Текст книги "Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают"

Когда все войска прошли с цветами и все кончилось, от Бранденбургских ворот колоннами по 5–6 машин пошли тяжелые танки «Иосиф Сталин» с закрытыми люками, никаких цветов, они шли, как какая-то страшная сила. Впечатление было такое: ребята, вы с нами не балуйтесь, если нам скажут – мы сейчас вот прямо отсюда пойдем, пойдем, и неизвестно, дойдем ли до Африки, но уж до Испании точно, вы не волнуйтесь, есть чем дойти. Такая была демонстрация силы, продуманная демонстрация. Ну, все, конечно, внимательно за этим смотрели.

Командовал танками Ротмистров – маршал бронетанковых войск. И вот тут на глазах у всей Европы и у всех командующих один танк заглох и стал отставать, путая весь строй. Я сразу оглянулся на Жукова. Как он отреагирует? Ведь это страшное дело. Жуков повернулся и только посмотрел на Ротмистрова. Я увидел, как человек на моих глазах умирает. Ротмистров стал абсолютно зеленым, и было ясно, что вот сейчас он просто рухнет. Причем ему не сказали ни слова. Рухнет – как можно такое допустить! В это время танк завелся, и так вот… я звук до сих пор слышу… та-та-та-та-та… пошел, и догнал, и встал в строй. И Ротмистров начал розоветь. Обратно. Вот так это случилось.

Вот говорят: «Ты стал инвалидом! Ты то-то…» Конечно, жизнь от пережитой войны не стала легче, но… Во-первых, я ничего не бросил. Всем, чем занимался в мирной жизни, я занимался и после войны. Во-вторых, я видел такое, что мои несчастья (если называть их несчастьями) кажутся мне очень маленькими. Я, конечно, считаю абсолютным чудом то, что живу. Я не должен был остаться живым. Не должен.

Фронтовые письма

Письма с фронта Юрию РИШАРУ[9]9
  Эти письма были переданы семье вдовой друга Ростоцкого Юрия Ришара уже после его смерти.


[Закрыть]

Без даты

Дорогой друг!

Мне всегда хотелось написать большое, интересное, умное письмо другу, но так и не удавалось этого сделать. Основная причина – неуменье писать письма, но, с другой стороны, и друга-то у меня никогда не было.

Сейчас есть желанье, есть друг, но нет времени, а некоторые условия современной жизни заставляют ходить перо не по тем путям, которые ему предназначают мысли.

Постараюсь все-таки быстро раскадровать свою жизнь со дня отъезда из Москвы.

Ночь с 15-го на 16-е – полная крика, слякоти, волнений, ощущения чего-то непоправимого, совершаемого не по собственной воле. Много было пережито за эту ночь, много всяких глупых, смешных, трагических и печальных историй спрятала она в своих складках, особенно темных в этот раз, мокрых от талого снега, таких неуютных, холодных и скользких.

Если я буду так писать, то никогда не кончу, а стрелка на часах назойливо движется к 12 и напоминает, что надо торопиться на поезд, чтобы опять включаться в жизнь лагеря запасной стрелковой части.

Так сказать, без всяких эмоций опишу кратко все, что делал.

По приезде ничего. Потом ездил в деревню за продуктами. Съев их (продукты), решил искать работу и по объявлению в газете сделался штатным фоторепортером московской «Пионерской Правды», вежливо предоставившей мне возможность войти в ее временную казанскую квартиру и не менее вежливо вытолкнувшей меня обратно ввиду своего уезда в Москву.

Поболтавшись без дела, я устроился начальником клуба одного из казанских госпиталей с одновременным исполнением обязанностей друга шеф-повара и заведующего столовой этого госпиталя. Не знаю, при чем тут я, но факт, что после моего ухода по независящим от меня причинам их обоих сняли с работы.

Итак, проработав 2 месяца в довольно приятной обстановке (каждый день кино – если захочу, 2 раза, а то и 3, – и обед), жить можно. Но оказалось, что я более нужен в другом месте. Этим местом оказалась Р.К.К.А.

Тут мой иронический тон должен перейти в тон серьезный. Ты ведь знаешь меня, мой характер, мои привычки, мои стремления. Все это должно было втиснуться в рамки режима, устава, команды. Жизнь учит всему и не любит шутить, а особенно в наше время. После многих дорожных мытарств, наконец, часть, командир, побудка, наряд и т. п. и т. д. Еще О. Генри сказал: «Для того чтобы понять жизнь, человек должен узнать бедность, войну и любовь». Потерпи немножко, и мы сможем воскликнуть, что мы поняли жизнь. Пусть попробует кто-нибудь опровергнуть.

Были очень тяжелые минуты, Юрка. О них когда-нибудь потом. В одну из этих минут я получил твое письмо. Ты не можешь себе представить, как оно мне было нужно. Я никогда не расстанусь теперь с ним. У меня было 2 письма, которые я никогда не вынимал из кармана: одно от папы, другое от Ляли, теперь к ним прибавилось твое. Когда мне будет тяжело, одиноко, я выну эти 3 письма, прочту их и буду знать, что у меня есть 3 самых больших друга: один дал мне жизнь, другой – любовь, а третий свою дружбу – ибо навряд ли есть что-нибудь лучшее в жизни, чем простая человеческая дружба. Я прочту эти письма, вспомню обо всех, кто, может быть, в этот момент тоже думает обо мне, и мне станет тепло и хорошо, так хорошо, как бывает, когда кругом тебя друзья, а на столе бокалы с вином. Вспомни Пушкина.

Судьба моя сейчас немного выяснилась. На фронт, вероятно, пока не поеду. Приехал в Казань в командировку организовать в полку фотографию. Опишу дела позже. Все это совершенно невероятное стечение обстоятельств. Заходи к папе. Он будет звонить в Казань. Поддержи его и успокой. Он очень не любит одиночества. Я уже писал насчет книг. Сделай, как захочешь. Пиши большие письма в Казань. Это лучше. А маленькие можешь прямо в часть. Адрес у папы. Напиши мне свой телефон. Я его забыл, а могу случайно оказаться на 1 час в Москве. Разгадал тайну Акимовой. Она дочь наркома текстильной промышленности. Можешь сообщить и передать привет ей, Пульвер, всем знакомым. Целую. Твой Стась.

* * *

Без даты

Юрка, прости за спешку и обрывки. Сейчас получил возможность послать это письмо оказией, а потому спешу написать еще.

В Казани меня замучили военкоматом, вызывали раз 6. Один раз я уже ходил с вещами, но вернулся, и вот, наконец, 12 марта меня мобилизовали.

Дорожные мытарства описать невозможно. О них могу только рассказывать. Конечно, если бы я не был типичным интеллигентом, вернее, если бы я был не я, то все это переносилось бы легче. Понял я, почему люди отрубают себе пальцы. Это не от трусости. С того момента, как у тебя отняли паспорт и военный билет, ты не человек – ты солдат. Это так было, так есть. Будем надеяться, что так не будет. В конце концов, попали мы в часть. И началась военная жизнь.

Команды, крики, ползанье по снегу, строевой шаг. Полное уничижение человека, человеческой свободы. Побрили голову и яйца, как кастрировали. Даже в уборную ходят строем. Встаем в 5, ложимся в 11. Спим в землянках. Едим т. н. «баланду», вода с горохом утром, днем и вечером. Едим, стоя на морозе, из грязных ржавых бачков, человек по 5 из одного. Только теперь по-настоящему ценишь все, что было, но от этого не легче. Еще Марк Твен сказал, кажется, так: «Мне остались только воспоминания для того, чтобы сделать еще невыносимее мое настоящее». Ты пишешь: «Страшно – старик в 19 лет». Да, действительно страшно. Но я откликнусь на твой призыв к жизни. Мы должны жить. Жить хотя бы для того, чтобы сделать такую картину обо всем этом, которая бы заставила наших потомков не поверить в возможность такого существования.

Я много думаю об этой картине, и мне становится легче. Как будто кто-то поручил мне перенести все это для того, чтобы сделать что-то большое в искусстве, ибо только человек, переживший большое горе, может создать большое искусство. В противном случае оно, может быть, будет интересным и новым, но оно будет холодным. В нем не будет человеческого сердца, сердца, о котором ты вспоминаешь в своем письме. Давай будем думать так, думать и запоминать. Я много видел за это время. Видел сцены, которые доводили до слез. Слышал рассказы, которыми смешил, и все это я прячу поглубже в себя для того, чтобы когда-нибудь извлечь их на свет божий и дать возможность другим людям возмущаться, негодовать, смеяться и радоваться. Разве это не здорово. Разве это не смысл жизни, разве ради этого не стоит перенести все и в тысячу раз больше того, что мы переносим.

Возвратимся на землю. Никаких нестроевых теперь нет, а посему я попал в полковую школу. Некоторые из наших уже уехали на фронт старшими сержантами и т. п. Это проучившись дней 10. Мне дали замполитрука и тоже уже собирались отослать, но неожиданно понадобились фотографы, и вместо фронта я попал на 4 дня домой в Казань для закупки фотоматериалов. Поездка на фронт пока откладывается. Между прочим, если папа сумеет достать метол, гидрохикон, сульфит Na, фотобумагу и даст мне телеграмму, то я, может быть, сумею вырваться в командировку в Москву. Только, конечно, химикаты мне нужны килограммами, ну хотя бы 1 кг метола, а бумага сотнями листов. Если это возможно, то пусть телеграфирует. Напиши мне свой телефон, так как могу оказаться в Москве буквально на полчаса, если поеду на фронт, то все-таки, может быть, сумею позвонить. Папу успокой. Скажи, что все в порядке. Про условия жизни не распространяйся. Скажи, что пока останусь в Сурке, около Йошкар-Ола, и буду наезжать в командировки в Казань.

Сам старайся есть побольше (хотя знаю, как это трудно), чтобы назло врагам пожать мне руку. Ох, Юрка, выпьем же мы с тобой. В отпуске я пью уже четвертый день, так как дядя мой в Казани и, следовательно, Spiritus vini имеется. Не завидуй. Мы еще выпьем с тобой, так что ведьмы на том свете канкан танцевать будут. Жди меня и читай за меня. Мне это сейчас не дозволено. Привет всем друзьям. Целую. Твой Стаська.

Мой адрес пока такой: Марийская АССР, г. Йошкар-Ола, п/я № 8, 2-й учебный батальон, 1-я рота, С. Ростоцкому.

* * *

22.07.1942

Дорогой Юрка!

Наконец-то я получил от тебя весточку, а то я решил уже начать обижаться, но красная открытка и записка, пересланная с «моим оказистом», вернули мне утраченное спокойствие. Как видно, ты не получил ни одного моего письма, хотя они были похожи на мечты девицы, только что вышедшей из монастыря (а впрочем, сравнение неудачное: не очень-то уж чисты эти мечты, вероятно). Обижаешься ты зря, ибо знай, что тебя я никогда не забуду – у меня перед глазами всегда твое чу́дное письмо, которое так помогло мне в прошлые дни. Спасибо за все ваши хлопоты обо мне. Между прочим, я прошел гарнизонную комиссию по статье 9 В нестроевой. Сообщи Мише. Ведь я там принесу гораздо больше пользы, чем здесь.

Дни идут однообразно, один за другим. Сегодня уже месяц войны и годовщина со дня 1-й бомбардировки Москвы. Помнишь первую ночь, небо, освещенное взрывами снарядов и лучами прожекторов, а сейчас надо мной хмурое осеннее небо, готовое разразиться рыданиями, от которых у нас начинает плакать потолок, а пленка, пластинки и бумага заболевают гриппом. О Москве пока и не заговариваю. Боюсь, не спугнуть бы.

Юрка, прости меня за такие серенькие скучные строчки, но, ей-богу, ничего на ум нейдет. Читаю в свободное время розовенький роман Марселя Прево «Осень женщины» – самая подходящая литература для молодого человека эпохи Отечественной войны.

Удивляет меня, что нет ни одного письма от папы и Болеслава.

Да, и забыл. Как ты нашел Лялю. Поухаживай за ней, если тебе, конечно, не неприятно.

Юрий, я у тебя видел ФЭДовский увеличитель и прочие причиндалы. Кто-то занимался фотографией. Если ты, то сохранился ли у тебя ФЭД? Мне он может сослужить службу. Прости, что я так бесцеремонен в обращении с твоими вещами. Пиши мне больше и чаще.

Крепко целую. Твой Стась.

* * *

29.08.1942

Мой милый друг!

Ты, наверное, думаешь обо мне не совсем лестно и дуешься, что можно заключить из того минимального количества строчек, которые ты мне посвящаешь. Конечно, ты можешь ответить мне в том же духе. Но что поделаешь: писание писем, как известно, есть результат некоторой работы ума, а я за последнее время разучился работать головой и больше думаю животом, прости за вульгаризм. Твои письма давали пищу моему уму, но они стали очень редкими вестниками на моем горизонте. Ну, прости. Давай не будем считаться. Ведь я все это время жил надеждой на свидания. Теперь мечты мои рухнули (мама расскажет тебе подробности). Давай снова протянем друг другу ладони наших писем.

Жизнь моя до того однообразна и скучна, что писать о ней не стоит. Мама расскажет тебе о моем времяпрепровождении. Зато все приезжающие из Москвы говорят о кипящей ключом жизни. Так очаруй же меня рассказом о ней. Только не разочаровывай. Уговоришь? Пусть это будет сказка.

Как у тебя дела с сердцем. Ведь в 20 лет оно, ей-богу же, не может оставаться нейтральным. Я, как видно, остепенюсь. И Ляля будет последней гаванью, где я пришвартуюсь на все 4 якоря. Будем надеяться, что это будет большим счастьем. Надо же, в конце концов, рассеять миф о том, что работники искусств не могут быть хорошими семьянинами. Громко сказано! Будем надеяться, что мы все-таки что-нибудь сделаем на эмоциональном фронте. Кончится война. Люди вздохнут полной грудью. И начнут издавать чудесные вещи.

На улице слышен крик: «Мудохались, мудохались целый день и ни хуя не сообразят!» Эти слова прервали ход моих розовых мыслей.

Прости, но, как видишь, жизнь сильнее.

Привет маме, папе и твоей кокетливой сестренке.

Целую крепко. Жду писем. Твой Стаська.

Заходи к маме и папе. Замени им меня. К Ляле заходить не прошу. Это опасно.

Сурок.

* * *

24.02.1943

Дорогой Юрка!

Как дела? Чем увлечен? О чем мечтаешь? Вот и нет меня в Москве. Небольшая потерейка, принимая во внимание, сколько неприятных минут я тебе принес за свое пребывание.

Сижу в клубе и тороплюсь написать письмо, чтобы послать его с оказией.

Гнусно у меня на душе. Из репродуктора несутся чудные звуки вальса Чайковского, а на сердце гиря. Не пускают меня, Юрка. Неужели же никогда не вырвусь из этого проклятого Сурка. Сгнию я здесь, Юрка. Ей-богу, сгнию. Почему у меня появилась какая-то надежда, узнаешь у Ляли, которой я пишу. Не знаю, что дальше будет. Скажу только, что я сейчас в очень дурацком положении. Юрий, ты не думай, что я очень занят своей персоной и мне некогда думать о других.

Скажу тебе, что я уже настроил планов: уеду, буду работать в действующей Армии, перетащу тебя к себе, и тогда мы загнем на всю баранку, а сейчас мне остается снимать глупых и некрасивых баб, делать их красивыми, так как умными их сделать не в моих силах, и помалкивать в тряпочку, чувствуя каждую минуту свое скотское положение. Вот, милый Юрка, каковы дела. А потому как человек, желающий мне добра, посочувствуй, вместо того чтобы дуть губы.

Будет и на нашей улице праздник.

Целую крепко. Твой Стаська.

P.S. Опять скажешь, что я тебе меньше всех написал. Заранее извиняюсь, если тебе придется разносить письма.

* * *

28.03.43

Милый Юрка!

Получил твое заказное письмо, как всегда полное многоточий, восклицательных и вопросительных знаков и, как всегда, интересное.

Ты очень счастливый, Юрка, что до сих пор сохранил возможность писать такие письма. Я лично сейчас на подобные всплески фантазии не способен, а потому, вероятно, и мои письма тусклы, серы и неинтересны. Ну, все равно принимай, какой уж есть.

Знаешь, я теперь, когда вспоминаю первые дни знакомства с тобой, думаю, что мы старались всячески казаться друг другу не тем, что мы на самом деле. Я, например, старался казаться лихим юбочником и выпивалой. Я раньше, до тебя, не встречал ребят, которые бы думали так, как я, а потому, встретив тебя и не раскусив еще, старался «убить» тебя совершенно так же, как «убивал» прежних товарищей и знакомых (это было им понятно и близко). Правда, ты тоже не отставал от меня, и мы щеголяли друг перед другом нашими победами и названиями ресторанов. И только из писем я узнал, что ты глубокий и настоящий парень, из той небольшой плеяды ищущих и тоскующих. Это хорошо, и можно только пожелать: «Ищите да обрящете» – так, кажется, говорится, или спутал, я теперь все могу.

Не унывай никогда, сталкиваясь с разными противоречиями, заключенными в тебе, ибо всегда помни: «Еще нет такой болячки, которую нельзя было бы найти в сложном и спутанном психическом организме, именуемом “интеллигент”». Это сказал Горький.

Ты прости меня за то, что я был недостаточно внимателен к тебе, и пойми, что хотя я всегда буду близко принимать к сердцу все, что ты говоришь, но интересы мои сейчас ограничены и несколько удалены от твоих. Не пойми меня превратно. Я просто не хочу, чтобы ты неправильно судил обо мне.

Кончится война. Люди снова будут заниматься тем, чем хотят. И тогда мы с тобой наденем котомки и пойдем мотаться по земле в поисках разгадки.

Читай, больше читай. Но только не критические статьи о книгах, пьесах и т. п., а сами эти книги. Это гораздо полезнее, а прочтя книгу и составив свое мнение о ней, берись уже за критическую литературу о ней. И тогда соглашайся или не соглашайся. Так называемая художественная литература даст тебе возможность глубже заглянуть в себя, глубже узнать жизнь. А самое первое и самое главное в работнике искусства – это знание жизни.

Насчет влюбиться – это ты прав. Влюбиться-то ни ты, ни я как следует не сумели. А впрочем, как следует? Может быть, нужно гораздо проще относиться к жизни и делать решительные шаги, не очень задумываясь. Потому что во всяком положительном явлении, если долго думать, можно найти отрицательные черты.

Целую крепко, старина. Твой Стаська.

P.S. Я что-то стал более аккуратным корреспондентом, чем Вы, мой дорогой маэстро. Если попадется фотобумага, покупай. Деньги вышлю, скажи об этом, напиши.

Мой адрес: МаССР, ст. Сурок, часть 133.

* * *

22.02.1944

Москва, 3-я Мещанская, д. 18, кв. 121.

Юрию Ришару.

Дорогой Юрка, ну, постепенно я догоняю тебя, старика. Если я когда-нибудь наконец дотяну до Москвы и сумею склепать свою грудную клетку, то мы будем представлять хорошую пару хромоногих кавалеров. Правда, ты будешь с протезом живым, а я с протезом мертвым. То, что я пишу тебе, прошу не сообщать абсолютно никому, в крайнем случае – отцу. Я не хочу лишних разговоров и мелкого московского зубоскальства. В конце концов, организуем общество одноногих любителей и ценителей искусств, и кто сказал, что Ранисанс для одноногих отменяется, надо только постараться не загнуться, но в этом мне, я думаю, помогут, хорошо бы, если б все вы были поближе, тогда бы я вообще ничего не боялся. Твой диван, если он когда-нибудь примет меня в свои объятья, услышит много такого, отчего и он сам, и обшивка на нем изменит цвет, а Юрий Ришар скажет, что Стасик по обыкновению заврался и что ему надо дать выпить холодной воды, и я ее выпью, эту воду, потому что я знаю ей цену и знаю, что она стоит гораздо дороже напитка стран мира. 4 дня после ранения пытался переселиться в желтый дом, но под урезонивания окружающих вынужден был согласиться и оставить это дело на откуп великим людям. Что тут не пустили, не жалею, надеюсь увидеть и крепко обнять.

Твой Стаська.

Письмо Юрия РИШАРА Ростоцкому

Без даты

Дорогое, далекое Стасище!

Ты не только умеешь писать письма, ты умеешь заставлять забывать, что это письмо, бумага, а не ты сам, твой характер, все, все, мелкие черточки-детали, только тебе присущие. Сегодня у меня торжественно-радостный, более счастливо-светлый день: на голову свалились 2 письма и визит твоего папы, в которого я, кажется, влюбился не меньше, чем в тебя. Это ты сидел вот на этом кресле, смеялся, беспокоился о далеком, далеком юноше «с белыми кудрями», увлекался, вспомнив 7-ю симфонию Шостаковича, критиковал «Оборону Царицына», но везде, во всем завораживал чем-то внутренним, тебе присущим.

Если я ему не понравился со своим заумным «резонерством», то это удар в сердце. Честное слово!

Одна встреча, одна беседа, и то только о тебе, далекий и близкий, а уже кажется, что наши семьи дружат долгие годы. Замечательный отец, я рад и горд, что у тебя такой отец!

Хочется так много сказать, а слова, слова – только слова, состоящие из букв, без жара, неживые.

Ты цитируешь О. Генри. Хорошо. Но от этого я только начинаю роптать на судьбу, не позволившую мне участвовать в войне – непосредственно.

Она дает те элементарные, но непостижимые в мирной обстановке законы человеческой жизни, которые необходимы всем, а особенно режиссеру – этому ваятелю человеческих душ. Да, я завидую тебе, вспоминая встречу (по книге, конечно) худого красноармейца Эйзенштейна, прошедшего огонь и воду на войне, с М. Штраухом.

Жизнь – это сложно вообще. Но ближе, легче подойти к ней, понюхав порох и послушав свист пуль. Может быть, в этих летящих 9 г свинца смысл ее? Может быть, летя, они презирают человека? Конечно, презирают, так же как и он их, утверждая свое жизненное, живое, бодрое, спокойное, радостное Я. Вспомни Горького, плюнув на символистов и мистиков. Вспомни Лермонтова, Пушкина, да всех, кто жил и творил, а все, кто творил, создавал, – хотели жить!

И все же, дорогой друг, я завидую тебе. Как это ни подло, а завидую. Кончится эта мясорубка – ты уже опытный, научившийся жизни, если не научившийся, то нанюхавшийся ее, мужчина, я же – мальчик, жалкий тыловик, скучающий и мечтавший интеллигент.

На войне, этой ужасной, кровавой бойне, вырисовываются характеры – формируются люди, чтобы после нее с гордо поднятой головой идти в жизнь, навстречу неизвестному, творя новое, замечательное. Я уверен, что ты сделаешь такую картину, которая будет вторым «Броненосцем» – сильнее его. Пока же впитывай, вбирай в себя, как губка, все хорошее, положительное, что окружает тебя, чтобы впоследствии преломить в своей интерпретации эти «законы жизни». Заведи записную книжку и записывай в нее все интересное, новое, специфическое, презрев опасности.

Дорогой формалист, радостно убежденный в этом, фотографируй и пиши в газеты, и ты, может быть, не будешь собственноручно заниматься «препарацией» человека.

Судьба разлучила нас, громовержец Зевс безжалостно повернул колесо Фортуны, вняв мольбам кровожадного Марса и набивая тушеным мясом военную бочку Данаид. Пройдут дни, недели, месяцы, колесо Фортуны повернется опять, и мы встретимся. Но для этого не хватает ни слов, ни фантазии. Жизнь покажет!

Мои родичи скоро будут думать, что твое имя – псевдоним какой-то девушки: так я ношусь с ним, люблю его, даже брежу во сне им.

Придется разубедить, оглушив Сократом: «Друг есть лучшее благо на земле, которое может желать человек. Нужно умело находить его, а найдя – крепко хранить!» Кажется, верно. Друг – это все, это – счастье, это – жизнь. Стаська, я никогда не имел друга и, найдя его, не хочу потерять. Всеми руками, ногами (а их, к сожалению всего 4) я схвачу тебя и… не отпущу.

Уже лежа в кровати, под дружный сап семейства дорогого допишу свое неудачное, как и все другие, письмо.

Пробую утешить себя проектами будущей картины, различными ее деталями. (Не сомневаюсь, мы думаем об одном и том же, как для тебя, так и для меня, мечты о картине являются единственным светлым оазисом в данной ситуации.) Хочется показать в будущем рождение нового человека, прошедшего счастьице мирной жизни и гимн войны. Жизнь – живая и безжалостная – вот основная тема, о которой я неустанно думаю. Широко?! Нет! Именно в таком грандиозном размере, на противопоставлении различных времен, людей, семей, обществ, государств, я только и представляю показ жизни.

Письмо Анны ЧУГУНОВОЙ родителям С. Ростоцкого

Без даты

Уважаемый Иосиф Болеславович и Лидия Карловна!

Ваш сын Стасик просил меня, чтобы я передала вам о том, что он находится в госпитале. Опасности для жизни нет, я сама его возила в госпиталь. Вечером 14 февраля его привезли с передовой. Об этом я сразу узнала, быстро получила разрешение на машину, и вдвоем (еще его товарищ был со мной) повезли в наш госпиталь. Приехали в 9 часов вечера, я попросила хирурга без очереди положить его на стол для осмотра (раненых было много). Заключение врача: повреждение не опасное, оставим до завтра. Тут же его перевязали и положили на койку, около печи, дали сладкий чай, я уехала. На другой день верхом на лошади приехала узнать его состояние. Моим приездом он был доволен. Я достала ему свежее яблоко и на дорогу привезла немного продуктов. Состояние его было хорошее.

Так как эвакуировались все раненые, его нужно было тоже эвакуировать. Начальник госпиталя, хирург, я и Стасик договорились, что отправим в армейский госпиталь. Так как из армейского госпиталя можно быстрее связаться с вами и предупредить вас об этом. Я не знаю, может быть, вы о нем уже знаете? Но я считаю своим долгом исполнить его просьбу написать вам. Где он находится сейчас, мне неизвестно. Был он в г. Ровно, армейский госпиталь № 507. Может быть, он до сих пор там, я не знаю. Я сейчас далеко от Ровно. За ценные документы, то есть фотографии, и бесстрашие командование представило его к награде. Обо всем подробнее расскажу вам, если успею, при первой же встрече. Только я думаю, что Стасик вперед меня попадет в Москву и все расскажет. Вещи его находятся в штабе и у товарищей. Я постараюсь их переслать вам. А сейчас у меня находятся его часы и Гвардейский значок, которые он лично отдал мне, чтобы переслать вам. Я их посылаю подруге Кате, он ее хорошо знает, я дала ей ваш адрес и телефон, все будет вам доставлено в целости. Ее адрес: Москва, Петровка 20, кв. 12, Бурсукова Катя, тел. К-3-10-30. Держите связь с ней. Машины, идущие от нас в Москву, все бывают у нее. Я вас очень прошу, не волнуйтесь о Стасике. Все будет в порядке. Прошу извинения за беспокойство. Товарищ Стасика – Анка. Мой адрес П.П. 25599А. Чугуновой.

Жду ответа. Крепко жму ваши руки. Уважаю вас. А.

Письмо, адресованное дочери начальника штаба

Москва, 3 марта 1947

Добрый день, Дагмара!

(Впрочем, может быть, совсем не день.)

Вы, вероятно, уже плохо помните фотографа, который делал Вам дрянные фотографии в бытность Вашу дочкой начальника штаба 133 ЗСП, в коем вышеозначенный фотограф служил бойцом. Теперь этот фотограф проживает на прежнем месте жительства и вчера имел честь выпить пол-литра водки с вашим досточтимым батюшкой. Зовут этого фотографа Стасик, лет ему от роду 25, и числится он студентом режиссерского факультета Института кинематографии, особые приметы имеются, но о них позже.

Мара, и это очень нехорошо – читать чужие письма, – но вы не сердитесь на своего папу, который мне дал прочесть половину Вашего письма, и на меня за то, что я это сделал. Ибо я очень рассердился, когда прочел ваши соображения, в которых вы так легко разделываетесь со всеми проявлениями жизни (видите, как рассердился, даже «вы» с маленькой буквы написал). Решено: пока вы не откажетесь от своих воззрений на жизнь, буду писать вам «вы» с маленькой буквы.

Мне кажется, что я имею право сердиться на вас. Существует множество лозунгов, в которых говорится о памяти погибших. Об этой же памяти попытаюсь рассказать вам и я. У всех нас, вероятно и у вас, есть друзья и родные, которых нет с нами – они погибли. Вы никогда не задумывались над тем, что, может быть, именно они и заслужили право жить? Именно они заслужили право праздновать День Победы, и именно они лежат в земле. Так какое же право 20-летняя девчонка (простите, что я говорю так резко, – вы меня действительно разозлили) имеет говорить, что она никого не любит и не будет любить, что она не хочет рожать детей, что она не хочет жить. Многие из тех людей, которые отдали свою жизнь за то, чтобы жили вы, любили вы, детей рожали вы, – сами ни разу не поцеловали девушку, не знали, что такое любовь, и даже никогда не побывали в Москве, тем не менее они шли, боролись, и погибали, и делали это совсем не для того, чтобы вы потом стонали и говорили, что вам не хочется жить. Вспомните всех этих людей, и пусть вам станет стыдно. Я сказал, что имею право говорить вам это, потому что пусть не жизнь, но немного своей крови я отдал – я потерял ногу.

У меня было одно время такое положение, что я совершенно не надеялся остаться в живых, и когда меня спасли, я понял, что, как бы ни было тяжело в жизни, я никогда не захочу умереть. Я возненавидел смерть, а вы… слов не нахожу. Вы посмотрите на свои беды не с узкой личной точки зрения, и вы увидите, насколько они мелки.

Я мог бы рассказать вам много о жизни и смерти. Я мог бы рассказать вам, как получил чудесное письмо о том, как надо любить жизнь, от человека, который, пока шло письмо, был убит и этим письмом как бы завещал нам любовь к жизни. А вы!..

Папа рассказывал мне, что вы думаете об искусстве. Почитайте биографии всех великих мастеров – какая это бесконечная борьба с нуждой, с несчастьями, и какими титанами становились они в этой борьбе: Достоевский, Горький (не сладкий, а Горький), Щепкин, Шаляпин. Имейте в виду: человек, который сам ничего не пережил, ничего стоящего в искусстве создать не может. Мне было очень больно и не очень легко живется без ноги сейчас, но я знаю, насколько больше я могу сделать в искусстве, пережив все это. Это совершенно не значит, что люди должны стремиться к страданию – это было бы противоестественно, – но это значит, что ни в каких испытаниях, посланных человеку, человек не должен сдаваться. Вы меня простите, есть 2 вида пессимизма: пессимизм человека, который все познал, все пережил и разочаровался в жизни, и пессимизм человека, который ничего не познал и не пережил, а стонет, – так вот у вас последний. Подумайте, сколько радостей у вас есть независимо от географического положения. Спорт, книги, работа (я знаю, что любую работу можно сделать любимой, если относиться к ней творчески). Господи, да мало ли еще. Любовь. Вы пишете, что никогда никого не полюбите, – это все болезнь лет. Я уже любил, и очень сильно, и у меня было очень сильное разочарование, и даже не один раз. И все равно я верю в настоящую большую любовь и знаю, что человек должен быть счастлив.

В любой самой захолустной дыре, а в особенности в нашей стране, можно трудиться, учиться, любить и непрерывно двигаться вперед. Надо только очень сильно хотеть и меньше стонать хотя бы даже на бумаге.

Вот видите, как я вас отчитал. Вы на меня не сердитесь. У каждого человека бывают грустные минуты, ну и у вас, вероятно, были. Знайте, что о вас в Москве помнят и помогут вам рано или поздно. Папа очень страдает из-за вас, не мучьте его. Все, что будет возможно сделать, мы сделаем. Вы будете учиться там, где хотите, только надо терпение и хорошее здоровье. Горький сказал, что человек должен всегда сохранять 2 чувства: чувство пищеварения и чувство юмора, а потом добавил – и еще чувство меры. Действуйте по его завету. Ей-богу, он был очень умный человек. Я жду вашего ответа, а за это время мы постараемся вас обрадовать какой-нибудь весточкой.