Текст книги "Четвертый звонок"

глава четвертая
ДИВЕРТИСМЕНТ

Много лет назад. Едем в евпаторийском трамвайчике после спектакля. Увидели, что какие-то люди стали протискиваться к нам, извиняясь. Наконец пробрались к нам поближе. – Рашель, эй! – обратился ко мне через головы других пассажиров мужчина. Обратился по имени героини, которую я играла в привезенной нашим театром в Евпаторию «Вассе Железновой»: – Мы хотели посмотреть на вас поближе…

– Да! – Второй кивнул и радостно прокричал. – Мы хотели убедиться, так ли вы красивы на самом деле.

И весь трамвай испытующе смотрел то на меня, то на этих двоих. Я смутилась и стала поправлять волосы, выбившиеся из-под бейсболки…

– В жизни вы еще лучше! – удовлетворенно заключил первый.

Больше таких комплиментов мне никто никогда не делал.

На следующий день вышли в город погулять. На трамвайной остановке подходит к нам женщина. Говорит, мол, знаете, смотрела вчера вас в театре, смотрела. И что удивило, знаете, я роди́лась в Чернови́цах. И я по себе знаю, что искоренить наш акцент практически невозможно. Я так придирчиво прислушивалась вчера. И что? Его у вас не было. И я вышла с того театра даже немного растерянная. Потому что, как же так, неужели наш язык, наш черновицкий акцент, исчезает. Ведь еще недавно я смотрела пьесу из жизни английских аристократов. И они сначала такие были чопорные, такие важные, ой, можно подумать! Но ведущая актриса как разошлася, как пошла ипровизирувать, и, слушайте, как рявкнет: «Не морочьте мине голову!» Это был такой теплый фрагмент, и все зааплодировали, и так это сроднило публику с тем, что происходило на сцене.

И вот вчера я смотрела на вас и думала: Айяай-йай! Ведь это же черновицкие актеры. Где же ихнее лицо? Где же ихний нормальный акцент?

Едем на север Украины на театральный фестиваль. Время государственной антиалкогольной кампании. По вагонам ходят суровые сержанты милиции и следят, чтобы пассажиры не пили алкогольные напитки.

Народ наш изобретательный – и не то видели – пили из рукавов, заедали лавровым листом. Большое дело, подумаешь. «Плавали, знаем».

Отправляя нас на фестиваль, управляющий отделом культуры, вероятно сильно мучаясь похмельем, строго наказывал, если заметят кого в употреблении, все – финансирование прекратят, здание отберут, театр закроют, нас разгонят, с зачинщика будут спрашивать по всей строгости. И сошлют. В Сибирь.

Наши мужчины, унылые, но непобежденные, уселись в одном купе. Там же мой муж. Я за него боюсь. Чтобы его не сослали. В Сибирь. Он ведь язвенник и вообще непьющий. Я тоже непьющая. И у нас маленький непьющий ребенок.

В очередной раз иду в купе, где собрались мужчины – «футбол обсудить, поговорить, попеть под гитару…». Заглядываю. Нет, ничего такого – пепси-колу пьют.

– О, пепси! – тянусь я рукой к стакану моего мужа. – Дай глоток.

– Нельзя! – орут хором.

– Почему? – удивляюсь…

– Она… Она, эээ… – Зная мой пунктик, когда я в магазинах читаю упаковки и этикетки, чтобы уточнить дату выпуска и срок годности продуктов, мой муж разводит руками: – Она просроченная!

– Так вылей! – Я возмущена, тяну руку к его стакану. Ему с его желудком еще просроченной пепси-колы не хватало.

– Это мой стакан, – протестует Зигмунд, к слову тоже многолетний язвенник с опытом, – а твой муж не пьет… пепси-колу!

Я возвращаюсь в купе к женщинам и возмущаюсь, мол, кто его знает, сможем ли мы завтра играть, вон мужчины просроченную пепси-колу пьют.

– Ага, – спокойно отзывается Ларочка Журавлева, сосредоточенная на вязании, – пепси-колу… Просроченную… А чтобы она им вреда не принесла, они пепси-колу спиртом разбавляют. – Ларочка мотает головой. – От ты, Гончарова, наивная!

– Кааак?! – вскакиваю я в ужасе и бегу обратно.

Пепси-кола уже выпита. Любители пепси возбуждены, радостны, раскраснелись, поют…

– Ну ладно-ладно! – говорю им обиженно. – Ладно! Чтоб знали! Готовьтесь! Я устрою вам «зеленый» спектакль! Прямо в самом начале. Выкручивайтесь потом.

Наконец, приехав, даем «Естественную убыль» по Льву Новогрудскому. А пока я копила яд, угрожала им, ну, вы у меня посмеетесь, вы у меня ого, как посмеетесь!

Правда, получилось не совсем так. Даже наоборот…

В спектакле есть сцена, где директор Людмила Александровна (ее играла я) входит в подсобное помещение и обнаруживает там весь коллектив магазина за традиционным занятием. А грузчика магазина играл зачинщик распития пепси-колы, сам Зигмунд, наш режиссер. И вот он стоит хмельной и с бутылкой водки в руке. Реплика Людмилы Александровны «Это что такое?!» относится ко всем, но Зигмунд в этот раз становится так, что перекрывает всех остальных участников, и, хочу я этого или нет, приходится задавать вопрос ему:

– Это что такое?!

И этот плут, этот изобретательный проходимец весело и пьяно отвечает, поднимая свою бутылку повыше, на уровень моих глаз: – Это?! Пепси-кола!

За спиной Зигмунда сдавленный смех. Я растеряна, но держусь. И, простите меня, Новогрудский Лев Соломонович, несу отсебятину:

– Дайте попробовать?!

Зигмунд кивает головой, игриво оборачивается ко всем и отвечает:

– Вам, Людмила Александровна, нельзяааааааа…

– Почему?

Хор, которым дирижирует Зигмунд, дружно реагирует:

– Она просроченная!!!

Прекрасный у нас был вахтер в театре «Синтез» Филипп Семенович. Он нас встречал у входа, провожал, иногда заглядывал на репетиции, сидел в зале. Иногда вламывался прямо на сцену во время действия со словами: «Зимэ! Так это… Шо я хотел сказать…»

Зигмунд вызывал нас на репетиции по группам, по сценам, понятно ведь. И вот он назначил вечернюю репетицию «Мнимого больного» для меня, служанки Туанеты, для Аргана и для семейства Диафуарус, двух парней-музыкантов, которым сразу после репетиции надо было уезжать на какую-то халтуру в дальнее заснеженное горное село.

Декабрь, холодно, темно. Я, подрабатывая где только можно, весь день бегала по городу и музеям с группой британцев, потом примчалась домой, уговорила ребенка поесть, уложила его спать, оставила дедушку дежурить и побежала на репетицию. Закрыто. Заперто изнутри. Мобильных телефонов тогда не было. Да и кому звонить – телефон только на вахте, которая видна через стеклянную дверь, но пуста. Я тарабаню в двери, потом в те окна, к которым могу дотянуться, опять в двери, обегаю здание, стучу в двери черного хода. Нет ответа. Тишина. И ведь я понимаю, что сейчас в зале все сидят, и ждут меня, и поглядывают на часы, и закатывают глаза, и мотают головами. Чувствую, что особенно клянут меня музыканты, что нервно ходит туда-сюда, как хищник по клетке, язвенник Зигмунд, держась за живот… А я тут, в темноте, у входных дверей с надписью «Добро пожаловать», на холоде, уже замерзли пальцы ног и рук, уже не чувствую носа, ушей… Уже все…

Наконец откуда-то медленно, сонно выплывает Филипп Семенович, сыто вытирает рот салфеткой, я колочу в двери так, что вотвот стекло треснет.

– Чтэээ? Чтээээ? Чтэ ты стучишь? Она стучит… Что ты так грохотаешь, девочкэ? Что такоэ?

Я врываюсь и ору:

– Вы!.. Вам!.. Я – там… Сорок минут!.. А вы!.. Без меня!.. Там репетиция… не начинается!.. А вы!.. Ушли куда-то!.. Да я завтра!.. Да вы у меня!.. Я вам!..

И, видя его ухмыляющуюся сытую физиономию, машу безнадежно рукой и убегаю в гримерку переодеваться.

В это время в холл на крики выбегает Зигмунд:

– Что такое, Филипп Семенович?! Что за скандал?! Что за шум?!

Филипп Семенович разводит руками, театрально кланяется и по-лакейски докладывает: – Э! Ваш народный артисткэ наконец-то прибыли.

Репетиция мюзикла «Бременские музыканты» в детском театре «Трудный возраст».

Вижу, что пришли не все.

– Где, – спрашиваю, – осел, петух, собака, кот?! Куда они делись?

– На примерке, – отвечают мне.

Пока я что-то объясняю Королю и его охране, пока Принцесса и Трубадур распеваются у рояля, чувствую, что за моей спиной появилась и стала топтаться какая-то группа участников. Двигаются синхронно со мной. Прогоняем отрывок «Король – охрана». Заводимся, останавливаемся, повторяем. Подозрительная группа за спиной не отстает.

– Да в чем дело?! – не выдерживаю. – Почему вы тут? Что вы хотите?

Красивенькая Настя, которая играет кота, жалостливым нежным голоском:

– Мы – животные… Мы пришлииии…

Недавно в городе ко мне подошло хулиганье в количестве шести или семи единиц. Я напряглась, ускорила шаг и попыталась независимо пройти мимо.

Хулиганье вдруг резко перекрыло мне дорогу, но, стараясь быть вежливым, спросило: – А можна до вас записаться?

– Куда? – спросила я в свою очередь.

– Ну туда, где детям помогают.

У меня потеплело на душе, глаза увлажнились. Потому что хулиганье не просилось быть артистами, выступать, а хотело записаться в мой театр-клуб «Трудный возраст», чтобы помогать детям. Я строго сказала:

– Ну что ж, хулиганье, приходите.

Ко дню премьеры у мастерицы специально был заказан домашний сдобный румяный каравай с изюмом и ванилью. Каравай, с которым барыня по сюжету должна выходить навстречу приезжим иностранным гостям, мол, добро пожаловать, хлеб да соль.

Участники сбежались и съехались прямо после уроков и пар из разных школ, лицеев, колледжей, институтов. Голодные. Даже те, кто успел пообедать, все равно голодные. И все с вожделением принюхиваются к прекрасному душистому хлебу, возлежащему на вышитом полотенце. Кто-то даже тянет руку, чтобы отщипнуть маленький кусочек, чтобы выковырять изюмину. Девочки из балета вообще чуть не облизывают его, принюхиваются, прижимая тоненькие ручки к груди, умоляюще на меня поглядывая.

– Не вздумайте! – угрожаю я. – Лучше идите в буфет, перекусите, пока есть время. Каравай отдам на съедение только после финального поклона! Так и быть, на завтра закажем другой. А этот можете съесть.

Когда убирали сцену после спектакля, вдруг увидела сиротливо лежащий сдобный хлеб. Подумала: вот она, сила искусства, даже есть не стали, так отдались спектаклю, так счастливы были аплодисментам и цветам.

Ага! Хлеб оказался полым: пока актеры работали, изобретательные балетные выели каравай снизу изнутри, не повредив красивую объемную форму.

Прекрасные дети, прекрасные.

Сидела в жюри конкурса театральных коллективов. Малыши лет шести-семи играли «Белоснежку и семь гномов».

Мачеха, хорошенькая нежная девочка, вручила Белоснежке, тоже хорошенькой нежной девочке, яблоко. Белоснежка старательно принялась его есть. Видимо, не было оговорено на репетициях. (Какие репетиции? Все в таких случаях в школах делается дней за десять. Максимум). И девочка не знала, что надо только сделать вид – кусаешь яблоко и падаешь. Гномы, растерянные, подгоняемые учительницей, нерешительно выползли на площадку и сгрудились вокруг Белоснежки, что сидела на лавке и ела-ела-ела яблоко. Красивое, сочное, большое, красное яблоко. Гномам тоже хотелось. Один, толстенький, румяный, выхватил яблоко у Белоснежки и откусил, потом второй. Белоснежка отобрала яблоко у второго и быстро-быстро доела его, хрустя, чавкая и причмокивая. Потом поискала, куда положить огрызок, протянула его гномам, те не захотели взять. Белоснежка (мама хорошо воспитала девочку) беспомощно посмотрела за кулисы, оттуда на полусогнутых ногах, с вжатой в плечи головой, полагая, что так она меньше заметна на сцене, меленько семеня, выбежала учительница, подскочила, забрала яблочный огрызок, что-то прошептала и, опять вся скрюченная, боком-боком, убежала. Белоснежка удовлетворенно вздохнула, ладошками расправила белоснежный фартучек, складки юбочки и аккуратно улеглась на лавку. Всё. Отравилась.

И покатилась дальше сказка, и стали гномы горевать, и появился принц в короне из фольги, и даже стыдливо чмокнул воздух, и заплясала смешная детвора кривеньким кругом с подскоками… Ах! Все в детстве красиво. Я поставила им десятку, самый высокий балл.

К слову, о еде.

Очень богатое румынское село прислало на конкурс театрализованную старинную румынскую свадьбу. Дети так лихо вышли под оркестр, так отплясывали беззаботно, радостно, с присвистами и выкриками, такие были нарядные: вышитая цветным бисером одежда, яркие шляпы и платки. Некоторые, видимо главные, персонажи свадьбы – сваты, посаженые родители, лет по тринадцать-четырнадцать всего им было, плясали под музыку с бутылками водки. А напрыгавшись, свадьба уселась вокруг накрытого стола, который вынесли четыре крепких молодца. Половина участников оказалась спиной к публике. Со сцены потянуло запахом свежего огурца, домашней колбасы, щедро сдобренной чесноком… Нисколько не смущаясь, артисты принялись провозглашать тосты, выпивать и закусывать. Председатель жюри предложил разогнать это детское хмельное веселье, но мы, остальные члены жюри, жаждали посмотреть, что же будет дальше.

А дальше те же четверо крепких ребят унесли стол и… вынесли кровать! Молодых (13–14 лет, говорила ведь) повели с оркестром, как было принято, ночевать… Председатель жюри уже встал со своего места, но кто-то потянул его за рукав, мол, стой-стой, не торопитесь. Молодые сели рядышком на кровать… Вид у них был усталый и безразличный. И тут стыдливо поползли кулисы.

Как же я хотела посмотреть на того, кто все это поставил! Познакомиться, поговорить. Понять. Ведь это же новоявленный Кустурица местного разлива, сам того не осознающий! Но был снежный буран, и румынская свадьба поторопилась отбыть домой. Ах, жалость какая…

Когда мне приходится сидеть в жюри различных навязанных ОБЛОНО конкурсов, к которым школьники готовятся за одну неделю в лучшем случае, на второй минуте у меня начинается шум в ушах. Жалуюсь коллеге, мол, такой шорох в ушах…

– Отчего? – сочувствует коллега.

– А это из меня время уходит. Как в песочных часах… Я бы сейчас хотела оказаться в другом месте. И делать что-нибудь, а не сидеть здесь просто так, наблюдая этот нафталин и сильно жалея детей.

– Хм! И что бы вы сейчас делали? – уже раздраженно спросил коллега.

– О! Столько интересных дел!

– Ну, например? – не унимается он.

– Ну, например, пела бы перед зеркалом. В щетку для волос. Вместо микрофона. «Only youuuuuu…»

Коллега потом переходил на другую сторону улицы, чтобы не здороваться со мной при встрече.

А сидели мы тогда на конкурсе юмора «Буковинский пересмешник». Такой печальный был конкурс. Вспоминать не хочется.

Однажды Зигмунд ввалился к нам домой с зеленым лицом, кричит:

– Садись за рояль, играй что-нибудь. Быстрей! Играй давай! Джаз давай! Давай-давай! – покрикивал он азартно и прихлопывал в ритм.

Когда мы позвали его за обеденный стол, он говорит:

– Так оголодал, ужас.

– Так ешь, я тебе еще борща налью…

– Я сейчас на конкурсе сидел. – Зигмуд ест и даже не понимает, что ест. – Художественной самодеятельности конкурс. «Красную гвоздику» четырнадцать раз пели… Четырнадцать раз! Каждый второй хор. И голоса противные, едкие, скрипучие у этих! Ухо режут! Домой иду, а в голове: «Кряааасная гваздииика, спутница тревоооог, кряасная гваздииика – наж цвиток. …» Иди, еще играй. Шопена давай. Не могу. Так оголодал! Так оголодал…

ТЕАТР ЗВЕРЕЙ

Моя мама всегда говорит, тыкая пальцем себе в лоб: «Оксфорд должен быть вот тут. И Москва. И Болонья. И Петербург». И я тоже так думаю, потому что не важно, где ты живешь, Оксфорд должен быть в… (ткнуть себя в центр лба).

У моей мамы и вправду во лбу, именно в том месте, несколько достойных университетов. Чего не могу сказать о себе – уж слишком затягивает суета, нет времени, чтобы постоянно учиться, как делает моя мама до сих пор. Ну есть у меня там какие-то факультеты, плюс опыт, плюс таланты моих дедушек и бабушек, мелкие крупицы коих частично пряником, частично кнутом в меня вложенные.

Живем мы сейчас на краю мира, у реки. Тут нам удобно – воздух, природа, день тянется дольше, дети рядом, все близко, собаке, котам привольно. Весной – рай. Летом – приют для друзей, а для нас круглогодичная дача.

Мне, правда, очень жаль мамин черновицкий дом – новые хозяева выкрасили старинный австрийский особняк в ярко-морковный цвет. Чтобы его, наверное, лучше было видно из космоса. Лепнину, изгибистые ветви винограда, лица кариатид и атлантов, высокомерные и мудрые, фрагменты пухлых купидончиков, державших герб первого владельца этого дома, вензеля под крышей и уникальные филигранные, ювелирно вырезанные фигурные водостоки – все сбито беспощадной уверенной наглой лапой. Что не выкрасили, то обили вагонкой. Во дворе совершенно по-человечески, закинув лица в небо, разбросав руки-ветки, лежат срезанные деревья: стыд, позор, бесславие. Каково это – вечность прожить рядом с домом, сродниться с ним и его обитателями и быть уничтоженными весной, в цвету, прямо с птичьими гнездами. Мама, когда увидела, плакала.

И вся улица – такая. Вся старинная, величественная когда-то, вечная улица, на которой жила история, улица, где хранилось много восхитительных, амурных или пугающих тайн, место романтических встреч и прогулок, где велись разговоры, умные, неспешные, где читались стихи, где каждый особняк окружен был густыми кустами сирени, а балконы заросли диким виноградом, а из окон лилась музыка, теперь – опозорена. Обесчещенные, когда-то царственные, величественные особняки, обитые сегодня пластиком, обвешанные целлулоидом, стоят посрамленные, как благородные респектабельные старики, которых заставили нацепить картонные, лихие, ярко и небрежно раскрашенные клоунские маски и синтетические дешевые легкомысленные банты.

Кто?! Кто позволил? Кто разрешил эту вакханалию?! Кто подпись поставил свою размашистую и неразборчивую с крендельками и росчерками?!

Все можно. Прикарманили, подкупили, снесли, возвели, возглавили и живут. И никакой Оксфорд, Болонья, Москва или Санкт-Петербург во лбу не поможет такое пережить, этого избежать.

Но мы живем теперь отдельно.

Наш дачный квартал называют Сосновым Бором. Не потому, что здесь растут сосны. К сожалению, они здесь не растут. А потому, что квартал строила компания «Борис Соснов».

А если строила его компания «Борис Соснов» и руководил строительством Соснов Борис, как еще должен называться наш квартал?

Да. Так вот. Сегодня, в сентябре, в день осеннего равноденствия, 23 числа, в 9.00 я пришла к маме и села к компьютеру за работу. Я всегда работаю в своей бывшей детской у мамы. Там мне поначалу было спокойно. Но все мое семейство стало потихоньку мигрировать за мной: муж, дети, кошки… Иногда забегает лайка Амур.

Мои друзья называют меня «начальник паники». Я, даже когда работаю, все время прислушиваюсь, что там происходит за границами моей комнаты. Не люблю, когда привычные шумы из кухни, из комнат вдруг стихают:

– Мам?

No answer. (Это наше любимое выражение из «Тома Сойера». Из отрывка, когда тетушка Полли зовет своего шкодливого изобретательного и обаятельного племянника:

‘Tom!’

No answer. ‘Tom!’

No answer.

‘What’s gone with that boy, I wonder? You Tom!’ The old lady pulled her spectacles down and looked over them about the room…)

Вот так и я.

– Мам?

No answer.

– Мам!

No answer.

– Почему ты не отвечаешь? Мама? Кто куда ушел?

Мама вдруг тихонько открывает дверь в мою комнату и подробно рассказывает, кто куда ушел: Скрябин ушла в спальню, Розовое Ухо ушла на кухню, дочка Линочка ушла в ванную, а мой муж просто ушел. Он не докладывается. Судя по форме одежды и удочкам – на рыбалку.

Мама мило улыбается, тихо закрывает двери.

Резкий, испуганный крик «Вяаааааар!!!», визг, ойканье…

– Что?! Что случилось?! Мам!

No answer.

– Маам?!

No answer.

Тихо-тихо. Ни шороха. Схватываюсь из-за компьютера…

Выскакиваю в коридор. Кряхтенье. Шорох. Топоток. Мимо меня промчалась Скрябин. Следом за ней, нежно воркуя, проносится мама.

– Да что случилось там у вас?!

Мамин голос, уже из другой комнаты, виновато:

– Наступила Скрябин на лапу. Она обиделась.

Грохот из ванной, сдавленный «Вйяяяррр», всплеск, мокрый шлепок, тишина.

Наша кошка Скрябин удочерила подобрыша – жалкого полуслепого котенка, которого мы дружно назвали Розовое Ухо.

Доктор Серафим вручил нам паспорт Розового Уха и торжественно объявил:

– Поздравляю. Розовое Ухо – барышня. Надеюсь, никто не разочарован.

И красноречиво посмотрел на маму.

– Никто, – ответили мы все: мама и остальные люди, а также коты, собака, кролик и попугай – хором.

Кошка Розовое Ухо растет. Сначала она была чистый гоблин. Узкое худое лицо – глаза на нем не помещались, уши – гигантские, уши, на которых легко можно летать. Как-то в сильный ветер кошка РУ на непослушных тонких лапах поковыляла на открытый балкон, но ветер надул ее уши-паруса так, что кошку РУ перевернуло и занесло обратно в комнату. Она лакает кефир с кошачьими витаминами. Ей нравится. Она лакает и ворчит, лакает и бормочет что-то, покачивая устало головой, лакает, лакает, лакааа… лака… ла… Бумц! – мордочка в миске. Спит.

Кошка РУ познает мир, пробует все на зуб и на коготь, сует свой розовый нос во все углы, ведет раскопки, верней, закопки в лотке. Закапывает серьезно, ответственно, насупившись, под наблюдением кошки Скрябин. Скряба, тщательно вылизав кошку РУ, обучает падчерицу всему, что должна знать порядочная кошка из хорошей семьи.

Вот, судя по мелодичному мурлыканью и строгому фырканью, кошка Скрябин вылизывает рожу кошке РУ – та только что пробовала клубнику. А может, они начали учить ноты?.. Пора уж.

Днем они отсыпаются. Розовое Ухо валяется, где и как сон застанет: то так, то эдак, раскидав лапы, уши и хвост. Скрябин собранно, компактно. Правда, уже во сне из-за жары может растянуться вдоль. Но как-то очень спортивно, экономно.

Зато ночь – это их время. Только темнеет и на небо вплывает човнык желтого месяца, эти две медленно встают, иногда радостно и опасно скалясь на полную луну, и всю ночь по дому: туб-ту-ту-ту-туб! А если повезет, то и прыжки сверху: ты-дыщ! Ты-дыщ!

В ванной стоит пластиковый бочонок для питьевой воды. (Мы ее покупаем, нашу местную воду употреблять нельзя.)

Любопытная кошка Розовое Ухо приоткрыла крышку бочонка – как раз сегодня нам привезли свежую воду – приоткрыла, заглянула, еще заглянула и… Если бы не кошка Скрябин, если бы не…

Выловили, завернули, обогрели. Скрябин суетилась рядом, облизывала дурочку РУ. А та приговаривала и приговаривала: нет, я же только заглянула, только заглянула. А эта бочка на меня кааак… прыг! Кааак… цап!

Кошка Розовое Ухо укладывается прямо на маршруте «комната – кухня – ванная – прихожая». Мы все ходим как на лыжах, чтоб не наступить, не прищемить. Туда же кошки стягивают все имущество: приемного сыночка Скрябы – красного фетрового краба на удочке, мышку-неваляшку, мышку с колокольцами, бархатного уродца в перьях, мамин носок и кусок огурца, чтобы точить зубки. Все это складывается живописной кучкой на участке «прихожая – гостиная». Голубой пакет «Блю Диор» приходит в эту компанию сам, верней, на плечах Розового Уха, как плащ супергероя. Розовое Ухо просовывает голову в ручку голубого пакета «Блю Диор» и ходит в нем, шуршит, спасает мир.

Когда приходят мамины студенты, мы суетливо все распихиваем по углам. Студенты думают, что мы – неряхи. А у нас просто кошки творчески одаренные – все инсталляции да инсталляции…

– Зачем вы кормите этих щенков? – недоумевает мамина знакомая, видя, как мама, в окружении трущихся о ее ноги разномастных собачек, покупает на рынке корм. – Вам что, деньги некуда девать?

– Ну что вы… – сокрушается мама. – Да разве ж я кормлю их? На мою-то пенсию? Я, к сожалению, их не кормлю. Я их… угощаю.

На днях я побежала на рынок с маминой сумкой. Ко мне тут же прицепилась стая кем-то подброшенных на рынок разнокалиберных щенят. Они шли за мной кучкой, приветливо, но вопросительно помахивая хвостами.

– Ну да, – согласилась мама, когда я рассказала ей, что вынуждена была купить им ливерной колбасы, попросить продавца ее разрезать на равные куски и тут же раздать за углом магазина. – Ну да. Они мою сумку узнали. Они ведь знают, что с плетеной бордовой сумкой я хожу на рынок. И обязательно им что-нибудь покупаю…

У кошки С. и кошки РУ очень хорошо с биологическими часами. Даже если ты решил поспать подольше, то ровно в семь часов утра все равно просыпаешься от пристального внимательного взгляда – напротив твоей подушки сидит и вздыхает (да-да, именно вздыхает, вот так: ох… ох…) кошка С. Или того хуже, если ты неосмотрительно оставила открытой дверь в свою комнату, то вскакиваешь от страха: кто-то месит какую-нибудь часть твоего тела, не пряча когтей. Ах эта наша кошка РУ, она никогда не прячет когтей, не научилась. Что делать, у приемной ее матери, кошки С., пока маленький опыт в методике воспитания котят, поэтому пока так. Доктор Малиношевский говорит, да какие проблемы – подстрижем когти, и все. Но моя великодушная и предусмотрительная мама возражает:

– Что вы, доктор! А чем же она будет цепляться за занавески, карабкаться и держаться на новых обоях? И как можно лишить ее удовольствия точить когти о диван или кресла? Что вы, доктор Малиношевский, что вы, не надо, она ведь может ненароком упасть!

Мама в гостиной убирает: ходит, шуршит, тарахтит и чем-то чваркает. Это они с кошками разбирают елку. Мама то и дело приговаривает: ну ладно-ладно, на, поиграй, только осторожно. И потом слышен треск и звон.

По-моему, моя мама переплюнула даже Бродского. Это он, говорят, предлагал симпатичному ему гостю: «Хотите, я разбужу для вас моего кота?» А если до кого недоплюнула, то до самого пророка Мухаммеда. Тот, собираясь уходить по важным делам, обнаружил, что на рукаве его халата спит кошка. Он, недолго думая, отрезал этот рукав, чтобы не тревожить кошачий сон, оделся и так ушел. В халате с одним рукавом.

Надо бы, думаю, спрятать в шкаф мамину дубленку… А то мало ли… Вдруг Скрябин или РУ захотят на ней поспать.

В кинофильме «Мэри Поппинс» есть восхитительная миссис Ларк в исполнении Скобцевой. Прелесть и красота. Настоящая леди. Так это – копия моей мамы. Характер… манеры… перчатки… прическа… Даже голос!

В мамином дворе есть два котика, два друга – Адмирал Нельсон и Сендер. Адмирал – старенький, слабенький и одноглазый, Сендер – молодой и беззащитный. Его бьют. Оба кота дружат с моей мамой. Мама их кормит и лечит. Как сестра милосердия, ежедневно промывает Сендеру раны и накладывает на них мазь. Она бы взяла их домой, этих своих двух подопечных, мы даже делали несколько попыток в самые холодные дни, но дома же ревнивая Скрябин: она выла всю ночь, она билась в двери, в окна, она укусила меня и маму, а потом стала в позу и указала гостям на дверь. И к себе я тоже не могла их взять – у нас лайка с диагнозом «шизофреническая моторность», кот Бурбон, кошка Лайма, кролик Петрович, попугай Иннокентий. И пара штук людей разного возраста. Поскольку Мурза, Мурло, Мурлында, а еще Трабл (лайка Амур) у нас главный, то все решает он. И если в доме появятся два новых кота, Мурло может принять не совсем правильное решение. У него психология маленькой пушистой собачки, а сам он, поскольку отец его хаски, а мама медвежья корельская, наш Амур – практически небольшой конь. Но психология… Да. И он зачем-то хочет забраться к сидящим на коленки. Когда мы едем с ним на прививку, он перебирается сзади ко мне на переднее сиденье и сидит на моих коленях, вывалив башку в окно. Язык вьется по ветру как вымпел. С вымпела капает. Прохожие показывают пальцами, дети бегут за машиной: цирк приехал. Короче, Амур может захотеть просто поиграть с новыми котиками. Старые коты эту игру знают и ретируются, как только на горизонте появляется Амур-МурлоТрабл. Новые могут не успеть.

Словом, мама с моей помощью устроила котам теплое гнездо в своем отделении подвала, где у нее стоят банки с огурцами и прочим. Там тепло и сухо.

Недавно мы выяснили, кто же так терзает Сендера. Это домашний кот по имени Кузя из соседнего подъезда. Он выходит гулять и, даже не разминаясь, напрыгивает на юного Сендера, вгрызаясь зубами ему в шею.

Вчера мама (миссис Ларк, помните?) схватила этого Кузю и потащила к Кузиным хозяевам. Ругаться.

Я, в ступоре, спрашиваю:

– И что же ты им сказала?

– Я им сказала! (Миссис Ларк!) Я им сказала: «Знаете что, Анна Игнатьевна и Василий Петрович! Ваш кот – драчун и невежа!» А они мне в ответ: «Да вы что, Нина Никифоровна?! Наш Кузенька?!»

А я им: «Да-да. Он, ваш кот, бандит и разбойник. Ваш кот – никакой не Кузенька! И не Кузя! Он…» И я его так обозвала, так обозвала!

Мы в ужасе! Наша миссис Ларк, наша мама – и ругается?!

– А я им сказала: «Он – никакой не Кузенька! И не Кузя! Он – наглый Куз! Куз!!!»

Это мама нам рассказывала, стоя в прихожей, переводя дыхание, и глаза ее светились справедливым гневом. И прическа была – прядка к прядке. Только пальто и перчатки были испачканы лапами наглого Куза.

Как мы все сползли спинами по стенам и свалились в кучу от хохота, как мама обиделась и чуть ли не сутки смотрела в одну точку, как теперь мы по очереди приезжаем или прибегаем по утрам гонять кота Куза, чтобы он не трогал маминого Сендера, – об этом как-нибудь в другой раз.

Однажды наша кошка Скрябин опечалилась, что одинока и бездетна. Она переживала, вздыхала и не ела. Где-то час. А потом плюнула – че грустить-то – и усыновила старую норковую шапку доктора Мамедова. Случайно забыл, а потом забыл, что забыл. Мы тоже забыли, что он забыл, что забыл. Теперь у кошки Скрябин двое детей – потертый бывалый фетровый краб на удочке и старая норковая шапка доктора Мамедова. Она тягает обоих по маминой квартире, громко поучает: здесь горшок, указывая на лоток в ванной, здесь мы едим и пьем, показывает Скряба на стойку с мисками, а здесь – Скряба затаскивает по очереди обоих детей, и шапку и краба, на кухонный стол – здесь мы воруем.

Кошка Скрябин часами вылизывала своего нового приемыша – норковую шапку доктора Мамедова. Потом ее немного мутило и тошнило.

А сейчас она усадила обоих детей перед собой и нудным тоном читает нотацию: мы вас не для того взяли в дом, чтобы вы просто так валялись. Вы должны мурлыкать, портить обои и бренчать мышкой с колокольцами.

А еще наша кошка Скрябин стала рукопожатной – научилась подавать лапу.

– Привет! – фамильярно рявкаем мы кошке в лицо.

Скряба царственно выбрасывает правую лапу. Я беру лапу в свою руку, кошка сжимает лапу в тугой ладный кулачок, пряча когти. Был ливень, мы все сидели в гостиной, каждый занимался своим делом. Кто читал, кто ногой качал, кто в Интернете новости смотрел, а кошка Скрябин сладко спала. Забежал доктор Мамедов.

– Привет! – крикнул он из прихожей. Скряба, практически не просыпаясь, чуть полуоткрыв сонные вежды, привстала с дивана, протянула в пространство лапу и мгновенно бухнулась обратно – спать. Доктор Мамедов обиделся, услышав в ответ на свое приветствие беспардонное громогласное ржание.

Я ночую у мамы. В дверь моей комнаты скребутся. Громко. Настойчиво. Долго. Переговариваются. Старшая говорит: я же помню, что тут была дверь. Младшая: да ну, пойдем поедим. А старшая: неееет, я еще не сошла с ума – я поооомню, здесь точно была дверь. А может… А может, здесь все-таки была стена? Или просто замуровали… Пока мы спали… А?