Текст книги "На крыльце под барельефом"

На крыльце под барельефом
Марина Хольмер

Иллюстратор Бронислава Милославская

Корректор Оксана Сизова

© Марина Хольмер, 2022

© Бронислава Милославская, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-4100-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Белая школа

Огромный стадион разделял две школы – белую и нежно-голубую, которые стояли по обе его стороны. Они стояли напротив друг друга, как два бастиона, как два города-государства, готовые ко всему: к взаимовыгодной ли торговле, к затяжной ли вражде, к видимому ли миру, за которым кроются ночные вылазки лазутчиков, проверки финансовых счетов, сбор данных о жизни и недовольстве горожан, спешащих поделиться с чужаками самым сокровенным.

Если смотреть издалека на это новое слово в местном градостроительстве – на стадион, как озеро, между двумя высокими берегами, – то глаз радовался. Справа возвышалась белая школа, утопающая в кленах и ухоженных цветниках. Задний двор, куда выходил длинный аппендикс спортзала, никогда не источал зловоний помоек или отходов столовой, вылитых небрежной рукой какой-нибудь тети Нюры. Здесь всегда было чисто, опрятно, приятно. Каждая мелочь старалась занять свое правильное, только ей отведенное место, чтобы со временем стать тем, что называют традицией.

Любой сторонний прохожий, решив срезать путь к недавно возведенным дипломатическим домам или райкому партии, взбирался на правый косогор и тут же подпадал под обаяние царства белой школы с тонким, не осознанным сразу ароматом новых веяний в образовании и стабильности одновременно. Прохожий приостанавливался, пропуская школьников, сбегающих со ступенек высокого крыльца под барельефами трех признанно великих людей. И тогда то ли завистливая, то ли ностальгическая нотка вдруг трогала его немолодое, затвердевшее в рутинных буднях сердце. Как будто детский, маленький пальчик вдруг ущипнул струну арфы, немного, чуть-чуть, легким дуновением нездешнего ветра, игольным уколом взвизгнувшей на высокой ноте тоски… «Что ж, – тут же одернул бы он себя, выйдя из минутного морока и продолжая путь дальше, к райкому, наверное, – время бежит, мое уже почти убежало. – Прохожий бы обернулся в этот момент и оглядел празднично белое здание с другого ракурса, отрытого, анфасного, симметричного, – А у них – счастливая жизнь, свободная, полная „открытий чудных“… Теперь это их время – 70-е, которые уже тоже понемногу катятся к концу».

Все дороги оставались внизу – и проезжие, и пешеходный бульвар посередине. Наверх, на косогор, дети чаще всего поднимались сами, оставляя сопровождение внизу и шипя «иди, иди, дальше я сам, что я, маленький, что ли». Малышей провожали бабушки до самых дверей, но входить никто не смел – на высоком крыльце типового пятиэтажного здания под барельефами Ленина, Маркса и Энгельса стояли дежурные. «Сменка? Дневник?» Малыши несли мешки с обувью почти на вытянутых руках, чтобы сразу было видно: вот он, пропуск, который им надо предъявить для начала дня в любимой школе. Дисциплина чувствовалась во всем, начиная от царственных колонн и суровых барельефных профилей и заканчивая серьезными, исполненными собственной значимости дежурными.

Школа была похожа на город-государство не только снаружи, со стороны стадиона, но и внутри – здесь были свои правила. Мало кто позволял себе сомнения в сложившемся порядке вещей и требований. Границы были четко определены.

Слухи о вызове в кабинет директора за проступки не всегда отличались логикой, но, возможно, именно тем и были хороши, становясь частью школьного фольклора: «Ой, не знаю, не спрашивай за что! Его поймали на пожарной лестнице на переменке! Он алгебру списывал! Ну, не знаю, как он мог, сидя на пожарной лестнице, еще и алгебру списывать, но списывал ведь! Его как раз в окно и засекли. Прямо вот сама математичка посмотрела и засекла. Родителей вызывали. Сначала его к директору, потом и их туда же пригласили… И не говори, ужас, ужас! Отчислят из школы как пить дать! Да неважно, что отец генерал. – Как это неважно? – Ну ладно, пусть не отчислят, но… Но кошмар-то какой!»

Истории из жизни «англичан» ходили, обрастая легендарными подробностями, среди учеников и светло-голубой школы. Она – абсолютно идентичная, с такими же барельефами – все же менее монументально возвышалась на другом берегу стадиона. Делить один, пусть даже огромный, стадион двумя школами – это вечный источник конфликтов, зависти, обмена информацией и ужасами. «Эй вы, англичане! Бегите быстрее! Мы вас все равно сделаем на соревнованиях! У вас все силы ушли в головы! А мозгов не прибавилось! Ай лав ю!»

«Англичане», как явствует из прозвища, начинали изучать английский со второго класса и были, по мнению соперников из светло-голубых пенатов, зазнайками и маменькиными сынками. Правда, дружеские спортивные встречи на стадионе или не совсем дружеские после уроков на общем бульваре это подтверждали далеко не часто. Но молва на то и молва, чтобы обрастать, как деревья весной лопнувшими почками, удивительными и не всегда реальными кружевами историй.

Статус спецшколы (специализированная школа с углубленным изучением иностранного языка) позволял проводить вступительные экзамены и, главное, – ставить перед родителями важный вопрос ребром, вернее, двумя обоюдоострыми ребрами. Первое ребро, ребро Адама, зиждилось на готовности родителей следовать вместе с чадом усиленной английским языком программе. Второе же звучало сакраментальным и почти ветхозаветным гласом божьим: чем вы можете помочь школе?

Помочь школе можно было по-разному. Помощь принималась любая. Ее вид и размер были объектом разговора абсолютно конфиденциального, а также делом исключительно добровольным, выступая неким торговым сальдо на переговорах. Пока будущий первоклассник читал про осенний лес или прилет скворцов, краснея и теряясь перед суровым, но подбадривающим малыша бомондом комиссии, родители собеседовались в кабинете директора.

На это родительское вступительное собеседование можно было уже прийти со списком стройматериалов на ремонт или обещанием регулярно обеспечивать автобусные выезды школьников на экскурсии. Выиграть счастливый билет способны были и просто активные мамы и папы, которые без особых финансовых или общепитовских гарантий заявляли о готовности сопровождать, красить, найти ветерана, в конце концов, для встреч с пионерами.

Одним словом, в ход шло все. И школа расцветала. Школа расцветала еще и потому, что каждый считал ее расцвет делом своих рук и своей абсолютной, почти бескомпромиссной верности. Она возвышалась над стадионом, оставив далеко внизу тех, кто по каким-либо причинам подняться не захотел, не смог, не решился, не успел…

Что бы ни происходило вокруг, внутренний распорядок оставался неизмененным. Традиции? Не традиции создают историю. История сочиняет традиции, чтобы хоть за что-то зацепиться в этом меняющемся мире. Чтобы как-то, пусть на грани, но устоять посреди хаоса, нереализованных возможностей, врывающейся в жизнь политики, чтобы оставить все это за пределами пятиэтажной крепости, чтобы дать защищенность детям. Дать им ее вместе с зачислением в первый класс и сохранить по возможности до последнего звонка в десятом, уже почти исчезающем за поворотом и обдуваемом ветром юности и ожиданий.

В середине 70-х белая школа с колоннами над высоким крыльцом и барельефами привычных лиц жила своей жизнью, даря надежду в ненадежном мире с устойчивым политическим строем. В то время уже закончили обсуждать победу Израиля в войне Судного дня, очень тихо и только среди своих, и «Семнадцать мгновений весны» – открыто, громко и со всеми, кто хотел.

Что бы ни писали черно-белые передовицы, каждое утро по бульвару в три ручья стекались дети к подъему на косогор. По дороге можно было многое обсудить, обсплетничать, договориться о каверзах и посочувствовать тем, кто попался на них накануне. Перед стадионом «англичане» сворачивали направо, а дети, не покидающие своего микрорайона, налево. Заминка возникала только тогда, когда подъезжала длинная сигарообразная зеленая машина. Все следили за тем, как автомобиль из другого мира медленно делает разворот, останавливается, выгружает маленькую пассажирку… Пассажирка с двумя идеально заплетенными косичками тут же неслась к своим подружкам, которые сразу щебетной стайкой вливались в другую, уже более разнородную стаю, чтобы быстрее совершить подъем на утреннем пути к знаниям.

После зеленой машины смотреть общественности было в целом не на что: вслед за ней без особого, как все дружно соглашались, подхода подкатывали, выбрасывая у стадиона своих чад, несколько машин попроще и цветом поспокойнее, потом на полном ходу газовала, опаздывая, пара уазиков и так, по мелочи, белые «москвичи» и голубой запорожец. Увидев в последнем что-то родное и привычное, дети, текущие ручейком на левый косогор, начинали оглядываться, улюлюкать и почему-то смеяться. На них никто не обращал внимания. «УО11
  УО – умственно отсталый.


[Закрыть], что с них взять?» – пожимали плечами «англичане».

Думать, что все ученики к белой школе приезжали на машинах и в ранцах несли особого рода яркие пеналы и ручки всем на зависть, было бы ошибкой. Школа любила свое особое предназначение, гордилась успехами, но железной рукой подавляла любое привнесенное неравенство, любые «нетрудовые» различия. Дипломатические дома, возведенные недалеко от школы на бывшем пустыре, тоже добавляли свой подрастающий контингент в тот разношерстный котел, где все без исключения несли сменку на вытянутых руках, все стояли в очереди за булочкой на переменке, все по расписанию мыли класс и дежурили с красными повязками.

Один раз Манеши, мальчик из Индии, с прикрытым прозрачной тканью голубым коком из длинных волос, которые нельзя стричь, летел из класса, считая ступени на лестнице, после того как подложил на уроке английского между страниц журнала привезенного с родины скорпиона. Нина Абрамовна, когда вошла в класс, сразу почувствовала что-то неладное – слишком тихо сидел вечно ерзающий народ, слишком внимательно следили двенадцать пар глаз за ее движениями с ожиданием и предвкушением. Их ожидание было не напрасным: скорпион был до мелочей похож на живого, настоящего и способен ввести в ступор любого не готового к тропическим сюрпризам преподавателя.

Сначала под откровенный визг испугавшейся учительницы и восторг публики он сам вылетел из журнала и приземлился где-то за шкафом. Вслед за ним был изгнан Манеши, который, от ужаса не увидев дверного порожка, растянулся на лестнице и посчитал в позиции сидя несколько крутых ступеней. Нина Абрамовна вышла, вежливо пригласила Манеши зайти обратно в класс. Приведя уже свои первые, постскорпионные эмоции в порядок (не каждый день ведь находишь между страниц журнала жуткое экзотическое членистоногое), поставила юного шутника-индуса к доске и заставила, красного от стыда, вспоминать на английском всех животных, которые проживают, ползают и летают на просторах его родной Индии.

Дети нашли потом несчастное резиновое животное, у которого от полета и удара отвалилась пара ног. Все, включая Нину Абрамовну, шутку оценили, скорпиона обсмотрели и восхитились похожестью, а Манеши ушел домой с тройкой. Скорпион скорпионом, но животных в родной Индии он помнил немного, назвав слона, попугая, обезьяну и корову, чье мясо нельзя есть из-за святости последней. «Негусто», – был вердикт.

Скорпиона торжественно отдавали родителям. Приход индийских родителей был праздником для всех, кроме, разве что, Манеши. Пары в национальных одеждах следовали по коридорам чинно, с достоинством и доброжелательной улыбкой. Для серо-черно-коричневого царства советской школы это было явлением, нездешним откровением. От них пахло чем-то неуловимо особым, дымным, загоризонтным, чем-то сказочным, из мира Киплинга… Они молча ожидали в коридоре. Учитель выходил и приглашал их на беседу в кабинет. Родители сидели и слушали внимательно, с пиететом, никогда не перебивая, никогда не отстаивая прав своих чад с коками или без. Потом им вручали захваченные трофеи – скорпионов, прыгающих и прилипающих резиновых ярких лягушек, мячики, стекающие со стены липкой каплей, «не наши» водяные пистолеты…

Отец в высоком тюрбане долго и церемонно благодарил учителя, прикладывая руки к сердцу в самом уважительном, почти молитвенном жесте. Мама в длинном одеянии с обязательным тонким прозрачным покрывалом в тон и красной точкой между бровями никогда не открывала рта.

За индийскими церемониями наблюдали ученики. Распрощавшись с учителем, родители выходили из класса и начинали медленный спуск по лестнице. Через несколько минут все трое индийских чад во главе с Манеши, понурив головы, выходили вслед за родителями. Одноклассники переживали, провожая процессию сочувственными взглядами. Впрочем, на следующий день Манеши уже был готов к новым интересным школьным будням на прекрасном русском языке без малейшего акцента.

«Нам тупые не нужны»

Советское образование переживало в начале 70-х очередные реформы. Послевоенный мир требовал перемен. Школа должна была «ковать» кадры для советской экономики, которая, безусловно, победно опережала капитализм. Так было написано в газетах. Это же обсуждали на партийных конференциях в необъятной, но дышащей в унисон стране.

Школа, традиционно упираясь и сопротивляясь своими тяжеловесными телесами программ, идеологии и самих учителей, мало-помалу все же поддавалась и со скрипом сдвигалась с болотно-засасывающего места. Она пыталась менять неважное, добавлять несущественное, позволять нестрашное. Несогласные привычно писали письма в разные инстанции.

Создание «языковых» спецшкол было встречено на местах без особого энтузиазма, хотя… Выросшая из оттепели молодежь рвалась в бой. Она пыталась построить хотя бы маленькое подобие того мира, который был подсмотрен в щелочку фестивалей и срисован с занесенных непонятно каким ветром красочных журналов.

Обкомы, райкомы и ГОРОНО трясло. Заседающие там чиновники со стопроцентным рабоче-крестьянским прошлым, внедряя в жизнь партийные директивы, громко ненавидели всей своей пролетарской душой «эти оазисы иностранщины», противоречащие любому, какой ни возьми, пункту кодекса строителя коммунизма. Впрочем это не мешало им самим, дамам из РОНО с высокими зачесами причесок, как две капли воды похожим на Валентину Терешкову, всеми правдами и неправдами пытаться приткнуть в такие школы своих отпрысков.

* * *

Нигде, не приведи господи, не начертанный и никем, не дай бог, не произнесенный лозунг белой школы был, если задуматься, не таким уж и вызывающим. Но если и был таковым, то за ее пределами об этом никто не знал. Просто белой школе не хотелось тратить время на тех, кто «не тянул». «Нам тупые не нужны», – говорила она, оглядываясь.

Внешний вид недавно покрашенных стен, цветник и чисто выметенные дорожки оставляли самое благоприятное впечатление и вселяли надежду. Мама семилетнего Вити, когда привела сына на экза… собеседование весной, была нескрываемо счастлива. Они только недавно получили отдельную квартиру недалеко от этих двух прекрасных школ, возвышающихся по обе стороны огромного тоже с иголочки стадиона.

Витя был тихим и послушным мальчиком. Немного медлительный, он мог подолгу заниматься своими машинками, складывать башни из кубиков, возить по старому потертому ковру деревянные вагоны ободранного поезда, паровоз от которого, наверное, они позабыли в комнате рабочих бараков. Мама навела справки, пошепталась с бабушками, ожидающими своих внуков. Конечно, решила она, правая, белая которая, почище и получше будет. Мальчик начнет учиться в этой школе, ведь у нас страна открытых возможностей для каждого, говорила себе женщина, записывая сына на собеседование.

Теперь она уже была не рада – школа ее встретила высокими гулкими сводами, непонятными надписями и слишком уж торжественной тишиной.

– Здравствуйте, – робко сказала женщина при входе в канцелярию. Витя держал мать за руку так крепко, что та вспотела.

Секретарь, моложавая дама в ослепительном бирюзовом костюме и с короткой стрижкой, улыбнулась:

– Проходите, пожалуйста. Ваша фамилия?

– Мирошкины мы. Витя, Виктор Мирошкин вот… сын.

– Здравствуй, Витя! – громко и восторженно произнесла секретарь, склоняясь над испуганным ребенком.

Витя крепче сжал мамину руку и почти спрятался за ее вязаной юбкой.

– Витенька, поздоровайся! – обратилась к нему мать, подтащила вперед, удерживая широким бедром и не давая сыну снова спрятаться за свою спину.

– Ну хорошо, – миролюбиво произнесла дама в бирюзовом. – Давайте вы, товарищ Мирошкина, здесь посидите или… лучше в коридоре, а Витя пройдет в кабинет. Его уже ждут. Ты же не боишься, правда? – обратилась она к мальчику. – Давай мы с тобой пойдем поговорим, поиграем, почитаем, а мама нас подождет…

Витя с тоской посмотрел на мать. Мать раскрывала беззвучно рот, хотела что-то сказать, рассчитывая на то, что пытать и допрашивать ее ребенка будут при ней, но не решилась. Поняла, что вариантов нет, и подтолкнула мальчика вперед: «Витенька, сынок, ты же такой умница! Смелый! Давай я тебя здесь подожду, а ты иди, поговори с тетеньками, почитай им там…»

Секретарь открыла дверь в кабинет директора и пригласила Витю войти. Витя зажмурился и сделал шаг, потом еще один. Мать пыталась что-то рассмотреть внутри страшного места хотя бы краем глаза, но ничего не вышло. Дверь быстро закрылась.

– Это ваш там? – спросила уборщица, широкими взмахами швабры рассекая гулкое пространство и приближаясь к застывшей с клеенчатой сумкой на коленях перепуганной женщине.

– Мой… Витенька… Спрашивают там одного, без меня. Разве ж так можно? – произнесла она испуганным шепотом.

– А чего нельзя-то? Дети сейчас бойкие такие, побоятся пару минут, а потом ничего, только успевай… И мусорят… Как освоятся, так тут же мусорить начинают… Читать-то умеет? – поинтересовалась уборщица со знанием дела.

– Ох, вроде про буквы говорили… Некогда мне особенно с ним заниматься. А что, все детишки читают так прямо раньше, до школы, что ли? Да и вообще, разве не всех принимают? Что за экзамен такой… Он у меня больше машинки… играет, возит… Да и медлительный…

– Ничего, у них такие методы специальные, что сразу прям все видят, годится им ребенок или нет. Школа-то у нас особенная, англицкая, детки умные, потом все сразу в дипроматы идут… Не волнуйтесь вы так, вон они вышли уже. И мальчик ваш с ними!

Директор, завуч и учительница одного из будущих первых классов пребывали в замешательстве. Мальчик Витя не только не умел читать и не знал половины букв, но он неохотно и медленно говорил, был нелюдимым и опускал голову, как будто хотел спрятаться. На вопрос, в каком городе живет, он ответил, что город, конечно, большой, но в деревне у бабушки лучше. «У ребенка замедленное развитие, – жестко вполголоса вынесла вердикт завуч начальной школы, – ему вряд ли прочитали что-то за его жизнь, кроме „Курочки Рябы“, да и это под вопросом…»

– Делать что будем? Курочка Ряба… Шутите все… Мальчик из микрорайона. И так проблемы, мы их почти не берем в этом году. Как построили эти две новые пятиэтажки, поток потянулся… Один другого эйнштейнее… Но делать-то что будем? – директору не нравилось вырисовывающееся непростое будущее. Он уже видел себя на ковре в райкоме, где женщины со значками партийных активистов ждали от него вразумительных ответов на поступившие от трудящихся микрорайона жалоб.

– С этими домами всегда проблемы… Давай, товарищ директор, иди. Объясняй маме, что мальчик Витя не прошел экзамен…

– Без ножа режете! Опять будут в РОНО вызывать! Устроили тут лавочку, скажут, как в университет принимаете! А дети, наши советские дети, все одинаковы, и образование им полагается дать…

Директор, энергичный и полный идей, недавно вернувшийся из Польши и с курсов повышения квалификации, старался изо всех сил создать школу с новым, в рамках разрешенного, духом советского «царскосельского» лицея. Микрорайонная разнарядка висела гирями и тянула вниз. Жалобы писались пачками. Детей пропихивали правдами и неправдами, приказами из райкома и обещаниями помощи школе.

Впрочем… в этом случае, с мальчиком Витей, похоже, можно рискнуть, подумалось директору, – за мамой вроде никто не стоит…

– Здравствуйте, уважаемая товарищ Мирошкина!

Мама Вити встала. Она смотрела на директора с замиранием сердца, с благоговением. Так товарищ Мирошкина взирала снизу вверх, проходя в стройных рядах рабочих своей фабрики, на членов Политбюро, которые сдержанно приветствовали народ с трибуны Мавзолея на демонстрации 7 ноября.

– Ваш сын произвел на нас большое впечатление, – начал директор, в целом не погрешив против истины. Таких детей сюда приводили нечасто.

Директор сделал паузу, дав возможность женщине прочувствовать важность момента, а себе собраться с мыслями:

– Так вот, дорогая товарищ Мирошкина, я хотел спросить у вас: вы в курсе, что эта школа непростая, с углубленным изучением английского языка?

– Как? Углубленным? Английского? Ну… да, я в курсе, конечно. А что ж, Витя тоже может тут…

– Вот об этом я и хотел с вами поговорить, – директор аккуратно и бережно взял родительницу под локоток и придал своему тону легкий шарм интимности. – Витя, конечно, может тут… без всякого сомнения, товарищ Мирошкина! Правда, проблема в том, скажу вам по секрету, что мы увидели во время собеседования у вашего мальчика м-м-м… математические способности.

– Правда? – мама искренне удивилась и посмотрела на сына, который уже отошел от непонятных взрослых со странными вопросами и стоял у стены, сосредоточенно ковыряя в носу. Он доставал сначала из одной ноздри козявки, потом из второй и, внимательно осмотрев их, отправлял в рот. «Сколько раз говорила, чтоб так не делал! Дурачок какой-то он у меня», – подумала она, но тут же одернула сама себя, получив новые потрясающие сведения о сыне. – Мате… математические способности? Да что вы? Неужто правда, товарищ директор?

– Вот я и хотел бы вам посоветовать следующее: зачем же вам мучить ребенка со второго класса уроками английского языка – аж четыре раза в неделю? Небось и помочь-то дома ему с английским будет некому? – поставленный голос директора потеплел до сочувствия.

– Ох, и не говорите! Некому помочь, это правда. Вся надежда будет на школу… Какой уж мне английский? После смены на фабрике-то? Да тут не только не до английского вашего, а до русского-то никак… не договоришься… А ведь еще и прибраться, и приготовить…

– Вот-вот, и я хочу вам предложить не настаивать на зачислении в наше образовательное учреждение, то есть в нашу школу. Через стадион вы, конечно, уже видели другую? Светло-голубую? Да-да, вон там она и стоит. Вот туда вашего сына возьмут без всяких экзаменов – это ваш, наш, ваш микрорайон. А когда он станет постарше, тут уж откроются полностью его способности к математике, и вам будет прямая дорога в специализированные математические классы.

– Правда? – не верила своим ушам мама Вити. – Спасибо вам большое! Конечно, зачем нам этот английский? Я ведь так просто сюда зашла, посмотреть, вот привела его… Школа, говорили, хорошая… А с математикой он ведь это, этим… прямо инженером станет! Я б так хотела! Они живут достойно! Я знаю – у нас на фабрике инженерам почет! Хорошо-то как… Вот как правда способности у него… До свидания вам, и еще раз спасибо!

– Всего вам доброго. Документы возьмите у секретаря. Витя, счастливо тебе!

Витя посмотрел на представительного мужчину без всякого интереса. Дама в бирюзовом уже несла с улыбкой документы. Мама взяла сына за руку и повела к выходу, даже забыв пожурить за отправленных в рот козявок. Она смотрела на него с новым в ее материнском беспокойном сердце чувством уважения. «Вот ведь как, – думала она, – вроде увалень, а поди ж ты – математические способности!»

Завуч и два учителя начальной школы, члены приемной комиссии, высунув головы из-за двери канцелярии и прислушиваясь к каждому слову, посторонились. Директор вошел с неторопливым достоинством в кабинет и закрыл дверь. После этого он подпрыгнул, сотворил ногами этакий тру-ля-ля и церемонно раскланялся, приподнимая невидимую, но обязательную, по его убеждению, в подобных случаях шляпу.

– Вы гений! – прошептали в совершеннейшем восторге женщины. – Какая дипломатия! Какой пассаж!