Текст книги "Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья"

Труа

(май-июнь 1429 года)

Всякий интриган подобен акуле, гибнущей без активных действий. Однако, если бы в дни, последовавшие за снятием осады с Орлеана, у господина Ла Тремуя спросили, что он чувствует и что собирается предпринять в ближайшие дни, с ответом ему пришлось бы долго определяться.

Да, с одной стороны, несомненно, досада. И даже не на мадам Иоланду. Она, что? Она всего лишь удачно провернула собственную интригу, и, не будь так опасна лично Ла Тремую, вызвала бы, пожалуй, восхищение. Бесило то, как послушно и глупо все стали преклоняться перед этой Жанной с её случайной победой! И то, как верили, или делали вид, что верят, в свершившееся Чудо, связывая самого Ла Тремуя по рукам и ногам! Что он мог, практически в одиночку, против этого всеобщего сумасшествия?!

Но, с другой стороны, сведения, переданные через де Вийо герцогом Бургундским, неожиданно принесли радость. Ту радость, которая свойственна всем интриганам, почуявшим «свежую кровь». Тут для действий открывался, простор. Правда был он такой неоднозначный, что заставлял не столько радоваться, сколько осторожничать и ломать голову, зачем же всё-таки Филипп Бургундский этим поделился, и почему доверил передачу подобного секрета личности столь незначительной, как де Вийо, к тому же, имеющей в этом деле, пусть и такой же незначительный, но личный интерес?..

Впрочем, тут у Филиппа других вариантов могло и не быть…

– Вы хоть понимаете, какого рода доверием вас почтили? – спросил Ла Тремуй у де Вийо, пряча под вопросом и радость, и озабоченность.

– Разве я его не достоин? – усмехнулся конюший.

Ла Тремуй взглянул почти с жалостью.

Как изменился этот господин! Развязный тон, поза, совсем не подобострастная, совсем не та, с какой он явился в первый раз… Болван кажется думает, что владение общей тайной их как-то уравнивает. А между тем, происхождение Жанны – секрет такого рода, который не каждому по зубам. Тем более, де Вийо. Для него это, скорее удавка, уже наброшенная и готовая затянуться при первом же неверном движении.

– Вы многого достойны, – ответил Ла Тремуй, держа в уме эту удавку. – Но я спросил не случайно, и, говоря о доверии, имел в виду далеко не награду.

Де Вийо напрягся. Его расслабленное от сознания собственной значимости тело мгновенно подобралось.

– Я не понимаю, ваша милость.

– Вот поэтому я и спросил… Вы оказали мне большую услугу, а я не из тех, кто забывает, поэтому предупреждаю… Разумеется, вы не станете рассказывать каждому встречному о том, что узнали, но о том, что ЭТО вам известно, к сожалению, знаю не только я. Герцог Филипп видимо не подумал, насколько его тайна смертоносна для тех, кто не имеет счастье быть герцогом королевской крови. Зато я это хорошо представляю и беспокоюсь… я дорожу вами, де Вийо, хочу уберечь от любой непредвиденной… м-м, скажем так – оплошности. Нет, нет, повторяю, я вовсе не имею в виду вашу несдержанность! Но обстоятельства могут сложиться по-всякому – в политике ветра так переменчивы. А герцог Филипп, случись что, с высоты своего положения, вряд ли отнесётся к вам так же…, м-м, бережно.

Ла Тремуй удовлетворенно отметил про себя, что развязности в его посетителе поубавилось. Сообразительный конюший снова стал похож на того, прежнего, настороженного, словно зверь. И хорошо. Как раз теперь в деле с Жанной этот господин с его рвением, если забудется, станет только помехой, потому что отныне просто подслушивать под дверью не получится. Теперь ковыряться тут надо как ювелиру, с иголкой, самому нашёптывая то, что возможно потребуется нашептать, и со знанием дела куда большим, нежели простое желание отомстить или выслужиться. «А этот везде лезет с наглостью, как с дубиной, – подумал Ла Тремуй. – Думает, всё так просто… Впрочем, до сих пор, для него оно так и было – терять ему особенно нечего. Но теперь пускай задумается. Пусть осознает предел, за которым его ничтожные помыслы могут обернуться против него же. Сейчас я предостерёг, сбил спесь, а теперь посажу на цепь там, где мне нужно».

– Я не могу больше рисковать вами в этом деле, но не хочу и терять, – позволил себе мягкую улыбку министр. – Сведения, которые вы привезли, настолько оглушительны, что даже мне, узнавшему их, требуется теперь обеспечить себя хоть какой-то безопасностью. Вы ведь понимаете, о чём я?

Де Вийо настороженно кивнул.

– А что может дать такую безопасность? Как вы думаете?

– Что?

– Другие сведения, дорогой Вийо. Те, о которых Филипп понятия не имеет. Сведения об этой таинственной Клод, которая важна мадам герцогине даже более, чем Жанна.

В глазах конюшего повис новый вопрос.

– Вы не понимаете? – снисходительно спросил Ла Тремуй.

Де Вийо сглотнул.

«Я и сам ещё не понимаю. – подумал министр, – но чувствую… да, всей кожей ощущаю, что здесь самое уязвимое место! Узнай мы, кто такая Клод, и зачем она привезена – весь план герцогини Анжуйской сразу станет ясен до конца. А поскольку безупречных планов не бывает даже у самых изощрённых умов, при полной ясности, найдётся и способ его разрушить…»

– Против Жанны мы сейчас хорошо вооружены, – сказал он вслух. – Само собой, дело о мошенничестве с её стороны, теперь не раздуешь, и слава Богу! Тем и хороши полные сведения, Вийо – они не дают попасть впросак. Но знания об этой Клод вооружат нас ещё больше и, разумеется, обезопасят, потому что, как я понимаю, о ней не знает никто, кроме нашей герцогини и, может быть, нескольких преданных ей людей. Но они не в счёт. Главное, что не знает никто со стороны. Поэтому торг с герцогиней, не ожидающей здесь никакого подвоха, может оказаться очень интересным.

– А если знает герцог Филипп? – робко спросил де Вийо, вспомнивший вдруг беззаботность Бургундского двора.

Ла Тремуй на мгновение замолчал.

– Если Филипп знает, – сказал он, всё обдумав, – знает, но не говорит, даже начав раскрывать тайны, это может значить только одно – сведения о Клод более ценны чем то, что наша Дева королевской крови. И, хотя сейчас трудно представить, что может быть ценнее, вы должны это узнать, Вийо. Обязательно и любой ценой.

Лош

(середина мая 1429 года)

В середине мая двор Шарля переехал в Лош. Дофин, пребывая в приподнятом настроении, нашел этот замок весьма привлекательным и велел подготовить переезд сразу после празднеств.

Ему кружила голову новизна ощущений. До сих пор из замка в замок он переезжал, в основном, как беглец, вынужденный это делать, теперь же переехал просто потому, что захотел. А ещё потому, что все ждали от него каких-то действий – конкретных действий, которые закрепили бы первый успех и доказали, что это не случайность. Все смотрели с надеждой, как и смотрят, обычно, на королей, чем, поначалу, радовали!.. Но недолго. Шарлю, к несчастью, вдруг стало мерещиться в этих взглядах и другое. Ему казалось, что надежды на него возлагают только как на человека, способного поддержать Деву, и более никак! Что почтение, проснувшееся, наконец, при дворе – не показное, а истинное – идёт только через Жанну, через сам её приход к нему, как к законному наследнику! Но, чем больше Дева будет побеждать… иначе говоря, чем большим он будет ей обязан, тем меньшим чудом будет казаться её приход ему самому!

Шарль не мог объяснить, откуда вдруг родилась в нём такая уверенность, но за два дня, что прошли после приезда Жанны, он всё чаше ловил себя на мысли: «Эту девушку почитают больше, и куда искреннее, чем меня!». И униженность, ползущая за ним с самого дня рождения, снова замахала рукой из далёкой ссылки – не вернуться ли?

Но нет! Нет! В Шиноне дофин поклялся, что возврата к прежнему не будет! И он ни за что не позволит себе сдать обретённые позиции! Поэтому, быстро завершив празднования, уехал в Лош, подальше от Жанны, которой никак не могли налюбоваться его подданные – туда, где, по его же словам, будет находиться «в равной отдалённости от Тура, Буржа, и Шинона», заполнявшихся многочисленными теперь сторонниками дофинистов, и где сможет «хорошо обдумать дальнейшие шаги, чтобы руководить ими достойно»…

На самом деле он ничего не обдумывал – он просто панически боялся.

Именно сейчас, после чудесной победы под Орлеаном, дофин понял и то, каким ужасом может обернуться для него любое поражение! Безопасный переезд из одного замка в другой – это, конечно, не великое достижение, но и это уже хорошо… Так хорошо, что вчерашнему полуизгнаннику такого пока вполне хватало. Лишь бы не стало хуже. А хуже стать может, ввяжись он безоглядно в затяжную военную кампанию ради коронации, которая, положа руку на сердце, не так уж и важна сейчас! И, может быть, Ла Тремуй прав… может, мирные переговоры с диктатом собственных условий уже возможны – не зря же и в Европе, и в Риме помалкивают относительно Господних чудес, но заверяют, что «весьма рады французским победам»?.. И то, что Жанна требовала идти дальше, а подданные, ликуя, смотрели с надеждой, Шарля ничуть не вдохновляло, а только усиливало страх перед поражением.

Матушка… Ах, нет, вот, пожалуй, матушка, кажется впервые в жизни ничего не требовала и никаких советов не давала, но и от этого легче не было… И только приближённые к трону священнослужители, будто смертельно чем-то напуганные, вполне отвечали своим видом и робким поведением настроению Шарля, хотя, что они могли теперь, когда главными действующими лицами стали военные?..

А тут ещё, как назло, в самый день переезда – когда казалось, что вся шумиха уже позади и можно немного подумать в покое и одиночестве – словно притянутое страхами дофина, пришло известие из Орлеана о том, что командующий Бастард – Дюнуа, маршал Сен-Север и капитан де Ксентрайль, с остатком воодушевлённого войска, пытались одним махом взять расположенную в долине Луары крепость Жаржо, и потерпели неудачу!

Поражение не бог весть какое страшное, но Шарлю его хватило, чтобы понять – время для переговоров, увы, не настало, сейчас его с этим не поймут. И в Лоше, первой чёткой мыслью, которую он, наконец, осознал, была та, что праздники кончились. Кончились вместе с ожиданием чудес. Жизнь, стянув с плеч радужную накидку, предательски задала свой вечный вопрос: «Что дальше?» и ждала ответа.

А что дальше?

Жанна твердит одно – нужно идти в Реймс и короноваться. Идти и короноваться!

Как будто это так легко!

Нужно пересечь полстраны, где каждый клочок захвачен, либо англичанами, либо бургундцами! А хватит ли Чуда на все те крепости, что стоят на пути?!

Созванный Совет ничего определённого не решил. Жанну, которая спешно прибыла из Тура, на него не позвали, посчитав, что воодушевлять здесь никого не требуется, поэтому «незачем и беспокоить понапрасну». Ла Тремуй предпочёл принять вид самый отрешённый, сославшись на то, что в военном деле понимает не много, но, «вот если бы мирные переговоры…». А матушка… эта всегда деятельная, мудрая матушка, снова лишь пожала плечами и посоветовала безоглядно верить в Божью милость!

Её затуманенный беспечностью взор напугал Шарля больше всего. Неужели теперь всё решать самому? Именно теперь, когда всё лучшее, что случалось с ним в жизни, словно собралось, наконец, в единое целое, но это целое шатко балансирует на тонком шпиле среди враждебного моря! Одного неверного движения хватит, чтобы не подняться больше никогда. И всё! Европа скажет: «Господь отвратил от него лик свой», а самому Шарлю останется только гадать, за какой грех это с ним приключилось?

– Божья милость? – переспросил он, подавшись к матушке через стол. – А не вы ли, мадам, уверяли меня в том, что Господь был милостив ко мне всегда, и те испытания, что Он посылал, тоже были милостью, но тайный смысл этих милостей смертным умом не постичь?

– Что вы хотите этим сказать, Шарль?

– Только то, что увязнуть в осаде под каким-нибудь Осером или под Труа, тоже может оказаться непостижимой Господней милостью! И, может быть, он снова решит меня испытать, подарив следующую победу, пусть не англичанам, но, скажем, Филиппу Бургундскому!.. Что вы так смотрите, матушка? Вы недовольны? Считаете, что я богохульствую? Но вот сидит сир Аркур, давайте спросим его, так ли уж я неправ, сомневаясь в своей способности постичь Господень замысел? Ответьте нам, ваше преподобие, что вы обо всём этом думаете?!

Кристоф Аркур, епископ Шартра важно раздул щёки.

До сих пор к нему редко обращались за советом. В придворной братии епископ был тем, что называется «ни то, ни сё» – достаточно родовитый, слишком осторожный и не слишком амбициозный, чтобы прибегать к помощи интриг. Месяц назад, после окончания процесса по признанию Жанны Божьей посланницей, он остался в числе воздержавшихся, и по сей день достаточно открыто сомневался в природе тех, якобы небесных голосов, о которых было заявлено. «Я не говорю, что нашего короля обманывают, но, возможно, Дева обманулась сама», – говорил он, играя интонациями так, чтобы не было понятно осуждает ли или по-отечески сожалеет… Но, в глубине души, епископ осуждал. Сам не мог понять, почему вдруг, но никак не верилось, что Господь со всем его могуществом, явил себя, вот так вот, запросто, обычной крестьянке! И явил не просто, не ради религиозного экстаза или какой-нибудь мелочи, вроде священного камня или святого источника, а ради дела, касающегося короны! Поэтому теперь, когда дофин к нему обратился, сир Аркур поспешил воспользоваться случаем, чтобы разъяснить на фоне королевских сомнений и свои собственные.

– С полным основанием могу сказать, что изо всех присутствующих здесь, ваше величество единственный, к кому милость и воля Господа нашего могут быть обращены непосредственно… Но, вы правы… как и была права её светлость, говоря, что особо любимых своих чад Всевышний испытывает строже других… Строже и мудрее. Ибо для простого смертного всякие невзгоды и болезни уже есть испытание, тогда как своему помазаннику Господь может послать в искушение и благость. Чудесное везение, небывалая удачливость… даже приход нашей Девы – всё можно считать испытанием Господним.

Герцогиня Анжуйская громко фыркнула и епископ притих. Но гневный взгляд, брошенный Шарлем на матушку, не дал ему потерять самообладание. Трудно сказать, догадался ли сир Аркур, что дофин панически боится открытой войны, или просто, чутьём искушённого царедворца понял его потребность в сомнениях, но, когда он заговорил снова, в тоне его уже звучала свойственная священнослужителям назидательность.

– Безоглядная вера в Божью милость не то же самое, что вера в Него самого, мадам. Милость и немилость Господа – понятия, определяемые людьми. Но кто поручится за верность определений? Сомнения его величества понятны и правомочны. И я бы назвал их более уважительными по сравнению с уверенностью кого бы то ни было в том, что Господь его любит…

– Так что вы предлагаете предпринять? – не повышая голоса, спросила со своего места герцогиня.

– Его величество не спрашивал моего совета относительно действий, – смиренно опустил глаза сир Аркур.

– А если бы спросил?

Вместо ответа епископ пожал плечами, словно говоря: пускай он сам спросит, и тогда я скажу. Но Шарлю вполне хватило того, что уже было сказано.

– О действиях, матушка, советы мне будут давать мои командиры, – заметил он, уже не так нервно, как говорил в начале Совета. – И если они скажут, что вероятность потерпеть очередное поражение высока, с походом на Реймс и с коронацией придётся подождать.

* * *

Ранним утром 13 мая по цветущим предместьям Лоша проехала группа всадников.

Их нисколько не волновали ароматы весенних садов, неугомонный птичий щебет и молодо зеленеющая долина. Усталые солдаты и несколько рыцарей ехали понуро, везя на плечах тяжкий груз стыда…

Отступившая из-под Орлеана армия Саффолка окопалась в Менге, на южном берегу Луары, за хорошо укреплёнными предместьями и крепостью Жаржо. И Бастард, уязвлённый до глубины души тем, что мальчишка-паж, всего лишь ряженый Девой, смог прогнать целую армию, решил доказать, что и сам чего-то стоит, а заодно дать возможность и своим воинам заслужить победу самостоятельно, чтобы лавровый венец победителя не выглядел вяло, как снятый после триумфа с головы Жанны, и, чтобы не точили его черви разговоров о колдовстве…

Дева, как раз, убыла в Тур с частью командиров и их отрядов, но в Орлеане ещё оставались маршал Сен-Север и Потон де Ксентрайль – боевой капитан, не боявшийся ничего! Им достаточно было только намекнуть о походе на Жаржо, и, чёрт его раздери совсем, если в глазах их Бастард не увидел отражение собственных мыслей! Они ведь тоже не чувствуют себя до конца победителями!..

А потом… Потом…

Потом они просто не рассчитали. Да и празднества эти… Орлеан пировал все последние дни, а ещё переход после того, как расслабились… Устали… И, говоря по совести, нельзя было атаковать Жаржо столь малыми силами, надеясь только на то, что английское воинство пало духом. Единственное, в чём расчёт оправдался, так это в том, что их не стали преследовать и не разгромили окончательно. Но даже захлебнувшаяся атака и последующее отступление жгли стыдом.

Никто никого не корил. Долгая дорога располагает к разговорам и всё, что можно было сказать о неудавшейся кампании, было говорено-переговорено. Однако, командующий чувствовал – главное, что засело у всех в головах, так и не было произнесено. Но произнести это кому-то было нужно, иначе недоговорённость, да ещё усиленная стыдом и ложной, в данном случае гордыней, заведёт их Бог знает куда.

– Не хотелось бы в этом признаваться, – прокашлявшись, начал Бастард, – но, полагаю, никто не станет возражать, если я замечу… – он неопределённо помахал в воздухе рукой. – Ну, по совести… это ведь нельзя отрицать, верно..? И дело не в Чуде… Точнее, чудо в том, что она… г-гм, в смысле, Дева… так хорошо соображает в стратегии и в фортификации, верно..? Что она, в общем, ещё и воин, да?

Он не смотрел на остальных и, набрав в грудь воздуха, наконец, произнёс главное:

– Так что, соваться без неё в Жаржо, наверное, не следовало.

– Да какие могут быть возражения, мессир! Так и есть, – тут же сочувственно откликнулся Сен-Север.

И Бастард готов был поклясться, что уловил в его голосе облегчение.

Да, маршал не был посвящён в тайну рождения Жанны и мог себе позволить эту слепую, не обидную для себя веру, мог признать в Жанне воплощённое пророчество, великого стратега, провидца и даже ангела, сошедшего на землю. Но сам-то Бастард знал, что они с «чудесной Девой» одной крови, и, чем дольше думал обо всём, тем с большим недоумением признавался себе, что, при всей его осведомлённости, чудо-то действительно было! Не сознавать его мог только глупец! И, может быть, тот случай, который позволил, сначала Жанне родиться бастардом королевы и первого герцога государства, а потом и герцогине Анжуйской – самой могущественной даме при дворе – каким-то неведомым образом заполучить этого бастарда и воспитать вдали ото всех, был вовсе не случай?! Может быть, вся жизнь этой девочки – его сестры по отцу – сложилась таким злым образом только для того, чтобы стало возможным исполнение пророчества?!

Эти мысли были непривычны Бастарду. Но, один раз начав прокручивать их в голове, он уже не мог остановиться. И, чем дольше думал, тем больше, позволял распускаться в своей одинокой и достаточно угрюмой душе чувству, пока ещё неудобному, непривычному, но уже такому, которое посчитал чудом большим, нежели воинское умение в девушке.

Он бесконечно жалел Жанну.

– Я буду рад увидеть её, – сказал Бастард, удивляя себя не столько тем, что сказал, сколько тем, что сказал это вслух.

И добавил, совсем уже не стесняясь:

– Надеюсь, она не будет нас сильно ругать.

* * *

– Итак, господа, как я понимаю, к дальнейшим действиям мы пока не готовы?

Шарль сидел на вновь созванном военном совете и смотрел на своих командиров сурово, но не сердито. Так, чтобы поняли – он не зол, а просто отдаёт должное очевидному и даже ничего не требует.

– Я бы не стал говорить об этом так, – начал было Бастард, но осёкся.

Брови Шарля поползли к переносице.

– Тогда почему Жаржо не взят? – холодно спросил он.

– Моя вина, сир. Я был слишком тороплив и самонадеян, – с лёгкостью, пришедшей после долгих раздумий, ответил командующий. – Но даже сейчас, когда неудача мой пыл охладила, не могу не сказать – армия сегодня сильна, как никогда.

Дофин поджал губы почти обиженно. От кого другого, но от Бастарда он такого не ожидал! Всем было известно о тех разногласиях, которые случались в Орлеане между командующим и Жанной, и Шарль даже не надеялся – он был уверен, что именно от Бастарда получит самую горячую поддержку. И вдруг такое…

– Я же говорила вам! Говорила, что нельзя останавливаться! – подскочила со своего места Жанна. – Раз такова воля Господа, мы обязательно дойдём до Реймса, как бы англичане ни сопротивлялись! Ведь верно, господа?

– Верно! – воскликнул кто-то.

Кажется, Ла Ир.

Шарль потёр лоб рукой, скрывая досаду.

Говорила, говорила, да! Едва переступив порог, она сразу начала говорить о своих грандиозных планах. Но когда её спросили, знает ли она, сколько крепостей придётся взять по дороге, ответом стало совершенно легкомысленное «Это не имеет значения!». Шарль очень надеялся, что сейчас её поднимут на смех, но командиры – эти рыцари, из которых кое-кто был настолько осмотрителен, что примкнул к нему далеко не сразу – они даже не поморщились! А теперь ещё и осрамившийся под Жаржо Бастард влез со своим заявлением! Господи, неужели никто не понимает, чем всё это чревато?!

– Англичане уже знают, куда мы нанесём первый удар и, судя по донесениям, укрепили Жаржо ещё больше, – как можно заботливей, словно успокаивая неразумное дитя, заметил Шарль. – Их сопротивление под Орлеаном покажется уступкой по сравнению с тем, что начнётся теперь, потому что там они ещё не знали, чего от тебя ждать, а теперь, можно сказать, предупреждены…

– Я и тогда их предупреждала! Но они не верили!

Голос Жанны разлетался по залу, стены которого отражали его почти с испугом – здесь никогда не говорили так звонко.

– Они и теперь не верят, раз укрепляются, – продолжала она, – и, значит, ничего не изменилось, и волей Господа победа, по-прежнему будет на нашей стороне!

Шарль постарался, чтобы его смех не прозвучал обидно.

Но больше никто не засмеялся. Только глаза Жанны удивлённо округлились – она никак не могла понять, почему дофин так нерешителен.

– Я радуюсь такой твоей убеждённости, – вывернулся Шарль. – Моя вера в тебя, как в Божью посланницу, по-прежнему велика. Но, не думаешь ли ты, Жанна, что помогая нам, Господь ждёт и от нас какой-то помощи? Иначе говоря, действий разумных, а не глупостей, за которые и помогать не стоит.

– Ваша коронация не глупость, мой дорогой дофин, – очень серьёзно, без тени обиды или удивления, ответила Жанна – Это то, чего Господь хочет для Франции, и потому наше следование к Реймсу никак нельзя назвать глупостью.

После этих слов кое-кто еле заметно ухмыльнулся, и Ла Тремуй, по долгу службы и по личной заинтересованности присутствующий на совете, зорко отметил для себя имена. А затем покосился на герцогиню Анжуйскую.

Мадам в последние дни вела себя странно. Даже лицо её, обычно суровое и замкнутое, приобрело какую-то женственную мягкость, чего министр объяснить никак не мог, и испытывал в связи с этим некоторое беспокойство. «Она слишком беспечна. Слишком! А всё, что СЛИШКОМ, уже плохо. Так можно себя ощущать только в том случае, если дело удачно завершено… Но ведь оно не завершено! Во всяком случае, будь я на месте герцогини, я бы ещё не радовался… Хотя, может быть, на своём месте, она знает много больше того, что все мы видим, и имеет основания для беспечности?».

Ответов этому Ла Тремуй не находил, поэтому, с неприятным посасыванием в груди, начинал чувствовать, что снова гибнет в мутной воде неведения. И вдруг… ухмылки некоторых командиров внезапно подсказали… внезапно навели на мысль… Мысль крамольную, почти безумную, однако, учитывая сведения, полученные от Филиппа, вполне возможную! Изощрённого ума герцогини могло хватить и не на такое, просто невозможно было даже предположить, поскольку, вроде бы, бессмысленно, и всё же, всё же… ОНА НЕДОВОЛЬНА КОРОЛЁМ И ГОТОВИТ НОВУЮ КОРОЛЕВУ!

Господи!

Ла Тремуй чуть не подскочил на стуле.

Да ведь так, верно, и есть!

Достаточно вспомнить, как превозносят Жанну сейчас, посмотреть КТО ухмылялся, и внимательно послушать Бастарда, который всю жизнь высокомерием прикрывал грешок своего рождения, а теперь вдруг смиренно, ПРИ ВСЕХ, признает превосходство над собой какой-то деревенской девицы! Даже учитывая, что ему всё о ней известно, такое смирение с его стороны подобно чуду… Вот ведь, чёрт возьми! Наш двор становится двором чудес! Но, если допустить, что догадка верна… О-о, как интересно всё получается! Ведь девица Бастарду сестра – так почему и не признать превосходство сестры, которой уготовано такое великое будущее..?

Ла Тремуй заёрзал, озираясь по сторонам и снова чувствуя возвращение к жизни. Коротко мелькнувшая догадка разматывалась, словно клубок, на который очень ладно нанизывались все известные факты и события. Неясной, правда, оставалась роль этой таинственной Клод, но зато прояснилось многое другое, почему, например, самого Шарля до сих пор держат в неведении о том, что чудесная Дева сестра и ему? А в том, что Шарль ничего не знает, Ла Тремуй был уверен, потому что, в отличие от многих других, сразу понял, насколько дофину страшно сейчас воевать, и как тяжело ему выкручиваться перед Жанной, которая по-прежнему остаётся для него чудом. Но, узнай он, что никакого чуда нет, давно бы прекратил эти препирательства своей королевской волей, если бы вообще допустил появление этой Девы и такое всеобщее ей поклонение…

Ах, как захотелось Ла Тремую сразу после совета пойти и всё рассказать!

Но нельзя. Нельзя! Уж больно красиво и складно размотался клубок – не запутать бы неверным движением. Тем более, что на нём не хватает одной составляющей – этой занозы Клод. Но, ничего, он подождёт… Подождёт до лучших времён, когда де Вийо хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь мелочь узнает, и можно начинать разыгрывать свою партию, превращаясь из человека, висящего над пропастью, в того, кто столкнёт в неё других. Нужно время… Время, чтобы хорошо всё распланировать, потому что необдуманное раскрытие такого гигантского заговора снесёт немало голов, а среди них могут оказаться полезные…

– Так вы полагаете, что поход на Реймс необходим именно сейчас? – кисло спрашивал тем временем Шарль.

Словно ища спасения, он попытался поймать взгляд Ла Тремуя, но наткнулся на такой же, как у матушки, отсутствующий взор. Похоже, преданному министру совет был уже не интересен из-за предсказуемости его исхода, и он признавал своё поражение во всём, что касалось мирных переговоров, как придётся признать его и самому Шарлю…

Что ж, судя по всему, воля Господа действительно такова… И, пока его командиры кивали головами, дофин собрал в кулак всю свою волю, чтобы голос его прозвучал как можно величественнее.

– Хорошо, Жанна, Дева Франции, будь по-твоему. Я снова вверяю тебе судьбу своего королевства!