Текст книги "Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья"

Ла Тремуй замолчал. Всё, что хотел, он высказал. Если в своей голове мадам держала нечто подобное, она должна была понять – министру кое-что известно, и он, в любой момент готов предупредить короля. Так что теперь ей придётся предпринять какие-то меры, продумывать которые времени нет, а ошибки в поспешных шагах неизбежны. И Ла Тремуй эти ошибки не пропустит.

Если же мадам чиста в отношении дофина… Что ж, ей придётся хорошенько задуматься о том, что подобные мысли вполне могут прийти в голову тем, кому она поведала правду о Деве. Что тоже хорошо, поскольку внесёт известную долю недоверия в те сплочённые ряды, которыми она окружила и себя, и Шарля, и эту свою Жанну.

– Вы говорите это всё, опираясь на какие-то известные факты? – сдавленно спросила герцогиня.

– Только предчувствия, ваша светлость. Но за долгие годы службы я научился относиться к ним серьёзно. Слишком памятны ещё те дни, когда рыцарей, поддерживающих его величество, можно было пересчитать по пальцам. Сейчас их тысячи… и, слава Господу, что это так… но насколько почтительна их поддержка? Пока я вижу только всеобщее поклонение Деве… Король сейчас благодарен. Но, когда то же самое заметит и он… Боюсь, мадам, тогда мои предчувствия оправдаются в полной мере.

Ла Тремуй изобразил лицом нечто среднее между отеческой печалью и недоумением – почему, дескать, так плохо складывается Чудо Господнее? Но старания пропали даром, мадам Иоланда смотрела в пол перед собой, прикрыв глаза и ничем не выдавая собственных мыслей.

– Вы молчите? – спросил он, почти ласково. – А я так надеялся… Я думал, что Вы разубедите меня… Последнее время от многого, что происходит, я отдалён, и обратился со своими сомнениями к вам, как к человеку сведущему… Но теперь чувствую, что на душе стало ещё тревожнее…

Всё шло, как по маслу! И в глубине той самой, якобы растревоженной, души министр ликовал.

ОНА МОЛЧИТ!

Значит, уже задумалась и пока не находит, чем отвечать! Что ж, понять можно – намёк был достаточно прозрачным, а учитывая, что с этой стороны, да ещё и от него, мадам удара не ждала… «Не стану торопить, пускай как следует осознает», – великодушно подумал Ла Тремуй. Но герцогиня уже привела в порядок мысли и подняла на Ла Тремуя взор ещё более холодный, чем обычно.

– Я молчу только потому, что мне не в чем вас переубеждать, господин Ла Тремуй. Дева пришла от Господа. Пришла к его величеству. И сила её убеждённости в цели своей миссии такова, что герцоги всей Европы не в состоянии внушить ей иное. Если вы действительно обеспокоены тем, про что говорили, то можете больше не беспокоиться. И, уж конечно, не вздумайте беспокоить этими глупостями короля. Но, если вы преследовали какую-то иную цель, то она так и осталась мне неясна. Простите, пока за всем этим просматривается лишь попытка очернить нашу Деву, но смотреть на подобную попытку можно только, как на государственную измену. И первым, кто так посмотрит, будет наш король, настроения которого, как вы верно заметили, мне сейчас известны лучше, чем кому-либо ещё.

Ла Тремуй обескураженно заморгал. Зная мадам герцогиню, он был уверен, что сейчас последует отповедь более изощрённая, наполненная уловками разузнать, что конкретно ему известно? Но такая прямота ставила в разговоре точку, а ведь он далеко не всё ещё сказал…

– Очернить? Ну, что вы! – начал, было Ла Тремуй, стараясь, чтобы слова его не походили на растерянное бормотание.

Но тут в покоях герцогини бесшумно возник её управляющий.

– К вашей светлости пришёл господин де Руа, – возвестил он с той долей высокомерия, которая свойственна слугам, уверенным, что симпатии и антипатии господ им хорошо известны.

– Де Руа..? – герцогиня очень странно смутилась, и это тут же привлекло внимание Ла Тремуя. – Который де Руа?

– Молодой, ваша светлость. Я говорил, что вы заняты, но он желает вас видеть именно сейчас. Говорит, это очень срочно.

Ла Тремуй, со странным удовлетворением наблюдал за тем, как с лица мадам сошли все краски. Потом румянец вернулся, она выпрямилась и… Министр готов был поклясться, что только его присутствие удержало герцогиню от самого характерного женского жеста – проверить всё ли в порядке на голове.

Затаив дыхание, он поднялся.

– Что ж, не буду отвлекать вас. Видимо, молодому человеку было назначено, а я вторгся без приглашения… Благодарю, мадам. Ваши последние слова были достаточно убедительными. Надеюсь, те дурные мысли… Забудьте о них. Другой цели, кроме заботы о благополучии его величества, у меня не было.

О, Господи, да она еле слушает!

Ла Тремуй, величаво двинулся к выходу, неся внезапную догадку, как драгоценный сосуд.

Молодой человек, появившийся в дверях, низко поклонился.

Так, так, очень интересно! Статен, красив. Сразу видно, цену себе знает, как знает, видимо, и то, насколько ценен здесь…

– Из-за вас, юноша, меня изгнали, – улыбнулся ему Ла Тремуй.

– Я хотел всего лишь выразить её светлости свою благодарность!

– Ничего, ничего, не смущайтесь…

О, Господь, ты есть! И ты воистину велик!

Ла Тремуй до боли сцепил пальцы, чтобы не захохотать на весь замок.

ОНА ВЛЮБЛЕНА!

Она – эта могущественная интриганка – краснеет и бледнеет, как девица при виде смазливого мальчишки!

Господь, ты велик!

Идя сюда, министр хотел всего лишь разворошить… намекнуть, может быть, испугать, чтобы заставить делать ошибки! А оказалось, что самая большая ошибка уже сделана!

Какой подарок – влюблённая герцогиня Анжуйская!

А влюблённая женщина, во-первых, безопасна, во-вторых – уязвима, а в-третьих…

Вот теперь Ла Тремуй не сдержался, захохотал.

Господь, ты есть!

В-третьих – она глупа!

Сель-ен-Берри – Раморантен

(конец мая 1429 года)

Как ни старался дофин тянуть время, в конце мая, в окрестностях Раморантена начался стремительный сбор войск. Мало кто помнил, чтобы к предстоящему походу готовились так весело. По обширному полю, где сосредоточились основные силы, были расставлены пёстрые палатки командиров, украшенные по-всякому, в соответствии с доходами владельца, но с неизменным гербом над входом. И на то, чтобы его герб выделялся яркостью и блеском не скупился никто, хотя, говоря по совести, дворяне, имевшие сомнительную пока привилегию служить при дворе, денежных средств почти не имели. Однако, новой экипировкой блистали все без исключения, поскольку оснащением похода занялись не только мастеровые окрестных поселений, но и крайне благодарные цеховики Орлеана. Даже презираемые всеми ростовщики щедро давали в долг, невзирая на то, что должник мог погибнуть в каком-нибудь сражении. «С вами Божья Дева!» – говорили они, изогнувшись, с улыбкой и вечно косым взглядом, словно подписывали бессрочный кредит самому Господу.

Артиллерию тоже давал Орлеан. Из тяжёлых бомбард горожане оставили себе только знаменитую «Пастушку», которую теперь называли своей «Орлеанской Девой». И чуть не передрались за право вступить в ополчение, которое должно было примкнуть к боевому отряду под командованием де Гокура.

Все высшие командиры квартировали в Сель-ен-Берри, где остановилась Жанна.

Теперь уже никому не приходило в голову устраивать военные советы без её присутствия. Многое из того, что говорила девушка, разрабатывая план предстоящей кампании, казалось всем настолько разумным, что кое-кто из военачальников, осеняя себя крестным знамением, объясняли это себе и другим прямым Божьим вмешательством. «Не может деревенская девица так говорить и так мыслить сама по себе!». И текли по войску многочисленные легенды и домыслы, водоворотом окружающие любое, даже самое незначительное происшествие. Заартачился конь Жанны, встал на дыбы при её приближении – и вот, уже готово предание! Никому не интересно то, что конюх слишком натянул поводья, что девушка лаской и угощением успокоила коня. Нет! «Она велела подвести жеребца к кресту, и тот мгновенно успокоился! Стоял, как привязанный, пока она садилась! А сама Дева и говорит – я, дескать, ещё не исповедовалась сегодня, ведите меня немедля к духовнику. И всем велела не забывать об исповеди, потому как смерть так и кружит вокруг, выискивая грешные души. Исповедуйтесь, говорит, и Господь защитит вас…»

Клод тоже находилась в Селе и слушала подобные разговоры с непонятным ей самой смущением. Прекрасно понимая, что никакого обмана со стороны Жанны во всём этом нет, и те, кто сочиняет легенды, делают это из самых лучших побуждений, а люди, несущие в душе веру всегда чище и лучше тех, кто живёт, глядя только себе под ноги. Она всё же считала, что образ без конца молящейся Девы уводит далеко от Жанны подлинной – той, которая, как и воображаемый Клод Иисус, смогла подняться над обыденностью, чтобы раз и навсегда понять: если не она, то кто? Не в исповедях и молитвах была её сила, а в той единственной, истинной вере, которая даёт право понимать – созданный «по образу и подобию» Человек не просит помощи у Бога, но сам помогает Богу в его замыслах. Надо только суметь услышать, понять этот замысел. И, если когда-то кому-то было открыто, что должна явиться Дева-спасительница, если несколько поколений ждали её и верили, что придёт, нужно было найти силы, чтобы осознать эту Деву в себе, как раз тогда, когда это было особенно необходимо, и пойти в самое пекло, не обращая внимания на насмешки и неверие, и совершить предначертанное Чудо!

Да, конечно, дисциплина в войсках теперь такая, что даже наёмники не смеют вести себя с обычной разнузданностью. Но Клод казалось, что всё это могло получиться и само собой, без того, чтобы, окружающие Жанну священники укутывали её, понятными всем, но очень заземляющими её образ ритуалами. Если бы шло всё от другого понимания, по велению собственных сердец, по возникшей душевной потребности… И пускай было бы не так пышно, не так заметно и организованно, зато более искренно и надёжно.

Сопровождая Жанну в её поездках по Раморантену и наблюдая за тем, как невысокая фигурка в белых латах с непокрытой головой, осенённой сильно отросшими волнами светлых волос, словно светится среди мощных фигур, повсюду следующих за ней, маршала де Буссака, Ла Ира, Гокура и Бастарда Орлеанского, Клод невольно озиралась по сторонам, ища кого-нибудь, кто смотрел бы на это с таким же чувством, как и она сама. Ведь подлинное чудо было именно здесь, в том неподдельном почтении и внимании, с которым эти высокородные воины теперь ходили за её подругой, слушали её, и, не только слушали, но ещё и слушались! Ведь даже сквернослов Ла Ир не срывался больше на привычные ругательства.

И, разве не чудом становилось выражение лица герцога Алансонского, когда он оборачивался и видел Жанну?

В такие минуты Клод всегда стыдливо опускала глаза, потому что это чудо предназначалось только тем двоим. Но, даже, не глядя, она знала, что радость на лице герцога, как отражение в чистой реке, освещает и лицо Жанны.

Каким молебном или шествием можно призвать, или объяснить, величайшую благую весть? Весть о возникающей любви! Клод видела её повсюду, лёгким шлейфом тянущуюся за Жанной, которая, кажется, сама ещё до конца её не осознала, и понимая всю несвоевременность произошедшего, ничего не могла с собой поделать – она просто тихо радовалась за подругу.

Ещё в Лоше, при оглашении начала новой военной кампании, где Клод присутствовала, держа возле Девы её знамя, смутная догадка о чувстве, настигшем Жанну, вспыхнула полным пониманием, стоило дофину заявить, что командующим он назначает герцога Алансонского, поскольку тот свой выкуп уплатил, наконец, сполна. Нужно было видеть, каким счастьем озарилось лицо Жанны, и как радостно она воскликнула, никого не стесняясь: «С моим прекрасным герцогом мы обязательно победим, дорогой дофин!». А потом посмотрела на Клод сияющими глазами и сжала её ладонь своей. «Хорошо, правда!».

Клод тогда тоже улыбалась, и кивнула. Конечно, хорошо! Всё хорошо, что идёт от сердца. От него любят, сострадают, им клянутся, от его имени желают добра… И только трезвый расчёт ума дает право ненавидеть, бояться, проклинать…

И лживо верить.

Наблюдая за всем, что происходит вокруг Жанны, Клод уже не раз убеждалась в том, что далеко не все так искренне приняли Деву-Спасительницу, как говорят. Но любовь – это искреннее. И если командующий, назначенный дофином, Жанну полюбит так же, как она готова полюбить его, значит верит ей, и значит, вместе они обязательно победят!

* * *

За неделю до начала похода, в Раморантен, с отрядом Андре и Ги де Монфор-Лавалей, прибыл Пьер Арк, которого ныне именовали «братом Девы», что звучало, не менее славно, чем любой дворянский титул.

Видимо, получив от кого-то жесткие инструкции, с Клод он раскланялся, как с обычным приятелем, а Жанну обнял, хоть и скованно, но достаточно сердечно. Зато потом, когда никто не мог их увидеть, подошёл и неловко поцеловал Клод в щёку.

– Матушка просила это сделать…

– А где Жан? – спросила девушка.

– Поранился. Поехал обкатывать новые доспехи и упал с коня… Страшного ничего, скоро прибудет. Но посмотри! Видишь, у меня тоже всё новое! И латы белые, как у Девы, и с мечом мы теперь управляемся куда лучше, чем в Домреми. Помнишь, отец нас учил..? Теперь не так. Теперь я могу сражаться! Мы с Жаном словно в балладу какую-то попали! Эх, видели бы дома… У нас там все уверены, что это ты Дева-Спасительница. Чуть с ума не сошли от радости, когда прибыли люди от двора и рассказали, что король тебя принял. А потом и нам с Жаном велели собираться… Мы ужасно боялись. Матушка плакала каждую ночь… Знаешь, мне кажется, она о чём-то таком догадывалась. Ну, в смысле, что Дева – это не ты, а Луи… тьфу ты, чёрт! Теперь запутаешься! Ты – Жанна, она – Жанна… то она Луи, то ты… Ей Богу, Жанна, лучше нам с тобой и вовсе не общаться! Человек, который вёз нас сюда, предупредил – ошибётесь, выдадите сестру, и всё – вам не жить, нам не жить… Короче, плохо будет! Но я, хоть убей, до сих пор не могу понять, почему вы поменялись?! И зачем она мальчишкой всё время прикидывалась? Тут, наверное, политика, да? Ты-то, Жанна, хоть не сильно расстроилась, что она стала вместо тебя? Ведь по всему выходило – ты у нас была самая странная, так ведь?

Клод слушала болтовню брата, стосковавшегося по общению с кем-то, равным себе, и улыбалась. Её так давно не называли именем, которые дали отец с матерью, что слушать было непривычно. И так запахло детством… Но теперь это имя принадлежало Деве, а сама Клод никаких прав на него больше не имела.

– Нет, Пьер, я не расстроилась. Я ведь ещё дома знала, что Луи – это девочка, которая скрывается до поры, чтобы явить себя миру, когда станет необходимо. Она и есть настоящая Дева, не я… Но все мы должны быть благодарными Господу за то, что оказались причастны к этому Чуду.

Пьер, с готовностью, кивнул.

– Жанна, ты как думаешь, отцу вернут дворянство? Господа Лавали говорят, что это очень возможно, если коронация в Реймсе состоится! Но, что если Луи… то есть, Жанна… ну, в общем, Дева! Что если она объявит о себе и о том, что мы ей не родня, когда дело будет сделано? Ты, например, знаешь, кем были её родители? Я сам боюсь с кем-либо разговаривать, но Жан – ты же знаешь, он любит поболтать о том, о сём – так вот, Жан кое-что разведал, а потом мы вместе порешали и думаем, а что если сама герцогиня Анжуйская была её матерью?

Клод не выдержала, прыснула, а потом обняла брата и посоветовала ему не забивать себе голову глупыми домыслами.

Но, оставшись одна, она, почему-то почувствовала себя огорчённой.

Неужели это из-за того, что Жанна, действительно, может оказаться бастардом высокопоставленной особы, и, значит, Клод ей уже не ровня, что в мирное время, в глазах всего света, проложит между ними непреодолимую границу? Кем были родители Жанны? Отвечая на этот вопрос, Клод сама была в шаге от того, чтобы придумать собственную легенду, но до сих пор задавалась им нечасто. В сущности, какая разница? Разве в её подруге это что-то меняло или определяло? Нет. Огорчение зацепилось в разговоре за что-то другое, и повисло неприятным комком страха, словно летучая мышь, заснувшая под балками крыши… Слова Пьера о том, что дома все считают Девой её, сначала только укололи какой-то смутной печалью, но потом, с нарастающим ужасом, девушка поняла, что возвращение домой может стать для неё невозможным!

Ах, если бы они смогли вернуться с Жанной открыто, как две подруги! Она бы с лёгкой душой объяснила всем, что не является чудесной Девой…

Но, что если от неё потребуют сохранения тайны до конца жизни?

И разве позволят Спасительнице Франции жить в захудалой провинции?

Да и отпустят ли её те, кому известна правда о рождении Жанны?

И разве уйдёт сама Жанна теперь, когда заботу и решимость на её лице то и дело разгоняет счастливая улыбка?

Нет. Времена изменились, неумолимо меняя и живущих в них.

«Но, если всё это для чего-то сделалось, – утешила себя Клод, – значит, всё, что будет потом, тоже сложится так, как должно. Если мне суждено вернуться, я вернусь. А если моя миссия состояла только в том, чтобы прожить за Жанну её детство, то… что ж, наверное, какая-то судьба уготована мне и в этом случае…»

Предместья Жаржо

(июнь 1429 года)

В первые дни июня войско двинулось, наконец, в Орлеан. А вскоре, с небольшим отрядом туда прибыли и Жанна с герцогом Алансонским. Снова оказавшись с ней на военном совете, Бастард словно вспомнил прежние разногласия и стал доказывать, что предместья Жаржо очень сильно укреплены, да и численность английского войска слишком велика, чтобы вот так вот с ходу их атаковать. Многие его поддержали, но в ответ, как и раньше, Жанна принялась пылко убеждать в невозможности промедления и разгорячилась настолько, что Алансону пришлось взять её за руку, успокаивая. Однако девушка этого прикосновения даже не заметила.

– Как вы не понимаете! – повернула она к герцогу возбуждённое лицо. – Их численность и все их укрепления ничего не будут значить, когда солдаты пойдут в атаку, зная, что ведёт их сам Господь! Я в этом уверена так, словно видела всё уже совершённым! Поверьте же и вы, наконец! Не будь этой веры во мне, я бы предпочла заботиться дома об овцах, а не подвергать себя опасностям, которых вы так боитесь!

– Я верю, Жанна, – ласково сказал Алансон. – Верю и послушаю только тебя, как бы при этом ни возражали другие.

Только теперь она заметила, что их руки соединены, но не смутилась, не покраснела, а только крепко, с благодарностью, сжала руку герцога.

На следующий день предместья Жаржо были атакованы.

Командующий не пустил Жанну вести войска за собой. «Они и так знают, что ты здесь, не стоит лишний раз рисковать». Но, наблюдая с командного холма за ходом сражения, он, с нарастающим беспокойством, скоро осознал, что атака захлёбывается.

Более того, уповая на численное превосходство, англичане позволили себе выйти из-за укреплений и начать контратаку.

– Нет! Так нельзя! – в отчаянии воскликнула Жанна.

Не спрашивая разрешения у герцога, она развернула своё знамя и, пришпорив коня, помчалась наперерез французам, еще не бегущим открыто, но уже заметно дрогнувшим и готовым отступить.

– В атаку! В атаку! – кричала она. – Имейте же храбрость. Тот, кто читает в ваших сердцах, должен видеть в них веру в победу!

Несколько командиров, увидев скачущую Жанну и не дожидаясь новых приказов, быстро собрали свои разрозненные в неудачном бою отряды, так, что к тому моменту, когда девушка оказалась среди сражающихся, французы снова были готовы идти в атаку. По всей их линии, как боевой клич, как заклинание, понеслось так пугающее противника «С нами Бог!». Англичане, выскочившие за свои укрепления, в панике повернули обратно, почти неся на плечах преследователей французов, силы которых словно удвоились.

«Что это? – думал герцог, заворожённо наблюдая за очевидным переломом в сражении. – Я же знаю, что эта девушка всего лишь незаконная дочь королевы… Боже! Я подумал „всего лишь“ о её высоком происхождении!.. Всего лишь дочь королевы… С каких пор я начал так думать о царях земных? Дева, призванная Господом, ВСЕГО ЛИШЬ королевская дочь! О, небеса, а ведь я так же верю в неё, как и те солдаты, что сейчас побеждают, и мне дела нет до её королевской крови! Это странно, но это так хорошо! Благодарю тебя, Господи! – герцог истово перекрестился. – Я видел Чудо твоё!»

Он оглянулся на свиту.

– Что вы стоите, господа? Нам ли торчать тут, когда Дева воюет?! Я уже чувствую себя опозоренным! Вперёд, вперёд! Нам и так уже мало чего достанется в этом сражении!

Захлопнув забрало, он отвязал от седла щегольской шарф, которым крепилась франциска33
  Франциска – рыцарский боевой топор


[Закрыть], сжал её мёртвой хваткой и пустил коня в галоп…

Вечером, после взятия предместий, Жанна потребовала подвести войска прямо под стены крепости, чтобы утром начать её штурм.

– И никаких возражений я не потерплю! – заявила она, глядя на Бастарда.

Но он и не думал возражать. Какие теперь возражения, когда всем без исключения стало ясно, что победы, подаренные Жанной не случайность, и одно её присутствие – уже несомненный их залог…

Ранним утром 12 числа окрестности Жаржо содрогнулись от грохота. Началась артиллерийская подготовка штурма. Отоспавшиеся за ночь и весьма воодушевлённые предыдущей победой французские бомбардиры стреляли тем утром особенно метко, нанося ощутимый урон оборонительным сооружениям крепости. Тяжёлая Орлеанская кулеврина разнесла самую большую башню Жаржо за три выстрела, подняв над крепостью целое облако из каменной пыли и щебня. Зато ответы метательных орудий со стен были беспорядочны, торопливы и особого вреда не приносили, выдавая панику, царившую внутри.

– Они боятся тебя, Жанна, – усмехнулся Алансон.

Ожидая, когда артиллерия сделает своё дело, чтобы дать сигнал к пешей атаке, он стоял полностью закованный в броню и только шлем небрежно держал на согнутом локте.

– Накройте голову, герцог, – сказала ему Жанна. – И сойдите с этого места, иначе та махина убьёт вас.

Она показала на одно из орудий на стене Жаржо и, видя, что Алансон явно бравирует своим пренебрежением к противнику, сама оттащила его в сторону.

Некий господин де Люда – рыцарь из свиты герцога, весьма недовольный Жанной за то, что утром она при всех отчитала его за сквернословие – выразительно усмехаясь, тут же встал на освободившееся место.

– Не подумайте, мессир, что я пытаюсь заменить вас… – начал было он.

Но закончить не успел. Налетевшее ядро поразило его прямо в грудь.

Все в ужасе попятились.

– Провидица! – не сдержавшись, воскликнул кто-то.

Кто-то ещё стал креститься, готовый упасть перед Жанной на колени, другие застыли пораженные.

– При чём здесь провидение?!

Жанна отвернулась и поморщилась. Несколько оруженосцев быстро оттаскивали в сторону безжизненное тело де Люда.

– Провидцем мог стать и этот господин, если бы заметил, что бомбарду развернули в нашу сторону. Мне жаль его…

– На войне о многих приходится сожалеть, – пробормотал потрясённый Алансон.

Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя, сосредоточится и, вглядываясь в стены крепости сквозь дым и занимающийся кое-где огонь, объявить:

– Похоже, уже всё. Пора нам начинать.

Надев шлем, он дал сигнал к атаке взмахом меча.

– В преисподнюю их! Ату! – весело прокричал Ла Ир. – Боюсь, правда, что эти трусливые пивные бочки заставят меня скучать сегодня!

– Лучше бы ты молился о вечной скуке для себя! – сердито глянула на него в ответ Жанна.

Под своим развевающимся знаменем она бросилась в бой следом за герцогом, ничуть не смущаясь отсутствием какого-либо оружия в руках.

Клод, также почти безоружная, с одной только палицей, которой могла лишь отражать удары, но не наносить свои, последовала было за ней, но чья-то железная рука твёрдо ухватила её за кожаный ремень нагрудника.

– Куда? – прорычал в ухо голос де Ре. – Она без тебя как-нибудь…

– Но я должна быть рядом! – не замечая, что проговаривается, пыталась вывернуться Клод.

– Рядом со мной! – приказал де Ре. – И не вынуждай меня глупо подставляться под удар, высматривая тебя по сторонам!

Штурм начался стремительно. И страшно для англичан. Ярость, с которой лезли на стены французы, ещё не была знакома защитникам Жаржо, но среди них почти все стояли совсем недавно на поле перед Орлеаном, когда, воскресшая чудесным образом лотарингская колдунья… или всё-таки Дева Божья?… ехала на них одна, под защитой только своего знамени и солнечного света. Тот мистический ужас был ещё памятен и усилен невиданным доселе напором всегда презираемых и не умеющих воевать французов.

Что тут было делать? Снова дрогнуть? Сдаться? Всем было известно, что Саффолк пытался договориться с Ла Иром о двухнедельном перемирии, но ничего не вышло. Саффолка срочно отозвали в Париж, а Ла Ир… Точно никто не знает, но говорят, что Ла Ир в ответ посмеялся… Он и теперь смеётся, здесь, под стенами крепости, выкрикивая оскорбления в адрес её защитников.

И, конечно, эта кошмарная ведьма… Разве от Бога её власть и сила? Да нет! Быть такого не может! «Убейте её! – чуть не плача умоляли солдат английские командиры. – Убейте, и нам больше нечего будет бояться!». А чем её убьёшь, когда все стрелы летят мимо?.. «Осадные корзины! Тащите сюда осадные корзины!», – надрывались командиры в отчаянии…

Сжимая в руке только древко знамени, Жанна уже поднималась по осадной лестнице, когда со стены в неё полетели камни. Один выбил знамя из руки, а другой разбился о шлем, сбросив саму Жанну вниз, на землю. Опасное падение смягчилось, благодаря нескольким солдатам, бросившимся прямо под падающее тело, но девушке всё-равно понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Я жива! – закричала она, вставая и пытаясь обуздать шум в голове и неприятные, плавающие перед глазами круги. – Подайте мне знамя! Держитесь! Наш Бог поразит англичан! Они наши!..

– Вперед! – вторя ей, закричали солдаты вокруг. – За Деву! Они не смеют поднимать руку на Божью посланницу!..

И тут, то ли по случайному совпадению, то ли действительно по воле Господней, ворота Жаржо пали. С победным кличем французы ворвались внутрь, свирепой, ощетинившейся секирами, копьями и мечами рекой. Эта река, разбиваясь на многочисленные русла, понеслась по крепости, уничтожая одних и даря радость победы другим.

Стремительно начавшийся штурм завершился такой же стремительной победой.

И кровавой резнёй.

Пытавшихся бежать англичан настигли и истребили без великодушного милосердия победителей.

* * *

После боя, сидя в захваченной крепости, Жанна покорно дала себя осмотреть, хотя и твердила весь остаток дня, что совсем не пострадала. Однако, известие о расправе над гарнизоном крепости заставило её побледнеть и пошатнуться, что послужило для Алансона и других военачальников поводом немедленно позвать врача. Теперь все они толпились в комнате, ожидая результатов осмотра, как приговора.

– Ушибы есть, но несерьёзные… Я не вижу ничего страшного, шлем смягчил удар, – говорил врач, ощупывая голову Жанны и заглядывая ей в глаза. – Чтобы господам было понятнее, наша Дева пострадала не больше, чем пострадал бы любой из вас, вылетев из седла на турнире.

– Помнится, однажды я день провалялся без сознания, вылетев так из седла, – заметил Ла Ир.

– Я имел в виду обычное падение, после которого быстро встают.

Растерев Жанне виски остро пахнущей мазью и велев применять к ранам оливковое масло с жиром, лекарь удалился. Следом за ним Алансон выпроводил всех остальных, но сам задержался.

– Ты недовольна, Жанна? – спросил он, без особого, впрочем, смущения, а скорее, с вызовом человека, уверенного в своей правоте. – Сердишься? Полагаешь, следовало взять их всех в плен? Или, может быть, ты хочешь, чтобы я наказал передовые отряды за жестокость?

– Теперь уже нет смысла, – тихо ответила Жанна. – Но столько крови не могло пролиться безнаказанно.

– А я на это отвечу, что пролитая кровь, как раз и была наказанием. Я сам отдал приказ не брать пленных, когда узнал, что ты ранена, и не жалею! Оставь этот грех на моей душе и забудь. Сделанного уже не переделать. Но, если ты сердишься… Что ж, велю отслужить мессу… и не одну, но только за то, что ты всё же с нами, живая и невредимая… Это единственное, что важно сейчас, потому что ты очень дорога мне, Жанна… Очень дорога! Как и всем нам.

От внезапно подступившего волнения щеки молодого герцога покрыл лёгкий румянец. Он говорил, то ли не замечая, то ли не обращая внимания на Клод, которая, сидя в стороне, взялась отчищать от грязи доспехи Жанны и теперь затихла, боясь самым робким движением помешать или вызвать неловкость от своего присутствия.

Короткий обмен взглядами во время долгой паузы совсем её смутил. От глаз девушки не укрылось, как на мгновение синие глаза герцога словно подернулись туманом откровенной мечты, как дрогнули опущенные ресницы её подруги, как пыталась она побороть смущение, неуместное сейчас, но рвущееся наружу, потому что за словами герцога виделось то желанное, что против воли закрадывалось и в её сердце.

– Я всё понимаю, – прошептала Жанна. – Но одна моя рана не стоит стольких смертей.

– Ла Ир сказал, что падение волоса с твоей головы стоит большего. И я теперь сожалею только о том, что это были не мои слова.

– Вашим было дело, – выдохнула почти шепотом Жанна. – Да, я недовольна… Но спасение вашей души для меня так же важно, как спасение Франции. Я помолюсь за вас сегодня, мой прекрасный герцог. Только обещайте… вы должны исповедаться… Обязательно! Как и всё наше войско.

Вместо согласия Алансон низко поклонился и вышел…

Жанна какое-то время сидела молча, потом подняла на Клод взгляд, в котором, как она ни старалась, радость неумолимо перебарывала отчаяние.

– Мне стыдно, – беззвучно прошептали её губы.

– Не говори ничего, – так же тихо остановила подругу Клод. – Он прав в одном – сделанного уже не изменить. И утешить может только то, что ты всё делаешь, чтобы эта война скорее закончилась.

– Да… да. И поэтому надо торопиться…

Некоторое время она наблюдала за тем, как под руками Клод доспехи снова обретали чистоту и блеск. Потом взгляд её ушёл куда-то внутрь себя.

– Сегодня в сражении я видела Пьера…

Голос Жанны прозвучал отстраненно и глухо, словно тоже улетал куда-то с её мыслями в минуты долгой паузы, за время которой она то хмурилась, то замирала, то выходила из задумчивости, сердито встряхивая головой.

– Он храбро сражался… Знаешь, иногда мне кажется, что он и мой брат тоже… за неимением других. Ты, он и Жан – последняя связь с моей прошлой жизнью…

– Да, – кивнула Клод, не прерывая своего занятия, словно эта резкая перемена в разговоре ожидалась ей именно сейчас. – Но и эта связь прервётся, когда ты завершишь свою миссию. И это будет правильно. Твоя прошлая жизнь станет легендой. Воспоминанием… Возможно, Пьер и Жан захотят остаться и получить какие-то должности при дворе, но твоя связь с прошлой жизнью всё равно станет тоньше… на меня.