайком читала Чарскую, приседала в глубоком реверансе перед венценосными особами и была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро…». У бабушки, коренной одесситки, запросы на мой счет были попроще: снять эти ужасные «бруки» (предмет моей гордости – «Левис»), надеть платьице, фартук и идти на балкон рубить рыбу.

– И причешись, – делали замечания оба. – Причешись! Я тебе сейчас покажу «Битлы», такие «Битлы» тебе покажу! Будут тебе «Битлы»!..

Ну и что они могли мне показать? Деда, как махатма Ганди, носил свою вставную челюсть в складках одежды. Поэтому не всегда можно было понять его отношение к «Битлам». А бабушка, уставшая со мной бороться, однажды, опираясь на библейскую мудрость, объявила, что я сама наконец должна научиться определять, где «семачки», а где «лушпайки».

– Иди на веранду рубить рыбу, – добавляла она.

Эта рыба!!! Ну почему! Ну почему ее надо было рубить только топориком, я вас спрашиваю? Ну почему?!

Однажды случилось. Пользуясь отсутствием бабушки, я быстренько наладила на краю стола мясорубку и только начала свое подлое дело, как на веранду вошел дедушка. И знаете, как он меня назвал?

Я, конечно, обиделась. Очень обиделась. И вечером настучала бабушке, что деда назвал меня… Он назвал меня… Развратницей!

– Ты этого не видела! – кричал деда бабушке. – Ты не видела. Как она… рыбу…. На мясорубке… Зато все соседи видели. Причешись! – попутно рявкнул он мне. – И теперь все знают, что моя внучка – лентяйка и развратница!

– Опя-а-ать!!! – завопила я.

Какая бабушка вытерпит слезы своей внучки, даже если они неправедные. Бабушка быстро перебежала в мой окоп и набросилась на дедушку. Она вспомнила, что он не починил замок в ванной. И топорик для рыбы затупился. И не рубит. И есть ли в доме хозяин, чтобы этот топорик наточить, и почему до сих пор валяются эти проклятые рога!

Все. При упоминании рогов они забыли обо мне. Можно было натягивать джинсы и уходить гулять. Но я знала, что после того, как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду – от сердца. Бабушке – от печени. Из одного и того же пузырька.

Рога – это отдельная история. Рога винторогого козла привез деду из экспедиции какой-то его бывший студент. Деда хотел прибить их в прихожей вместо вешалки. Но бабуля сначала предложила переступить через ее бездыханное тело, а потом уже вешать этот позор у всех на виду. Рога бабуле не нравились. Во-первых, они на что-то смутно намекали. Потом, они собирали пыль и валялись в неподходящем месте. А недавно на них сел старинный друг семьи доктор Кальт, близорукий и рассеянный, когда пришел измерить бабуле давление.

– Немедленно унеси их! – царственным жестом указывает бабуля на рога.

Дедушка возмущается: куда их нести, эти рога винторогого козла! Набирает номер своего студента-благодетеля. Мы с бабушкой переглядываемся. Сейчас деда все напутает. Он у нас страшный путаник. Обязательно все сделает наоборот. Путает цифры… Естественно, не может дозвониться, попадает не туда, говорит от смущения странные смешные слова. Вечером желает доброго утра. Дедушка очень боится телефона. Бабушка только иронично кивает. Дедушка, бывший переводчик, снова все напутал. У нас в семье бытует мнение, бабулей навязанное, что открытие второго фронта во Вторую мировую задержалось только из-за дедушки, потому что он там на переговорах что-то путал в переводе.

Дедушка переодевается и идет пристраивать рога в чьи-то хорошие руки.

– На чью-то хорошую голову… – комментирует бабушка дедушкины благие намерения.

Я смотрю в окошко. Такая странная унылая пара удаляется: мой деда и рога винторогого козла.

Через час дедушка и рога возвращаются. Рога – те же. Дедушка взволнован.

– Накапай ему! – приказывает бабушка.

Я капаю в рюмочку. Раз-два…

Дедушка, не выпуская рога, кричит возбужденно:

– Холера! Холера!!!

Бабушка бледнеет. Так наш интеллигентный рафинированный деда еще не ругался никогда.

– Причешись! – кричит деда мне – Холера!! – И это мне?! – В городе холера!!! – по-гусарски заглатывает он капли, не выпуская рогов из объятий.

Мы пытаемся усадить деда в кресло. Но он мечется по комнате, как тигр с рогами, и возбужденно рассказывает, что встретил доктора Кальта. И сначала доктор Кальт очень испугался нашего дедушку. Думал, что деда вышел забодать его рогами винторогого козла. Но потом деда путано объяснил, зачем вышел, и доктор по секрету сообщил, что в Одессе уже есть больные холерой. И что скоро закроют город. И что все! Все!

– Ну что все, Зиновий? Что все?!

– А как же… А как же она?! – И деда тыркнул в меня рогами. – Как же она?! – и заплакал.

Ну потом уже не очень интересно. Как я капала обоим. Как мы с бабушкой пытались, с риском быть заколотыми, отобрать у деда рога винторогого козла. А он, поудобнее перехватывая их, звонил на железнодорожный вокзал и в аэропорт. Чтобы отправить свою внучку к родителям в Черновцы, подальше от беды. И как наконец он усадил меня в поезд, идущий не в Черновцы, а в Днепропетровск, а бабушка вовремя заметила надпись на вагоне, и я, как морской пехотинец, на ходу выбрасывалась на руки деду. И как мы кипятили воду и посуду, и все пахло хлоркой, и к регулярному замечанию «Причешись!» добавилось «Руки! Вымой руки!!!».

Но уже в конце сентября деда мой стал спать спокойнее. Во-первых, холера шла на убыль, и мой папа всякими неправдами приехал за мной в Одессу. А во-вторых, хоть у нас на Дальницкой и было неспокойно по ночам и даже временами постреливали, эта стрельба была не из-за меня.