Текст книги "Дела и ужасы Жени Осинкиной (сборник)"

Глава 22
Том

Том Мэрфи родился в Вязьме.

Отец его был стопроцентный американец. Роман со стопроцентной русской будущей мамой Тома, развернувшийся в полях и лесах вокруг Вязьмы в середине роскошного среднерусского лета, закончился, как это подобает честному американцу, женитьбой – как только выяснилось, что готовится появление на свет Тома. Два года спустя после его рождения американец уехал в Америку. Мама с ним не поехала. Но брак их продолжал существовать. Том дважды был в Америке, и отец принимал деятельное участие в его воспитании. Он купил Тому и его маме трехкомнатную квартиру в Москве, и они переехали – главным образом из-за того, что американский папа считал: Том должен получить очень хорошее образование. Он с уважением и даже, пожалуй, с любовью относился к Вязьме и часто повторял, что там прошли лучшие дни его жизни. Но не без основания полагал, что среднее образование в Вязьме еще не достигло европейского уровня. Заметим, что он говорил именно о европейском: к школьному образованию в своей стране он относился скептически – в отличие от университетского, которое оценивал очень высоко и не раз высказывал надежду, что Том все-таки захочет после школы учиться в Стэнфорде, Гарварде, Йеле или Беркли. Он брался, само собой, платить за его обучение – очень и очень, заметим, большие деньги. Ну, правда, в Беркли, если кому интересно, плата много меньше, чем в трех других, – потому что это университет государственный (то есть принадлежащий штату), а не частный.

До получения паспорта Тому оставался год. За это время ему необходимо было решить, гражданство какой страны он принимает. А в настоящее время он был, с одной стороны, российский гражданин, а с другой – можно сказать, дважды американец.

– Как это так? – спросит любознательный читатель. А дело в том, что, хотя мама Тома в момент его рождения находилась в России, она ухитрилась родить его на территории Соединенных Штатов Америки.

По американской же конституции (которую Том знал так же хорошо, как российскую), как известно, «все лица, родившиеся в Соединенных Штатах, являются гражданами Соединенных Штатов», даже если у этих лиц и нет отца-американца. Рождение на американской территории давало Тому также приятную возможность стать всего лишь через двадцать лет с небольшим американским президентом – если только он из этих лет четырнадцать проживет постоянно в США. А чтобы стать российским президентом (в том же, кстати, возрасте – «не моложе тридцати пяти лет»), ему надо было, наоборот, постоянно проживать в России – не меньше десяти лет.

С рождением же Тома дело обстояло так. На последнем месяце беременности русская мама поехала со своим американским мужем в Москву – покупать необходимое для ребенка. Вечером они зашли в американское посольство, чтобы посмотреть там комедию. Будущая мама Тома так смеялась, что прямо в кинозале у нее начались родовые схватки (которые она планировала не ранее, чем через две недели). Ее повели в посольский – назовем по-нашему – медпункт, и, пока быстрые и деловитые американцы вызывали «скорую помощь», не менее быстрая и деловитая русская родила прямо в ихнем медпункте. Тут же в посольстве отец, выпивая за здоровье мамы и младенца с соотечественниками, после энергичного и заинтересованного обсуждения проблемы на грохочущем – на слух, скажем, англичанина или австралийца – американском английском, решил назвать первенца Томом – в честь третьего президента его родины Томаса Джефферсона, просветителя и автора «Декларации независимости».

Родной язык Тома был, конечно, русский (хотя по-английски он говорил очень и очень неплохо, что однажды ему уже дорого обошлось – за хороший английский его избили те самые скинхеды, в компании которых был и Денис, с Томом тогда еще незнакомый). Но этого мало. Во всех спорах насчет употребления или значения того или иного слова или оборота русской речи он всегда выигрывал, прекрасно зная и литературный язык, и просторечие.

– Почему ты не знаешь слова «помстилось»? – спокойно и даже мягко говорил он Скину. – Это прекрасное русское слово, означает – показалось, померещилось. «Зеленя» – это когда осенью появляются зеленые побеги озимых, посеянных этим летом под зиму. А озимые, посеянные прошлым летом, к этому времени уже убраны.

Конечно, деревенские жители – Мячик или Нита – все это прекрасно знали. Но Денис был мальчик, что называется, выросший на асфальте, и для него это была полная абракадабра.

– А зачем мне знать-то это?

– Ну, вот ты любишь Россию. А Лев Толстой – это русский писатель?

– Ну.

– Мы должны им гордиться?

– Ну.

– А чтобы гордиться, надо сначала его читать. И неплохо бы при этом понимать, что читаешь.

Том легко снимал с полки нужный том из собрания сочинений Толстого (если, конечно, разговор происходил в его, Женином или другом приличном доме, где все главные русские писатели всегда налицо, а наличие Донцовой или Коэльо как раз проблематично), быстро находил нужную страницу (Женю неизменно восхищала его организованность, проявлявшаяся не от случая к случаю, по вдохновению, а всегда и во всем) и читал вслух из «Войны и мира»:

– «Уже были зазимки, утренние морозы заковали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклочились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи». Если ты не знаешь разницу между зеленями и яровым жнивьем и при этом ленишься заглянуть в словарь, для тебя Толстой будет понятен только наполовину. Ну примерно как для иностранца, выучившего русский язык. Да и многое в жизни сельской части России тоже останется неясным.

У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь – «Плевать я хотел на вашего Толстого!»

«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался – как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.

Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия – для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять – «не поганить», как обычно говорил Том, – его блатным или полублатным.

– Почему ты так не любишь родной язык? – вопрошал Том Дениса. – «Наезжать» – такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, – пояснял он, доводя Скина до белого каления.

– А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! – кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.

– А что ты называешь иностранщиной? – спрашивал Том.

– Ну понятно что – нерусские слова!

– А какие слова – русские?

Изо всех сил сдерживаясь – хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:

– Ну, там – лошадь… штаны, например.

– Оба – тюркские, – беспощадно сообщал Том. – От татар остались. Еще?

– Ну, хлеб… изба…

– Из древнегерманского, – объявлял Том.

– Чего?! От немцев, что ли?

– Если хочешь – от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, позаимствовали наши далекие предки, то есть древние славяне.

– Тебя послушать – у нас своих слов вообще нет!

– Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур – свои слова.

– А абажур-то что?

– Ну французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?

– Французский, – с отвращением сказал Денис.

– Ну что же ты – не слышишь разве тут «jour» – день? Abat-jour – ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло… Но вообще-то, – сжалился Том, – я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел – только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?

Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог – и спор сам собой затихал.

А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.

Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса – но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, – что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.

Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков. А любимой книгой – его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:

– Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!

– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!

– Брал, но брал нашими, советскими!

– Мне ли бриллиантов не знать?..

– Подумаешь, бином Ньютона!

– Денежки я приберу, нечего им тут валяться…

– Сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!

– Я буду молчаливой галлюцинацией.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…

Особенно он любил спрашивать, предлагая «Фанту» или «Пепси»:

– Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

А когда просили у него в долг десятку, говорил, в зависимости от состояния кармана, «У меня, может быть, полный примус валюты!» или же – «Не при валюте мы сегодня».

Женя, Ваня-опер и Ваня Бессонов понимали его с полуслова – порою и подхватывали бессмертные строки, едва он их начинал. Денис же Булгакова, конечно, не читал и, не понимая, что это за такой примус с валютой, еще больше злился на Тома – именно на него, который был для Скина частью ненавистной Америки.

Том знал в Вязьме и под Вязьмой места, связанные с Булгаковым, и в прошлое лето водил всю компанию – километра три по лесу – к тому месту где была больница близ села Никольского. Ее разбомбили в 1942 году (под Вязьмой шли кровавые бои, с огромным количеством погибших с нашей стороны; немцев тоже, конечно, полегло немало). А за двадцать шесть лет до этого, осенью 1916 года, сюда долго добирался на телеге молодой врач Михаил Булгаков – и стал лечить местных крестьян от всех болезней.

На том месте, где была больница, заросшем травой в человеческий рост, стояли четыре огромные лиственницы.

– А откуда ты знаешь, что больница-то здесь была, если от нее никаких следов уже не осталось – трава и трава?

Это, конечно, спросил Мячик.

Том заверил всех, что больше нигде в округе ни одной лиственницы нет: «Я эти места на лыжах избегал». И значит – это точно то самое место, где жил и лечил будущий знаменитый писатель.

Почему же он был так в этом уверен? Да потому что начитанный Том вычитал где-то, что около больницы росли лиственницы – местные крестьяне называли их «немецкие елки».

Глава 23
Чердак заколоченного дома

Они обошли дом дважды. Было новолуние, и можно было надеяться, что их никто не видел. Но и фонарик тоже нельзя зажечь.

У стены дома, выходившей на запустелый в это лето огород, все заросло лебедой и, что гораздо хуже, крапивой. Наконец шепотом было принято решение проникать в дом через чердачное окно – очень маленькое, но незаколоченное – в надежде, что чердак не заперт снаружи, из сенцев, а дверь в дом из сенцев тоже не заперта на ключ. Мячик и Том, сцепив руки, на три шепотом же произнесенных счета подбросили Витька. И он, зацепившись руками за края обломленного шифера, полез по не очень крутому торцевому скату крыши к чердачному окну. И мгновенно исчез в нем.

Им казалось, что прошло не меньше часа. Но, как выяснилось после, так казалось от непрекращающегося волнения: ведь их могли накрыть в любой момент. Прошел пьяный дядя Вася, горланя на всю ночную улицу песню про «мороз-мороз, не морозь меня», которую почему-то особенно любят русские подвыпившие люди. Том с Мячиком залегли прямо в крапиву; он их не заметил.

На самом деле прошло всего полчаса, и в чердачном окне появился Витек, махнул им рукой и спустил по скату какой-то куль. Подхватив его, они увидели, что это вывернутая наизнанку спецовка со связанными сзади рукавами: Витек сделал так, чтобы не потерять что-нибудь из карманов. В темноте он их осматривать не стал.

После этого и сам Витек поехал по скату на животе, повис на краю на руках, и Том с Мячиком его подхватили. Рубаха на груди Витька оттопыривалась – он что-то туда набил.

В доме Мячика никто не спал, кроме водителей, – все ждали их возвращения.

Витек вручил Жене спецовку, за что был награжден самой обаятельной из ее улыбок, а потом достал из-за пазухи старую пожелтевшую коробку из-под печенья с кукольного вида девицами в кудряшках.

– Вот – еще было на чердаке. Я подумал – вдруг что-то дельное.

Женя открыла коробку, которая и так разваливалась прямо в руках от ветхости. В ней было несколько тонких пачек писем, перевязанных полуистлевшими голубыми и розовыми ленточками и написанных, судя по виду, самое меньшее лет сто назад.

– Наверняка это будет важно, Виктор, спасибо тебе, но – потом, – сказала Женя (и, добавим мы, намного опережая события, – как в воду глядела). Отложив коробку в сторону, она взялась за спецовку.

Сначала Женя аккуратно разложила ее на освобожденном столе. С замиранием сердца она стала искать карманы и по одному их осматривать. В каком-то из карманов могла находиться судьба Олега Сумарокова.

* * *

Пока Витек в темноте лазил по опустелому дому тети Груши, Женя вела опрос юных жителей Оглухина.

Получалось, что уже после того, как уехал Олег и пропала Анжелика, вокруг дома тети Груши кто-то ходил, и не один. Ребята, прибегавшие попрощаться с Олегом и уже его не заставшие, заметили следы по крайней мере двух мужчин, и именно не кроссовок, которые зимой и летом носил Олег, а городских зимних ботинок. Если это те, кто убил Анжелику, то что им было надо в доме? У нее почти ничего не было, кроме того, что на ней. А убийцы даже шубу с нее не сняли.

Впрочем, вскоре Женя все поняла. Особенно размышлять не приходилось. Эти люди проникли в дом, не замеченные тетей Грушей, по-видимому, сразу после отъезда Олега и прежде, чем тетя Груша проснулась и подняла тревогу, увидев, что Анжелика так и не вернулась. Вошли с одной целью – найти ожерелье Анжелики и подложить его в комнату Олега. Вопрос, откуда они знали про ожерелье, смысла не имел – деревня есть деревня, и как только Анжелика первый раз надела такое дорогое ожерелье, через пятнадцать минут про него знало все Оглухино, включая малых детей и глухих старух.

Но тогда почему следов, по уверению главного деревенского следопыта Егорки, было больше, чем от двух мужиков?.. И кто ходил по чердаку в ту ночь?

Выяснилась и еще одна важнейшая деталь: Нита, а точнее Антонина Плугатырева, соседка Веры Ковригиной, узнала от нее, что Верин приятель и жених (одиннадцатилетняя Вера вполне серьезно делилась с пятнадцатилетней Нитой своими матримониальными планами, поскольку та выслушивала ее также очень серьезно) Федя Репин видел Олега в ночь убийства. И, что крайне важно, – в большом удалении от места убийства. И теперь надо было ехать за Федей в Республику Алтай, потому что по своей воле он не собирался возвращаться раньше 31 августа.

После сообщения Ниты Мячик долго сидел с обескураженным видом.

Ничего себе! Такую важную вещь про своего лучшего друга Федора Репина он должен узнать не от него самого, а через девчонок!

* * *

И вот наконец из правого наружного кармана спецовки Женя извлекла – не сдержав легкого вскрика, – сильно смятый бумажный комок ярко-красного цвета и бережно расправила его на свободном конце стола.

И тогда комок оказался первым листком той узкой тетрадочки, которую представляет собою, как знает каждый, кто хоть раз летал самолетами авиакомпании «Сибирь», а также, возможно, и других компаний, авиабилет.

Лицевая сторона узкого листка была синяя, а изнанка – красная. И на синей тонким темно-коричневым фломастером было написано:

«Жду тебя в девять вечера у мостика. Очень важный разговор! Олег».

В ошеломлении смотрела Женя на эту записку. Как могло быть, чтобы точно такая же оказалась на столе у Анжелики и вслед за тем в руках суда? Ведь не мог же Олег написать в один вечер две дословно совпадающие записки двум разным девушкам! Не вязалось это с Олегом никоим образом!

Она смотрела, казалось, в оцепенении, – и все молча, тоже оцепенев, смотрели то на записку, то на Женю. Одни из тех, кто столпились вокруг стола, знали все дело в деталях – например, Том – и не менее ее были поражены. Другие просто видели, как ошеломлена Женя, и от одного этого впали в замешательство.

Но мысль Жени отнюдь не оцепенела, а работала с бешеной скоростью. И наконец ее лицо прояснилось.

– Виктор, ты по всему дому прошел?

– Да более-менее по всему.

– Скажи, там у них кухня общая?

– Да, и большая довольно.

– А обеденный стол там стоит? Или только кухонный?

– Нет, обеденный есть.

Женя облегченно вздохнула и обернулась к хозяину:

– Мячик, найдется у тебя чистый лист бумаги? И фломастер, коричневый или какой-нибудь!

Мячик ринулся из комнаты и тут же вернулся с листом и фломастером.

Женя сдвинула спецовку на край стола, села поудобней, положила лист бумаги, а на него – расправленный листок с запиской. И провела по самому краю верхнего листка маленькую черточку фломастером.

После этого она осторожно подняла листок и вскрикнула.

На чистом нижнем листе отпечаталась черточка, будто проведенная красным карандашом.

Именно это Женя и предполагала увидеть – но сдержать вскрик не смогла.

Глава 24-я
Короткая, но многое объясняющая

– Прошу всех сесть, – торжественно сказала Женя. Все расселись на стульях, табуретках и на полу и затаили дыханье. Один Том все уже понял.

– Слушайте же, что на самом деле произошло – по моему разумению, – добавила Женя свою любимую формулу, перенятую ею у дедушки. – Олег, уходя по каким-то делам, вдруг в последний момент решил написать записку Лике – и оставить у нее в двери: он знал, что сейчас ее дома нет и еще долго не будет. В этот момент он уже выходил из своей комнаты через кухню, торопился, а под рукой у него бумаги не было. Тогда он пошарил в карманах, а там – авиабилет. Он же по нему слетал к матери – билет уже ненужный. Он оторвал от него верхний листок и присел к кухонному столу, на котором, заметьте себе, лежала газета! И прямо на газете – это же удобней, чем на голом столе, – написал коричневым фломастером на этом оторванном листке записку Лике. И выбежал с этим листком из дому. И не заметил, когда выбегал, что весь текст записки отпечатался на газете, только красным…

Когда пришла Анжелика – тоже через кухню, – она сразу увидела: на столе газета и прямо на ней – записка! Обращения-то там нет, вы же видите! А она все время думала об Олеге. И сразу решила, что записку он ей написал. Кому же еще, раз в их кухне оставил?!

– Круто… – прошептал Мячик.

– А что она еще могла думать в такой ситуации? И в назначенный в записке час радостно пошла к мостику!

– Навстречу своей гибели, – тихо добавил Том.

– А Олег, вернувшись домой, – продолжала Женя, и все слушали ее не шевелясь, – уже не увидел газеты с отпечатавшейся запиской, которую не заметил и раньше, убегая. Не увидел потому, что Анжелика, прочитав, естественно, отнесла ее в свою комнату. Там потом и нашла записку милиция. Экспертиза была неряшливая (Женя повторила слова адвоката), и эксперты не увидели, что это копия. Хотя должны были увидеть.

Женя замолчала. В комнате стояла тишина.

– И что же теперь будет? – пискнула Нита.

– Записку надо срочно передавать адвокату, – сказала Женя.

– Пусть пишет надзорную жалобу, – добавил Ваня-опер.

– А я, – продолжала Женя, – срочно еду на Алтай разыскивать Федю Репина.

– А чего его разыскивать, – подал голос Мячик. – Он у какой-то из своих теток.

– А адрес?

– Я всех троих адреса знаю, они все в разных районах живут. А между районами километров по триста, а то и побольше. А у какой тетки он сейчас – я не знаю. Он там у них нарасхват.

Тут все неожиданно заметили, что за окнами давно уже утро.

Голубел выцветший ситчик августовского неба. Березовые косы едва колыхались и слабо шелестели своей свежей зеленью, еще почти не тронутой золотом. И птицы робко пробовали заспанные голоса.

В комнату вошли Саня и Леша, одетые и умытые.

– Ну, куда едем? – бодро спросил Калуга.

Была его очередь садиться за руль.

Глава 25
Женя готовится к борьбе

Женя распределяла функции – кому ехать, кому оставаться и что делать.

– Первое и главное – полная тайна. Те, кто хочет, чтобы Олега освободили, пусть зарубят себе на носу (так всегда говорила Женина бабушка – «И заруби себе на носу!..»; Женя так и не поняла, что это значит, но в нужных случаях охотно повторяла) – сейчас все зависит от того, сумеем ли мы держать язык за зубами. Поймите – дело считается закрытым: вина доказана, человек отправлен в тюрьму. А мы опрокидываем…

– …всю доказательную базу, – продолжил Ваня-опер.

– Да! И это значит – кто-то грязно работал, кому-то за это попадет. Станет известно про пытки в милиции, про то, как выбивали у Олега признание. Ясно же – те, кто в этом виновен, будут изо всех сил стремиться помешать отмене приговора.

Главное – записка. Исчезнет записка – все кончено. Про нее никто, кроме всех нас, кто сейчас здесь находится, и адвоката, не должен знать. Если бы у нас был сейф – надо было бы хранить ее в сейфе.

На этом знакомом им слове Саня и Леша встрепенулись. Во все подробности дела, которым была занята Женя, они не вникали, но на ключевые, так сказать, слова реагировали.

К тому же записку они уже рассмотрели, подивились на ее хитрую изнанку, из-за которой человек отправился на пожизненное, и успели сказать Жене, что если надо будет подтвердить, откуда эту записку сейчас взяли, – они свидетели. Значение этой записки они осознали сразу и сполна.

– А чего сейф? – сказал Леша. – Наш барда…

Тут Леша вспомнил, как Женя говорила им, что слово, которое он привычно хотел произнести, – не очень-то приличное, и просила заменять его каким-нибудь другим.

– …Шкафчик-то наш – ну, напротив переднего сиденья, – чем он хуже сейфа? Любой сейф открыть можно. А тут прежде нам с Саньком надо бошки отвернуть. Причем обоим.

Они переглянулись, и всем присутствующим сразу стало ясно, что отвернуть головы им обоим – очень и очень непростое дело. И не всякому, и даже не всякой большой компании оно под силу.

– Ну что же, – сказала Женя, – спасибо, Леша! Да, наша машина для этой записки – не худшее место. По пути с ней как раз к адвокату заедем.

Женя повернулась к Тому.

– Я хотела бы, чтоб ты со мной поехал – будем вместе говорить с адвокатом. И ты, Мячик – поможешь разыскать Федю Репина в этом Горном Алтае. Там что, одни горы?

– Да нет, – Мячик, еще не отошедший от своего огорчения, дернул плечом, – почему горы? Там и речки есть.

– Мы будем работать, таким образом, над оправданием Олега, – продолжала Женя. – У нас для оправдательного приговора есть две очень важные вещи: два свидетеля, подтверждающие алиби Олега, и вещественное доказательство того, что Олег не писал записку Анжелике, не вызывал ее в тот вечер к мосту – то есть к месту убийства. Он вызывал – вернее, собирался вызвать – совсем другую девушку. Мы только не знаем, кто же убил Анжелику…

– Да это ведь не наше дело, а дело нового следствия! – вмешался Ваня-опер.

– Не скажи, Ваня. Если бы мы что-то узнали об этом – это бы Олегу очень помогло. Я тебя, Ваня, прошу организовать здесь, на месте, группу по расследованию обстоятельств преступления. То есть начать готовить второй этап операции. Собрать все, даже незначительные, детали, все свидетельства очевидцев – все, мимо чего милиция прошла. Она ведь только одной версией занималась – ложной. А нам нужно найти убийцу или убийц!

Женя говорила сухими формулировками, как строгая учительница, но щеки ее пылали, а глаза – особенного, редкого темно-зеленого цвета, напоминавшего цвет бутылочного стекла старых дорогих вин, горели. Она приготовилась к тому, что было, может быть, главным ее призванием, – к борьбе за правду.

В этот самый момент послышался странный звук – будто дверь в сени кто-то царапал когтями, скребся.

Леша и Саня встали одновременно, Леша осторожно приоткрыл дверь.

И в нее протиснулся маленький человечек.