Текст книги "Он летает под аплодисменты"

«Знает акустику, чертяка!» – подумал концертмейстер. Слова были внятно слышны повсюду – от колосников до пыльных кресел четвертого яруса.

– Девушкам разбиться на четверки! – последовал жесткий приказ, сопровождающийся резкой отмашкой, будто режиссер разрезал шеренгу танцовщиц на части. – В три ряда. Лишние за кулисы. Задний ряд на авансцену! – раздавалось из темноты зала. Сполох спички, красный краешек затлевшей сигареты… Но кто это? Голос… Чем-то он показался Лидии знакомым.

Девушки рядами выстроились на сцене. Режиссер встал с кресла, запрыгнул на сцену, прошелся взад-вперед, грубовато тыча линейкой кому в колено, кому в плечо, и наконец кивнул пианисту. Тот легко обрушил бравурный пассаж. Девчушки заскакали.

– Стоп, стоп! – снова раздался крик. – Вот вы, лебединое озерцо, – он обратился к крайней девушке в балетной пачке и мужском свитере. – Если вы, милая, предполагаете и дальше так жеманиться, то мы можем вас буфетчицей устроить. Будете заведовать ватрушками и помыкать кренделями. Хотите?

Балерина замерла.

– А вы, красные шаровары, – продолжал режиссер. – Слушайте фортепиано, а не свой внутренний голос. У вас там сумасшедший авангардист такты отбивает. – «Штаны» моргнули, чтобы спрятать испуганную слезу. – С четвертого такта еще раз – и пусть первая и вторая линии поменяются местами! – гаркнул режиссер. – Да что ж это такое! Вас не учили, что во время танца надо поднимать ноги? Резче! Резче! Выше!

– Может, вы сами покажете? – раздался из заднего ряда дерзкий голосок.

– Увы! – режиссер постучал линейкой по своей правой ноге.

– А что у вас с ногой? – не унимался голосок.

– Война, – коротко бросил режиссер.

Теперь он снова переместился в кресло и принялся перебирать листы с актерскими резюме. Поблескивала эмульсия фотографий на анкетах.

– «Красные шаровары», вы где раньше танцевали? Нет-нет, не останавливайтесь и, если можно, напойте нам ответ.

– В а-ант-репри-изе Салтыко-о-ова ле-етом в Се-вас-то-по-ле, – послушно пропели «штаны».

– Вот это чудесно! – зааплодировал сумасшедший режиссер. – «Зеленое трико», а вас откуда принесло? Пойте, милая!

– Ва-арье-те в Ха-арь-ко-ве!

– Дивно! «Черная пачка»? Не молчите, Одиллия!

– Шко-ола Одо-до-до-евцой! – пропела «пачка».

– И где же?

– В Си-си-симферо-роро-поле!

Прихрамывая, режиссер снова поднялся на сцену. Захватил кулаком фортепьянную трель. Наступила тишина. Все глаза выжидательно уставились на него.

– Дорогуши, кто-нибудь из вас когда-нибудь посещал музеумы?

Девушки потупили взоры. «Пачка» – не черная, а белая – помахала приветственно ладошкой: «Я!» Два вьюна в спортивных трико подняли руки.

– Портрет такой толстушки – мадам Самари – из коллекции господ Морозовых не видали, случайно? Жанна Самар, актриса, сидит вполоборота и едва улыбается – вся розовая, и каждым лепестком платья и улыбки притягивает к себе взгляды. Это полотно, милые дамы, зрители вдыхают, как цветок, как розу или даже, с позволения сказать, пион! Вдыхают! – режиссер явно вошел во вкус, и ему импонировало, что он так легко завладел аудиторией.

Девушки распрямили спины и приподняли подбородки – им показалось, что рассказ каким-то образом связан с ними.

– Вы, дорогуши, должны ласкать взгляды зрителей. Идеальное владение чечеткой и пируэтами пасадобля – само собой. Но тешить взгляд – вот где хитрость. Вот вы, – он остановился перед худенькой стриженой брюнеткой в шерстяных чулках и длинной мужской рубашке. – Вас когда-нибудь нежили? Вы знаете, что это такое? – слова его гулко раздавались в тишине.

Девушка вспыхнула.

Лидия, зачарованная «спектаклем», откинулась на спинку кресла.

– Понятно, – заметил режиссер. – Следующая. Ну, а вы знаете, что такое нежить и тешить? – обратился он к полногрудой особе в цветастом балахоне.

– Знаю, – неожиданно твердо ответила та. И повторила с вызовом: – Знаю! – Возникла пауза. Пианист простучал несколько нот в верхней октаве: соль-ля-си – си-ля-соль, вверх-вниз. Обычный трюк, чтобы снять напряжение на сцене.

– Кузнечик? Серафима по прозвищу Кузнечик? – выдохнул вдруг режиссер. И сразу пошел в атаку. – Ты, ветреная, сбежала от меня к Провоторову! Бросила в океяне тоски! Я, как дурак, мотался по всему Харькову и чуть не убил Мамашу Кло, которая скрывала, где ты! Неверная!

– Прошло десять лет, – улыбнулась Серафима по прозвищу Кузнечик, страшно довольная вызванной реакцией и тем, что оказалась в центре внимания.

– Десять лет! – ахнул режиссер, сжал голову руками и упал как подкошенный. Пауза. Пауза длится. Одетта и Одиллия неуверенно зааплодировали. Аплодисменты подхватили – и хлопки радостно понеслись над сценой. Режиссер встал и поклонился.

– Спасибо, дорогие. Тогда попробуем фокстрот?

Девушки закивали. Пианист приосанился. Режиссер на секунду приостановился на краю сцены, будто зал, темный и тихий, загипнотизировал его. Вдруг вспыхнул луч прожектора и, неподконтрольный осветителю, запрыгал по сцене, выхватывая то чей-то растерянный взгляд, то кусок декорации, то разношенные туфли. Скользнул по лицу режиссера – и замер. Вместо того чтобы отмахнуться, тот поднял подбородок и прикрыл глаза, жмурясь и греясь, словно в солнечном свете. Ведь он родился практически за кулисами! Он, крошка Визг, топал по дощатому полу с погремушкой – мешал актерам и выводил из себя родителей. Лет до пяти он был уверен, что за краем сцены – обрыв, там плещется гулкое темное море: так мама хитрила, чтобы он не свалился в зал во время репетиций.

Он стоял, с наслаждением подставляя лицо свету и медленно поворачиваясь вслед за движением прожектора до тех пор, пока полностью не открылся Лидии. И, вздрогнув, она наконец узнала его. Дерзкий флибустьер, который пристал к ней на празднике в парке. А теперь по его надменной физиономии бродит нежная улыбка. И его рассказ про лепестки пиона и про то, как танец нужно вдыхать, словно цветок… Лидия едва слышно охнула. Пальцы ее бродили по губам, шее, теребили серебряный медальон на груди. Луч прожектора погас так же неожиданно, как зажегся. Фокстрот сменился танго, тягучая мелодия которого то и дело прерывалась неожиданными акцентами. «Акцент! Акцент! Взлет! Открыться!» – голос «флибустьера» звучал приглушенно, все происходящее на сцене уплывало, таяло. Пальцы Лидии бродили по шелку платья, цвет которого всегда казался ей калейдоскопом солнечных зайчиков, сполохом лепестков, перемешанных в солнечном свете и сметане. Ах! – выдохнула она, и теплая волна разлилась по телу. «Нега, услада, утеха – дайте, дамы, конфетные улыбки, и фокус будет сделан!» – «флибустьер» из темноты зала дразнил, но она не понимала слов. Лепестки растаяли – и она вместе с ними. «Бог мой, что же это…» – шепотом простонала Лидия.

Через несколько минут, как в тумане, преодолев фойе, она спряталась в автомобиле.

– Откройте окно, пожалуйста, и скорей домой, – прошептала Лидия шоферу, напрочь забыв о назначенной встрече с писателем.

Глава VI
Басби и Сидни торгуются

– Нет, нет и нет! То, что вы предлагаете, господа, нас совершенно не интересует! – человек, сидящий за столом, рубанул кулаком воздух.

Басби, развалившись в кресле и попыхивая сигаретой, наблюдал за ним. Щетка рыжеватых усов топорщилась и прыгала на худом подвижном лице, и абсолютно симметрично усам поднимались и опускались круглые очки без оправы на костистом носу. Василий Чардынин, ближайший друг, правая рука и партнер всесильного владельца киноимперии «Новый Парадиз» Александра Ожогина, согласился принять их после недели многочисленных униженных просьб Сидни и бесконечного высиживания в приемной. Высиживания, однако, не дали желаемого результата. Басби перевел глаза на Сидни. Тот сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и не мигая, уставившись на Чардынина. На лице его дрожало мучительное выражение – он, очевидно, не мог понять, что говорит Чардынин. Басби вздохнул – вот же бедняга! – и обвел взглядом комнату. Со стен на него укоризненно смотрели портреты звезд синема. В центре – над головой Чардынина – висела фотография великой дивы Лары Рай, первой жены Ожогина, несколько лет назад покончившей с собой. Белокурый красавец Жорж Александриди. Дурашливо улыбающийся Иглинский. Томный Милославский. Синеглазый Николай Баталов с открытым лицом «своего парня». Мозжухин с презрительным прищуром пронзительных серых глаз. Печальный комик Борис Кторов с неподвижным лицом, состоящим из параллельных и перпендикулярных прямых. Прозрачная Ида Верде. Волоокая Варя Снежина. Сумрачная Лидия Збарски. Басби усмехнулся, глядя на портрет Лидии. Почему-то ее лицо с крупными тяжелыми чертами и мрачным взглядом темных глаз показалось ему комичным – будто она нарочно придает физиономии плачущее выражение. Басби затянулся, выпустил кольцо дыма и повернулся к Чардынину.

– Почему? – спросил он.

Чардынин, в этот момент раскуривавший трубку, поперхнулся и закашлялся.

– Что «почему»? – хрипло пролаял он.

– Почему вас не интересует то, что мы предлагаем?

– Но, помилуйте, господа, это же совершенно очевидно! Кино не может говорить! Никогда не говорило, не говорит и не будет! И недавний провал в Берлине говорящей фильмы «Поджигатель» – тому подтверждение. Вы, вероятно, читали, что публика забросала экран помидорами и яйцами. Нет, зритель не в состоянии воспринимать одновременно изображение и звук! Если фильму будут слушать, ее не будут смотреть. Звук отвлекает от главного – от лиц звезд. Увы – такова человеческая природа. Придется вам с этим смириться! – закончил Чардынин, взмахнув трубкой, из которой на стол выпрыгнул игривый огонек.

Басби вскочил. Рот его беззвучно открылся, потом закрылся и снова открылся. Глаза закатились. Тело изогнулось, наклонившись вперед. Он прижал руки к сердцу, протянул их к Чардынину, покачнулся и схватился за голову. Губы вытянулись в трубочку и тут же скривились, как от боли. Басби рухнул на стул. Чардынин и Сидни с недоумением глядели на него.

– Надеюсь, вы меня поняли, – спокойно сказал Басби, обращаясь к Чардынину и затягиваясь сигаретой.

– Понял. Вы сумасшедший.

Басби расхохотался.

– Ничуть! Это была сценка из вашей же фильмы «Жемчужные слезы разлуки». Так вы ничего не поняли? Странно. Я думал, все зрители уже научились читать по губам. Выходит, не все. Вы бы предпочли, чтобы я издавал какие-то звуки, или достаточно пантомимы? Тогда вам следовало родиться глухонемым.

Настала очеред Чардынина хохотнуть.

– Остроумно! Очень остроумно! Прекрасная иллюстрация недостатков немого кино! Однако…

– Однако я читал также, что во время берлинского сеанса публика рассердилась не на сам звук, а на то, что он не успевал за изображением, – перебил его Басби. – На несовершенство аппаратуры.

– А ваша аппаратура совершенна? – быстро, словно подхватив теннисный мячик, спросил Чардынин и, повернувшись к Сидни, повторил вопрос по-английски. Сидни, по-птичьи вертевший головой то вправо, то влево – от Чардынина к Басби и обратно, – силясь уловить нить разговора, бешено закивал головой.

– Perfect! Perfect!

– Ну, предположим, предположим, предположим! – Чардынин обеими руками хлопнул по столу, встал и заходил взад-вперед по кабинету. – Предположим, ваше изобретение – перфект! Мы, конечно, все проверим, прежде чем подписывать купчую, но… Но на черта оно нам, ваше изобретение? А? Скажите на милость!

Брови Басби полезли вверх.

– То есть?.. – только и сумел вымолвить он.

– А то и есть, что мы продаем нашу фильмовую продукцию во все страны Европы. И даже в Америку. Да, да, господа, на Холливудских холмах смотрят фильмы, сделанные в «Новом Парадизе»! Так на каком, интересно, языке должны говорить актеры, чтобы их понимали и в Британии, и в Испанском королевстве, и во Французской республике? Вот и получается, что ваше предложение – совершенно неприемлемо. Оно нам просто не нужно. Засим, господа, разрешите откланяться. Прошу прощения – занят.

Чардынин наклонил голову в знак того, что визит окончен, и уселся за стол. Басби поднялся. Ничего не понимающий Сидни оставался сидеть.

– Давай, давай, поднимайся! – тихо сказал Басби, подталкивая его под локоть.

Сидни умоляющим жестом вскинул руки.

– Но такого нигде не бывать! – крикнул он в последнем усилии отчаяния.

– Вот именно, не бывать, – процедил Басби сквозь зубы, стаскивая его со стула.

Чардынин проводил покидающую кабинет парочку задумчивым взглядом. Прохвосты, конечно, но… Этот, горбоносый… Интересная фактура. Неплохо бы с ним поработать. Хромает, однако на экране будет незаметно. Зато лицо! Все в движении. Каждую секунду – каждый мускул. Все играет. Поднимает ли он брови, улыбается или кривится – оно просто завораживает. Как будто всасывает в себя собеседника. Поразительное обаяние. Даже когда он просто сидит на стуле и попыхивает сигареткой, кажется, что сигарета прямо на глазах взорвется фейерверком, а у курильщика из рукава выскочит букет цветов. И как уморительно он спародировал сценку из фильмы! Надо бы его вернуть… У Чардынина возникло неприятное ощущение, будто он что-то упустил, попросту говоря – проворонил. Но не прохвоста же с пиратской физиономией. Звезду из него сделать несложно. Вопрос – стоит ли браться? Субъект, очевидно, с гонором и неглуп, что для звезды – большой недостаток. Нет, не в прохвосте дело. Изобретение. Перфект! Эта наивная и совершенно непробиваемая убежденность американца (Вот уж нелепое существо! И костюм вроде приличный, а сидит – мешок мешком!), что кино обязательно заговорит – благодаря его изобретению. А если… Если это изобретение и есть то, что он, Чардынин, старый пес с отменным нюхом, проворонил? Чардынин поднялся было с места, но тут же опустился обратно. Тьфу, тьфу! Глупости какие! Дел невпроворот, а он о ерунде… Надо писать запрос в Петербург, в музей транспопрта, просить, чтобы дали в аренду паровоз, на котором Николай I катался в Царское Село. Утром пришел фургон с орловскими рысаками. Вместо шести лошадей прислали пять. Придется телефонировать заводчику, скандалить. Все для экранизации «Анны Карениной», которую будет играть плакса Збарски. И Чардынин забыл о двух неудачливых продавцах сомнительного изобретения.

Басби вышел из приемной Чардынина в коридор. Сидни вился сзади. По его шумному дыханию Басби понял, что тот готов расплакаться.

– Ничего, ничего, – проговорил Басби, останавливаясь у окна. – Не реви. А я тебе говорил, что нечего соваться! – с неожиданной злостью выкрикнул он.

Да, он был зол. Полдня пропало даром. Репетиции «Сбежавшей куклы» шли полным ходом. Премьера была назначена на конец октября. Сегодня он должен был отсматривать цирковые номера и репризы для городского праздника во втором действии. А он вместо работы торчит на этой чертовой студии! И все по милости этого идиота Сидни! Засунув руки в карманы брюк и покачиваясь на носках, Басби глядел вниз, на суету студийного города. Люди бессмысленно и хаотично носились по дорожкам, что злило Басби еще больше. Он ни на йоту не верил в бред Сидни про «говорящий» аппарат, с помощью которого можно записывать звук на съемочной площадке. Басби оглянулся на американца. Жмется в углу. Боится подойти. Так ему и надо. Нет, конечно, в своем роде он незаменим. Механик. Электрик. Инженер. Выдумщик. Как-то Басби спросил, кем был Сидни на родине, как попал на «Георга Пятого» и откуда взял столько денег. Оказалось, работал инженером на большом заводе. Был уволен за пьянство. Деньги – выходное пособие, весьма солидное, что обуславливалось контрактом. После увольнения сразу сел на «Георга» и поплыл в Россию, чтобы осуществить свою мечту – пустить в дело говорящий сине-аппарат. В России, мол, рынок большой, а техника хромает.

Басби ни разу не пожалел о том, что месяц назад пригрел Сидни – снял ему номер, накормил, напоил, одел, обул и оставил при себе. Сидни придумал и смастерил потрясающую систему зеркал, отражающую и «размножающую» кукол на сцене. И волшебный ящик, куда входили танцовщицы в обычной одежде, а через минуту появлялись в костюмах кукол. И адскую машинерию, которая двигала сцену, перемещая принца из одного конца света в другой. Но его идея фикс… По вечерам Сидни являлся в номер к смертельно усталому Басби, и начиналось нытье о гениальном изобретении, которое сделает переворот в синема и озолотит их обоих. Бывал он обыкновенно пьяноват. Просил отдать проигранные чертежи. Над ними, мол, надо еще поколодовать. Басби смеялся, раздражался, отмахивался, отправлял Сидни восвояси, но чертежей не отдавал. Им владело какое-то суеверное предчувствие. Слишком удачно все складывалось с тех пор, как он тогда выиграл в карты. Слишком легко сходился пасьянс с тех пор, как он сошел на ялтинский берег. Одна козырная карта, другая, третья… Как будто вся колода его жизни состояла теперь исключительно из тузов и джокеров. Расстаться с частью выигрыша? Отдать обратно? Ну уж нет! А вдруг фортуна рассердится и перестанет подкидывать козыри? Пусть рискуют другие. И потом… Ерунда, конечно, но что, если изобретение Сидни – еще один туз?

Он оторвал взгляд от окна. Ага, туз! Пока что с этим тузом их чуть не взашей выгнали из кабинета Чардынина. Пора возвращаться в театр. До конца дня он еще успеет посмотреть шпагоглотателей и канатоходцев.

Впереди хлопнула дверь. Потом другая, из которой выбежала худенькая девушка, причитая:

– Чем я ее обидела? Что такого я сказала? И подол еще не подшит! – Она вбежала в соседнюю дверь, тут же выбежала и стала метаться по коридору, стукаясь, как мячик, о двери, с криками: – Госпожа Збарски, где вы? Где вы, госпожа Збарски? – Вся в слезах, девушка пронеслась мимо Басби. Он обернулся худышке вслед: «Забавная фигурка – скачет, как карандашик». Взволнованные крики стихли за поворотом коридора.

А в кладовке, мимо которой шагали Басби с его насупленным приятелем, затаившись, стояла госпожа Збарски. В темноте мерцал бриллиант величиной с пуговицу, что устроился в разрезе бального платья Анны Карениной, открывающего белые скульптурные плечи Лидии. Она никогда не носила подделок и свято верила, что настоящие драгоценности приносят на бледный экран магический свет. Она выбежала из примерочной, узнав, что Чардынин так и не отменил завтрашнюю съемку на корабле – а ведь «Ялтинский листок» обещает шторм! И вздыбится черная волна, и превратится в ледяную лапу, и подхватит ее с палубы, подкинет к серому небу, сожмет горло… Однако должна же у Василия Петровича быть совесть – и к этой совести следует воззвать! Подхватив недошитый шелковый подол, она оттолкнула помощницу и решительно направилась в кабинет Чардынина. И еще из коридора через приоткрытую дверь приемной увидела… Сразу что-то ослабло в груди. Беспомощная улыбка растаяла на губах. Там, в кабинете – невозможно поверить! – стоял, размахивая руками, «ее флибустьер». Совсем недавно, в театре… Закрыв руками пылающее лицо, она метнулась в первую попавшуюся дверь – и забилась в угол между шваброй и башенкой из мусорных ведер. Зачем он здесь? Преследует ее? Как объяснить Збышеку? Лидия вытерла испарину со лба и вжалась в стену, услышав заполошные крики ассистентки. Люди поймут! Все поймут! Господи, при чем тут Збышек?! И что поймут люди? Ведь никакой измены не было – одумалась вдруг Лидия. А мысленно опять сидела в маленькой, обитой шелком театральной ложе и слушала его голос, дающий указания танцоркам. Резковатый и нежный одновременно. Боже, какая глупость! Почему она прячется за швабру?! И как теперь выйти – однако глупейшая ситуация.

Между тем Басби и Сидни вышли из ворот «Нового Парадиза», Басби уже поднял руку, подзывая таксомотор, и тут кто-то тронул его за рукав. Обернувшись, он увидел невысокого человечка в сером плаще и глубоко надвинутой на лоб фетровой шляпе. Несколько мятое лицо и бегающие глазки сразу показались Басби подозрительными, однако за годы скитаний с антрепризами по Российской империи он привык иметь дело с публикой самого разного свойства.

– С кем имею честь? – поинтересовался он.

Человечек замялся.

– М-м-м… Юрий Фомич Глазков, – произнес тот, очевидно, первое пришедшее в голову имя. – Торговля фотографической аппаратурой. Импорт синематографической пленки. Производство движущихся открыток. Собственное дело, так сказать.

– Движущихся открыток? – удивился Басби.

– М-м-м… Небольших фильмов, посвященных определенной теме, по заказу, так сказать, почтенных господ. Публика, смею вас уверить, хорошо знает мою продукцию.

– А-а… Простите, не расслышал – как называется ваша фирма? – продолжал расспросы Басби, делая вид, что не понимает, что за субъект мнется перед ним, хотя с первого взгляда дал ему прозвище «мелкий жулик».

– М-м-м… Фирма… – засуетился мнимый Юрий Фомич. – Фирма моя не имеет названия, поскольку… поскольку… – Басби терпеливо ждал. – Поскольку не нуждается в рекламе! – наконец выпалил Юрий Фомич, радуясь, что нашел удачный ответ на неприятный вопрос.

– Понятно, – протянул Басби. – Не нуждается, значит. Ну, так чем обязан?

Человечек приосанился:

– Имею предложение, от которого вы не сможете отказаться! Волею судьбы находился в приемной Василия Петровича Чардынина… м-м-м… по вопросам поставки турецкой пленки, так сказать, – снова засуетился Юрий Фомич, зачем-то объясняя цель своего визита, хотя никто его об этом не спрашивал. «Контрабанда», – подумал Басби. – Находился, так сказать, в приемной, – продолжал Юрий Фомич, – когда вы изволили излагать преимущества своего изобретения.

– И все слышали, – закончил за него Басби.

– И все слышал, – почему-то сокрушенно согласился Юрий Фомич.

– Желаете приобрести? – быстро спросил Басби.

Юрий Фомич вдруг неожиданно просветлел лицом.

– Хочу! – радостно воскликнул он. – Если бы вы смогли проехать со мной…

Басби повернулся к Сидни.

– Господин хочет купить твои чертежи. Как ты на это смотришь?

– Oh, yes, yes!

Басби между тем задумчиво смотрел на Юрия Фомича. Мысли быстро проносились у него в голове. Жулик… Перекупщик… Контрабандой торгует… Может, и ворованным… Не опасно ли?.. Обманет… А и черт с ним… Все равно эта ерунда никому не нужна… Зато мой дурак успокоится (взгляд на Сидни)… Любопытно посмотреть, что за движущиеся открытки…

– Что ж, поедем, – решил он и, поместившись в таксомотор, троица покатила по крымским горкам на окраину Ялты.

Фирма Юрия Фомича, не нуждающаяся в рекламе, представляла собой тесный сарайчик, заваленный синематографическими камерами, явно бывшими в употреблении, заставленный круглыми железными коробками с пленкой и заросший лесом треног, софитов и фотографических зонтиков. Многочисленные деревянные шкафы, разделенные на маленькие ящички, теснились у стен. Пылинки плясали в солнечных лучах, пробивающихся сквозь щели в дощатых стенах. Басби захотелось чихать. «Мы на самом дне синематографической жизни. Так нам и надо», – усмехнувшись подумал он, с любопытством оглядываясь вокруг.

– Что же представляют собой ваши живые открытки?

Юрий Фомич, тщательно запирающий в этот момент дверь, радостно кудахтнул.

– Покажу, покажу! Ах, молодежь, – игриво пропел он, подскочил к одному из шкафов, выдвинул ящик и вытащил туго свернутый рулон пленки. Как карточный фокусник растягивает перед партнером колоду, так и Юрий Фомич растянул перед Басби рулончик. Басби взял пленку и поднял к свету.

– О! – присвистнул он, проглядывая кадр за кадром.

– Французский жанр, – шепнул Юрий Фомич. – Господа очень интересуются.

На пленку была заснята дебелая девица в кружевных панталонах, прозрачном неглиже и спущенных чулках. Волосы девицы были хитрым образом спутаны и схвачены большими шелковыми бантами, будто у маленькой девочки. Девица возлежала на диване, заваленном подушками, и смотрела перед собой коровьими глазами. По мере продвижения взгляда от кадра к кадру девица постепенно раздевалась, выгибая пышный стан. Когда на ней не осталось ничего, кроме чулок и бантов, появилась здоровенная мужская спина. Спина приблизилась к дивану. В кадре появилась мужская голова. Лица видно не было. Стоя на коленях, мужчина стащил с девицы чулки. Та раздвинула ноги, и он, наклонившись, стал целовать ее между ног. Девица запрокинула голову, закрыла глаза и закусила губу.

– Великолепно! – сказал Басби, сворачивая пленку. – Просто великолепно! Поздравляю с сокрушительной победой над родоначальниками жанра. Не вашу ли спину мне посчастливилось лицезреть на этой пикантной зарисовке?

– Ну, что вы! – смутился Юрий Фомич. – Вы мне льстите. А ежели хотите полюбоваться еще, у нас тут, так сказать, целая коллекция с разнообразнейшими типами, – он повел рукой в сторону шкафов.

– Благодарствую. Воспользуюсь непременно. Но к делу! Надеюсь, вы понимаете, что мы продаем не аппарат, а изобретение. Идею. То бишь чертежи. Собирать аппарат вам придется самому.

– Конечно, конечно! – замахал ручками Юрий Фомич. – Есть умельцы – смастерят! Могу я посмотреть чертежи?

– Безусловно.

Басби достал из-за пазухи чертежи, расстелил на столе и крепко прихлопнул с двух сторон ладонями, чтобы Юрий Фомич не смог взять их в руки. Тот склонился над бумагами. Лицо его перестало круглиться улыбкой, приобретя цепкое выражение. Видно было, что читать чертежи он умеет.

– Так-так… – приговаривал он. – Так-так… Составлено грамотно. И все же… м-м-м… каковы гарантии, что ваш аппарат, так сказать, – заговорит?

– Никаких! – лучезарно улыбнулся Басби, пряча чертежи обратно в карман. – Мое кредо – никогда никаких гарантий. Могу оставить в заложники своего американского друга, который, кстати, и является изобретателем волшебного устройства. Подержите его у себя, пока ваши умельцы будут мастерить. Не получится – отрежете ему голову. Разрешаю. Не волнуйтесь – он привык к зверствам. Так, по обыкновению, поступают индейцы в Северной Каролине. Но должен предупредить – он очень прожорлив. Можете прогореть. Мне, во всяком случае, его содержание влетает в копеечку. – Юрий Фомич с ужасом смотрел на него. – Так что, берете? Изобретение берете? – продолжал Басби. Юрий Фомич поспешно закивал. – Какую цену даете?

– Возь… возь… – голос Юрия Фомича влетел в дискант и сорвался. Бедняга закашлялся. – Возьмите французский жанр. Сколько желаете.

– Заманчивое предложение, – отозвался Басби. – Но что прикажете с ним делать, разве что ублажать себя на сон грядущий? Не угодно ли расплатиться наличными?

Юрий Фомич не выразил подобной готовности. Денег у него, очевидно, не было. Подстреленной птицей метался он по сарайчику, предлагая в обмен на чертежи свои подержанные сокровища. Пленка в железных коробках. Фотоаппарат в деревянном корпусе с царапиной на боку. Жидкость для проявки пленки. И даже маленький станок для изготовления копий. Басби мотал головой. Нет. Нет. Нет. Юрий Фомич танцевал вокруг него – тащил на середину комнаты треснувший софит, волок монтажный столик, выкапывал из угла фотоувеличитель. Подскочив к плотной занавеске, перекрывающей проход в заднюю часть дома, он отдернул ее, обнажив что-то вроде складского помещения, заваленного рухлядью. Разметав в стороны железки и деревяшки, закончившие свою жизнь в кино, Юрий Фомич с лету сорвал брезент с какого-то крупного агрегата. Блеснул округлый бок вишневого лака. Пустила солнечного зайчика золотистая латунь. Сверкнул строгий хром. Перед Басби стояла очень странная двухместная спортивная машинка. Линии ее корпуса плавностью напоминали скорее космическое тело, нежели авто.

– Что за зверь такой? – спросил зачарованный Басби.

– М-м-м… Так сказать… Мои умельцы смастерили, – неохотно пробормотал Юрий Фомич.

– На ходу?

– Ну, это как посмотреть… Моторчик бы перебрать и шины новые поставить. Очень ненадежная конструкция. Все время ломается.

– Разберемся. Сидни! – зычно крикнул Басби американцу, который все это время послушно сидел на табуретке в углу. – Посмотри-ка, дружок, можем ли мы уехать домой на этой очаровашке.

– Oh! Wonderful! – воскликнул Сидни, бросаясь к авто и любовным движением оглаживая его бок. По лицу его бродило восторженное выражение.

– Вот и договорились, – сказал Басби.

– Однако… Мы не договаривались! – выкрикнул ошеломленный Юрий Фомич, растопыривая руки и телом загораживая авто.

– Впрочем, я все собираюсь спросить, – Басби подплыл к нему, мягким интимным жестом взял под локоток и начал потихоньку увлекать подальше от авто. – На черта вам звуковой аппарат? Что вы будете записывать? Шелест листьев на весеннем ветру? Журчанье горного ручья? Плеск морской волны? Посвист коростеля? Что? Откройте тайну, – болтал Басби, заглядывая в глаза Юрию Фомичу. – А! Не говорите. Я, кажется, догадался. Вы хотите озвучивать живые открытки, не так ли? Вижу, вижу, что так. Стоны, всхлипы, шумное дыхание. Звук поцелуя. А некоторые барышни даже кричат… Почтенных господ это очень возбуждает. Да вы озолотитесь, дорогой! Сидни! – рявкнул он. – Ты готов?

– О, yes! We can go, – отозвался Сидни.

Басби вытащил из кармана чертежи, сунул онемевшему Юрию Фомичу и долго тряс ему руку.

– Вы на пороге… Вы на пороге… – бормотал он.

Сидни уже сидел за рулем. Складские ворота были распахнуты. Басби запрыгнул на пассажирское сиденье, и вишневый болид, взметнув хвост пыли и сделав несколько резких вскриков клаксоном, вырвался на улицу.

– Ну что, доволен? – перекрикивая рев мотора, крикнул Басби.

– Доффолен, доффолен. Я доффолен, что дал болшой полза синема.

– Ну-ну, – отозвался Басби. – Я рад, что ты воспринимаешь реальность именно так.

И, сделав роскошный вираж, они вылетели на набережную.