Текст книги "На крыльце под барельефом"

Дорога домой

Дорога от школы до метро, потом под землей, как крот в норе, до своей станции, а после уже – довеском – пешком до дома была долгой и утомительной. Один раз подвезло с машиной – спасибо Ираиде, но лучше бы и не везло. Теперь у Ирины Евгеньевны появились две дороги: одна реальная, та самая, пересадочная, и другая, которая в мечтах, – быстрая и донельзя комфортная…

Ладно, может, и у них когда-нибудь будет машина… Скорее всего, с этим все равно стоит подождать, но автомобиль прочно вошел в ее лист ожиданий и достижений. Путь до дома стал теперь и унизительным. Когда Ирина Евгеньевна спускалась по скользким или мерзлым ступенькам вниз, потом еще вниз, уже на кафельную неинтересную станцию, ее охватывала настоящая, ноющая на одной ноте печаль, и выплывало откуда-то из детских страхов чувство брошенности.

Это все временное, она уговаривала себя, временное одиночество в чужом городе. Его можно было бы вытерпеть, если только не эти постоянные сумки с тетрадями, не эта тяжесть, которая особенно оттягивала уставшие руки, сколько ни перекладывай, в переходах метро. Кроме того, она понимала свою ответственность за эту тяжесть – невозможно было отказаться и не купить удачно появившиеся недавно продукты. Раз в неделю в школу завозили антрекоты, в другой раз – серые брикеты замороженной рыбы, а пару раз в неделю и свежий рассыпчатый творог. Надо было только вовремя успеть – ведь хватало не всем. В таких случаях тоже часто выручала Ираида. Она состояла в особых отношениях с буфетчицей Зинаидой, женщиной суровой и прямолинейной.

Ирина видела, как Ираида запросто заходит к ней в самое сокровенное, в самое туда, в подсобку, склад, куда почти никому хода не было. Здесь Ирина отступала, чувства притушивала, ждала своей очереди. С Ираидой-то было понятно – женщины точно крутили и обкручивали какие-то свои делишки. Другое дело, что без всяких особых выгод – какие тут могут быть выгоды? – Зинаида обожала Нину Абрамовну. Она сама ей всегда оставляла бурые антрекоты и буквально насильно вручала рыбу, от одного вида которой Нину начинало тошнить. Она не только не могла представить, как готовит ее, распространяя невыветриваемый, въедливый запах по всей квартире, но даже дотронуться до этой склизкой серости ей было противно. Рыба потом кочевала по кабинетам, набирая вес и запах, и нередко оседала в сумке у Ирины Евгеньевны, охочей до всего, что можно, как кошке мышь в зубах, принести домой в виде добычи.

Алку часто ждали в буфете ее любимые булочки с маком, и она широким жестом их делила после уроков с подружками. Ирина не понимала буфетной логики, не видела связи между такими разными людьми, одну из которых она откровенно презирала, считая обычной обслугой. А обслуга, по ее твердому убеждению, должна функционировать по четко заведенным правилам и знать свое место.

«Обслуга» в лице Зинаиды отвечала ей тихой неприязнью, а Ниночке, которая приходила к ней в священную подсобку покурить, продолжала оставлять подтекающие красным свертки в негнущейся коричневатой бумаге. Пару раз поймав жадно-любопытный взгляд Ирины Евгеньевны, буфетчица стала осторожней. «Вот ведь, смотрит, прямо внутрь лезет, как ножом, своим взглядом, – жаловалась она „девочкам“. – И что завидует-то? Без мяса она и сама домой не уходит, все честно, я тут не частной лавочкой работаю, а вот туда же… Хотя была б моя воля, ничего бы ей не продавала, пусть своим острым носиком ищет сыр в других мышеловках… Нинуля-то Абрамовна наша и поесть даже забывает. Все уроки и уроки, и дочка ейная тут допоздна голодная болтается, прямо сын полка какая-то. Она еще и одна все тянет-то… Тяжело. А человек-то какой! Золотой человек!»

Никто не знал, чем завоевала Нина Абрамовна такую симпатию. Когда у нее самой об этом спрашивали, она небрежно отмахивалась.

Ирина Евгеньевна ехала домой. Одной рукой она придерживала шляпку, которая, как ей казалась, определяет истинную москвичку, а другой прижимала к животу сумку. Она устала до такой степени, что хотелось просто сесть на грязный пол вагона метро и реветь в голос. Впрочем, в поезде сесть можно было действительно только на пол, но и то вряд ли этот номер бы прошел – затопчут и не заметят.

Ирина ненавидела метро. Ненавидела людей вокруг. Презирала пожилых, с большими сумками, плохо, серо одетых женщин. Почему-то больше всего ее раздражали вязаные шапки и шапочки. Такие носили в ее городе. Такие носили они с сестрой. Такую носила и мама. До чего это все убого! Мысли прыгали, в ушах стоял гвалт школы, который не мог заглушить даже туннельный шум переполненного поезда. «Как в преисподней», – подумала Ирина. И чернота в вагонных окнах. И темень все время, вневременная темень – встаешь в предутренней синеве, домой добираешься уже к вечеру. Куцый день в туманной ноябрьской мгле или в февральской грязноватой серости можно и увидеть-то только из школьного окна.

Отдаваясь вагонной тряске, плотно прижавшись спиной к двери прямо под надписью «не прислоняться», Ирина вспоминала кленовый двор там, далеко, соседей, которые всегда здоровались и могли приютить их с сестрой, даже накормить после школы, если мама задерживалась. «Надо позвонить домой, – подумала она. – Надо обязательно вечером позвонить домой».

Она чувствовала ответственность за них всех, оставленных там: маму, Ларису, бабушку… Лариса вроде снова кого-то встретила. «Господи, – почти молилась по вечерам Ира, – пусть наконец она будет счастлива и… успокоится и оставит меня в покое…» Нет, так нельзя думать. Ирина сама себя одернула.

Она хотела для сестры только лучшего, хотела счастья, хотела, чтобы Ларочка хорошо устроилась, чтобы у нее все было самое-самое, хотела ее пристроить в Москве… Хотела? И что, правда хотела? Она почувствовала, как маленькая, почти незаметная колючая мыслишка проскочила где-то там, пробежала мимо сердца и скрылась в такой же, как туннель, темной пещере под ним. Ирина очень любила сестру. Она повторяла это снова и снова. Она ею восхищалась. Она хотела сделать все, чтобы та была… Была рядом?

Ирина очень устала, поэтому у нее не было сил заглушить голос мелкого непонятного беса, который ее подначивал, ковыряясь в самых потайных норках ее души. Вот и сейчас, в длинном перегоне между станциями, воспользовавшись минуткой слабости, он начал снова свои игры.

«Ты правда хочешь, чтобы сестра была рядом с тобой, рядом с твоей семьей? – завел он. – Тебе мало было совместного отдыха прошлым летом? Забыла, как Ларочка из вас вынула, вытрясла, как коврик, и развесила на пальмах, ставших в тот момент уже никому не интересными, как и долгожданное море, всю вашу теплоту своими капризами и требованиями внимания? Когда она стояла между вами, не оставляя ни секунды наедине? Как периодически поддразнивала даже Алиночку, свою якобы любимую племянницу, называя избалованной маленькой москвичкой?»

Ира помнила все это очень хорошо. Незаметно ребенок начал прятаться, есть втихаря хлеб, чтобы побыстрее встать из-за неуютного семейного пансионатного стола и сбежать в комнату. Да и там, съежившись под Ларисиным взглядом, который сложно было понять – то ли тетя начнет с ней шутить и играть, то ли насмехаться как-то обидно, – ей хотелось просто исчезнуть. Тут уже даже Толя, всегда сдержанный, великодушный, отдающий сестрам безропотно все самое лучшее и, главное, – возможность побыть вместе, не выдержал и попросил Лару быть помягче и повежливее, особенно с ребенком. Ларочка тогда вскочила, вспыхнула, собрала сумку и ушла гулять на море в одиночестве.

Ирина разрывалась между мужем, с которым была согласна, и сестрой, которая чувствовала себя обиженной, причем с каждым разом все больше и глубже. Она боялась ее ранить, старалась не сказать лишнего… Ира была постоянно начеку, но практически всегда промахивалась. Потом она долго и нудно старалась загладить вину, чтобы через полчаса снова ляпнуть то, что Ларочка воспринимала как «душевную тупость» и «столичные штучки».

Так что, бес, проваливай. Знаем мы все сами, но это же сестра, родной человек… И без беса эти мысли, невытряхиваемые, как пляжный песок, постоянно царапают сердце. Вот и мыслишка тухлая пробежала мышкой – память о том, как они принимали Ларису первый раз в их недавно полученном скромном жилье и старались все организовать на высоком столичном уровне.

Лариса прибыла с первым визитом в Москву, когда Ирина с семьей только-только обустроились на новом месте. Чтобы вовремя встретить сестру, Ирина за день до ее приезда поехала специально на Курский вокзал. «Зачем?» – спросил муж. «Как зачем? – удивилась Ирина. – Чтобы проверить дорогу и завтра не опоздать к приходу поезда!»

Муж пожал плечами: «Как хочешь, Иринушка, конечно, но, может, стоит просто выйти на полчаса пораньше? С запасом? Тут и ехать недалеко, несложно…»

Впрочем, он почти никогда не спорил с женой и уж тем более не собирался влезать в ее особое, сугубо личное пространство, даже ненароком трогать или оценивать ее отношения с сестрой. Толя все держал при себе. Жена его мнения на эту тему не спрашивала, с самого начала определив свои отношения с Ларисой как что-то априорно ценное, неотъемлемое, как часть ее собственной жизни.

Так Толя получил жену и обязательства жены по отношению к сестре в комплекте. На его взгляд, семья семьей, родные люди есть родные люди, но никакие обязательства не могут создать теплоту и любовь, если человек ими сам не обладает. Как говорится, из кувшина можно вылить только то, что там есть. Ларису он не жаловал, но молчал, позволяя Ирине устраивать вокруг приезда сестры «балаган с клоунами». Ему именно так виделось это действо, когда жена, забывая обо всем, превращалась из жены Иринушки в старшую сестру Иру и стремилась во всем угодить неудовлетворенной, как желторотый жадный кукушонок, Ларе. «Хорошо, что она там осталась, а не в Москву перебралась», – приходил к успокаивающему умозаключению Толя, готовясь привычно отойти на второй план на время Ларочкиного приезда.

Когда Лариса наконец спустилась на перрон, Ирина в который раз почувствовала восхищение. За время разлуки Лара стала еще прекрасней. Красивая у нее сестра! Гордо поднятая голова! Прекрасно одета! Все на нее оборачиваются! «Тоже мне, Ма-асква», – первое, что презрительно сказала Лариса, по касательной чмокнув Иру в щеку.

«Как ты тут живешь? – Толю Лара привычно игнорировала, вручив, почти не глядя, ему чемодан. – Народу невпроворот, несутся, как ненормальные!» – это было второе, что она сказала. В метро она чувствовала себя уверенней Ирины, показывала всем своим видом обыденность и естественность своего здесь пребывания. Ирина стояла рядом, любя и боясь сделать или сказать что-то не то. Столичный ритм шел Ларочке. Она растворялась в нем большими мазками, грациозным поворотом головы, уверенным взглядом и умением устоять в трясучем вагоне метро, бесстрашно не держась за поручни.

И так было всегда – уверенность и красота. Правда, сейчас прибавилась постоянно подчеркиваемая Ларочкой «жизненная несправедливость». «Она тебе завидует и пережить не может ни твоего отъезда, ни того, что ты вышла замуж раньше нее», – как-то сказал Толя, позволив себе неожиданно показать свое отношение к расстановке женских сил перед своим носом.

В тот момент Ира после очередного разговора с сестрой почти плакала, даже не почти, а плакала. Разумеется, она старалась этого не показать, глотая что-то затвердевшее в горле и размягченное у глаз, отворачивалась, пытаясь скрыть и боль, и достающиеся ей постоянно маленькие колючие и большие жестокие несправедливости. Толя тогда все понял, виду, правда, не показал, но очень расстроился.

Появившийся у Ирины после отъезда в Москву комплекс вины вместе с обязательствами был похож на зависимость, сродни наркотику или алкоголю, с ежеутренними угрызениями совести. Толя никогда, тем более во времена казарменной юности, наркотики не пробовавший, представлял себе наркомана именно таким – перед глазами была зависимость Ирины от Ларисы, от ее настроения, слов, движения плечами, звонков, знаков внимания… Ему от этого было не очень хорошо, но жену он любил и, главное, – он ее жалел.

Ларочка же его великодушие считала подкаблучием, смеялась, называла Толю рохлей и послушным мужем при авторитарной сестре, мужем, который не оставлял себе права на прихоти. Во время ее приезда к «прихотям» относилось желание лечь спать вместе с женой, а не одному, пока Ларочка бесконечно беседовала с Ирой на кухне. Прихотью считалось желание покурить хотя бы на балконе, а не на лестничной площадке из-за Ларочкиной аллергии или каких-то желез, которые плохо воспринимают сигаретный дым.

Ему приходилось отходить в сторону и поджимать ревностные вздрагивания сердечной мышцы, как длинные ноги при грубых атаках швабры в руках уставшей уборщицы в магазине. Он и поджимал. Он не понимал растворения жены в человеке, который принимает все заботы и нежность как должное. Еще он любил и свой дом, комфорт, и мягкую домашнюю температуру, и отсутствие напряженности. С приездом Лары все приходило в движение, которое, сродни торнадо, приносило разрушения в душу, а на восстановление уходило много времени.

Тот приезд оставил долгое послевкусие, как после случайного глотка прокисшего молока. Лариса хотела получить все и сразу: магазины, прогулки, рестораны, театры. Ира тогда еще не знала, что нужно все полностью подчинить интересам сестры, и возникали накладки – то с отъездом на работу, то с ребенком, то с не теми билетами в театр или вообще не тем театром.

Лариса хотела встретиться с коллегами Иры, о которых та рассказывала воодушевленно уже не первый месяц. Она жадно требовала праздника. Правда, все оказалось не так, как она себе рисовала: погода была противная, гулять было не с руки, все выглядело серым. Промозглый, мелко моросящий дождь, казалось, становился самим воздухом, а любое движение – преодолением его облепляющего мокрого сопротивления. Грусть-тоска, в общем.

Магазины с длинными очередями, переполненный транспорт, ни одного выхода в ресторан и какой-то неинтересный классический спектакль, куда было неумно и неуместно даже красиво одеваться… Лариса подводила неутешительные итоги каждый вечер. Ее настоятельные просьбы устроить встречу с веселыми коллегами тоже остались неудовлетворенными. Ира к себе приглашать не хотела, а ее никто в тот период к себе не звал. Она пару раз поболтала с Ниной, один раз с Лилианой, один раз с Ритой, удочку закинула, даже предложила помощь с какими-то домашними заботами, хотя совершенно не стремилась к такому времяпрепровождению. Все было зря – близкими друзьями они не были, у коллег находились, скорее всего, свои дела, а напрашиваться в гости, да еще и запросто тащить с собой сестру Ирина не могла. Она еще только овладевала высотами новой жизни, а бесцеремонность, как ей казалось, могла ее осторожные усилия пустить коту под хвост.

Она видела, что Лариса все поняла. Самое ужасное, что она отчетливо осознала ее неуверенные и нестойкие позиции в этой бездушной Москве.

С тех пор прошло время. Ирина получше и поближе сошлась с коллегами, дома все стало накатанно и устроенно, даже дорога в метро приобрела привычный ритм, хотя все равно утомляла. Она все меньше делилась с сестрой своими проблемами, несмотря на то, что именно это вызывало с другой стороны трубки приятные чувства, все тише показывала радость. В какой-то момент она поняла, что не только не старается найти для Ларисы возможность переезда в столицу, но и, скорее всего, что, конечно, ужасно и эгоистично, да и вообще страшно даже произнести вслух, не хочет этого ни за что.

Выходной

У Ирины был выходной. Вот ведь чем хороша школа – у тебя обязательно есть выходной на неделе. Она обожала этот день, когда можно было посвятить его самой себе. Она не могла себе позволить валяться в постели, медленно открывая глаза, но и спешить без надобности тоже не хотелось. У нее в такие утра растягивались удовольствия, время как будто замедлялось, распадалось на куски, похожие на только что испеченный пирог: медленный чай, медленный завтрак, медленное прохаживание по квартире в халате, медленный просмотр телепрограммы (а вдруг какой-нибудь фильм выпадет на ее счастье или повтор кинопанорамы, на которую она никогда не успевала по вечерам, а не только «Сельский час» или «Больше хороших товаров»)…

В этот выходной она планировала выехать в центр, прогуляться по Александровскому саду, а потом, на закуску – посетить знаменитый ГУМ… Ирочка понемногу открывала для себя Москву, несмотря на плотное расписание уроков и домашних дел. Поначалу ей помогали в этом верный муж и соседка Надя, которая гордо объявила, что считает себя настоящей москвичкой – москвичкой по мужу в третьем поколении. Надя знала немного, но центральные магазины были ею освоены неплохо, и она готова была поделиться опытом с провинциальной, но благодарной и, главное, – выгодной в разных перспективах соседкой.

Теперь Ире было не страшно куда-то выбраться и одной. Ей нравилось дойти неспеша до метро, доехать до Площади Ногина и, не делая этих безумных пересадок, как каждый раз по дороге в школу и обратно в плотной толпе, подняться на эскалаторе наверх. Размеренно, неспешно, она могла пройти мимо громоздкого, в пол-улицы Политехнического музея, где она даже побывала – благодаря школьной экскурсии, потом подойти к видному через площадь «Детскому миру». Кому в центре поставлен памятник и что за здание, даже комплекс монументальных строгих зданий за его спиной, ей рассказали Лилиана с Ниной, переглянувшись. Ира не поняла, почему ее вопросы вызвали такую реакцию – переглянулись, усмехнулись, как будто все должны всё знать, даже те, кто только недавно приехал в Москву. Ее это задело, но виду она не показала, отметив только про себя их очередную высокомерную бестактность. Сказала им спасибо, спасибо за то, что рассказали. Теперь она знала, кому памятник и что это за здание. И дальше что? У нее это не вызывало никаких страхов или беспокойства, пусть другие вздрагивают – ей уж точно скрывать нечего и беспокоиться не о чем. Ее жизнь по-советски честна, а сердце чисто и бьется в унисон со всей страной.

Вот и теперь она поехала по излюбленному маршруту. Вокруг нее были одни гости столицы, она смотрела на них с сожалением и некоторой холодностью. Когда ее толкали, отступала, а когда спрашивали, как проехать к «ГУМ-ЦУМу», чуть насмешливо уточняла: «Так вам к ГУМу или ЦУМу?» Потом объясняла этим плохо одетым людям, зачастую говорящим с жутким акцентом, не умеющим даже вежливо поблагодарить за помощь, как доехать до вожделенных магазинов.

Ей самой когда-то объясняли точно так же. Она тоже долгое время думала, что «ГУМ-ЦУМ» – это один большой торговый рай, где всегда есть дефицитные вещички, французская косметика и запредельно заграничные туфли на платформе. Такие туфли она бы обязательно купила Ларочке… Наверное… Толкаться в очередях она не любила, собственно, а кто любил? Обучение азам этой шумной новой реальности она прошла быстро. И сейчас уже знала, что это не для нее: занимать несколько очередей, распихивать всех, добираться благополучно и без обморока до прилавка или отгороженного для самообслуживания загончика со словами «я стояла тут, позвонить только отошла!» Уговаривать продавцов скороговоркой: «Ну миленькая, дорогая моя, я ведь и не себе беру, а дочери и племяннице, поэтому хочу три кофточки взять, а не единственную, положенную магазинным законом в одни руки, ты уж не обидь» – и что-то незаметно утопить в кармашке синего продавщичьего халата могли только люди, чей ГУМно-ЦУМный промысел составлял цель их приезда в столицу и, наверное, жизни.

Пару раз Ирине удалось купить несколько симпатичных вещей. Но в основном она ездила в ГУМ погулять, посмотреть свысока на сумасшедшие очереди, на отдельный, загадочный отсек, куда ныряли ухоженные красивые женщины. Они не походили ни на нее, ни на гостей столицы, и Ирине только оставалось гадать, кто эти дамы. Как вознаграждение, она обязательно съедала знаменитое мороженое.

Конечно, завидно немного было от того, что кому-то перепадало все просто так, что плюшевые бабы с горящими глазами достаивали до конца и выносили объемные пакеты, завернутые в толстую коричневатую бумагу, а она нет. Правда, и денег особых на эти все покупки она тоже не хотела тратить. Да, Толя получал неплохо, он приносил и хорошие продуктовые заказы, в которых редко не было деликатесов, но деньги на модное баловство она выбрасывать не привыкла. Одним словом, тут тоже была засада: ей очень хотелось одеваться, как Ниночка и Лилиана, но при этом экономить деньги. Совмещать эти два вектора у нее пока не получалось. Она удивлялась, как это удается Нине – при ее-то одиноком, безмужнем существовании на учительскую зарплату.

Ире выпала удача пользоваться тем, что оставалось от Ларочкиных походов по московским магазинам. Сестра покупала много и посвящала ГУМу-ЦУМу почти все свободное время своих столичных визитов. Не все ей потом подходило, что приходилось хватать без примерки, не все нравилось при уже домашнем рассмотрении, и часть обновок оседала в Ирином шкафу. Ларочка говорила: «Пусть повисят, мне меньше тащить к вам в следующий раз. Ты пока можешь иногда надевать, но помни, что с хорошими вещами нужно обращаться очень внимательно и осторожно!»

Она могла и не предупреждать сестру. Ира носила любые вещи долго, аккуратно и даже с каким-то благоговейным трепетом, перешедшим к ней то ли из военных, то ли из нищих послевоенных лет. Там, в том прошлом, которое каким-то образом она впитала и поставила на жесткую этажерку своих привычек, не было места вольностям, небрежности, какой обладают выросшие в достатке, и легкомыслию по отношению к одежде. Каждая вещь в ее жизни, не только в гардеробе или квартире, но даже нематериальные ценности – семья, близость с мужем, лото с дочерью – становились вместилищем всего ее существа, отражением, выражением, ценником ее качества.

Как-то побывав в гостях у Нины (боже, где она живет! Какой ужас эта ее квартира с пятиметровой кухней!), она была потрясена количеством одежды. Нина, которая обожала похвастаться обновками, причем без всякой задней мысли, просто доставить себе и гостям удовольствие, распахнула шкаф. Ирина никогда не видела столько вещей! И они все висели, лежали и свисали блестящими поясами у той, которая получала каких-то 120 рублей в месяц! Это было невозможно понять и принять. Это будило поднимающееся снизу, как с нижней полки в том массивном гардеробе, глухое и неосознанное раздражение.

Потом Нина ей предложила примерить «кое-что». Ирина долго еще помнила ту легкость, с которой хозяйка просто вытащила вещь из груды других и протянула ей с улыбкой. «Кое-что» оказалось юбкой. Ире казалось неудобным взять просто так, а не взять было поистине глупо. Вот ведь, вечная дилемма… Она примерила, пришла в восторг, но постаралась не показать горящих глаз и скрепя сердце спросила, сколько нужно заплатить. Нина махнула рукой и сказала: «Забирай, если нравится. Она очень хорошо на тебе сидит, а мне чуть маловата. Мне ее подруга в „Березке“ купила, но я немного поправилась с тех пор».

Вместе с юбкой, которая, конечно же, тут же перекочевала к новой хозяйке, испытавшей облегчение от непонятной, но приятной бесплатности, Ирочка получила интересные знания про валютные и чековые магазины. Это вошло в перечень еще не охваченных столичных выгод. Толя после этого согласился с ней, что доставать чеки в «Березку» лучше, чем вставать в очередь на подписные издания, которые уже было некуда ставить. И он начал доставать теперь сертификаты, покупал или обменивал на работе, у сослуживцев, счастливцев, которые вернулись из ГДР или Чехословакии. Больше всего, как он сам отмечал, ему нравился процесс обмена – он им уступал очереди на книги или мебель, а один раз даже на машину. Пока про автомобиль в семье не говорили и не думали – обустроиться еще надо, да и дорого. Ира о своей мечте помалкивала – не до машины, точно не до машины пока.

Жили скромно, мечтали об обмене квартиры в Текстильщиках на пусть поменьше метрами, но в центре. Можно и не совсем в центре, можно поменяться в тот район, где была белая школа. Самое лучшее – если квартиру им дадут, дадут просто так, от Толиной работы, как эту, но она не знала, что для этого нужно предпринять. Она не была уверена и в том, что Толя в один прекрасный день начнет работать локтями и добывать благополучие.

Ира любила представлять, как в один прекрасный день или светло-синий вечер выйдет с «девочками» после уроков, спустится со школьного высокого крыльца под барельефами и скажет: «А мне пешком, недалеко, вон в ту сторону… Мы в новую квартиру переехали». И пойдет себе, переступая через лужи, под удивленными и завистливыми взглядами.

Пока это все оставалось мечтой, воображаемой сценой, от которой делалось сразу тепло на сердце, но сценой, слишком далекой от реальности. Впрочем, перед Толей Ира все равно теперь поставила задачу держать нос по ветру, как говорится, и не допустить, чтобы вдруг вынырнувшая из чьих-то закромов, освободившаяся по какой-то причине жилплощадь ушла кому-то еще.

Ира бы очень удивилась, если бы муж хоть раз в чем-то не согласился с ней и объявил открыто о своих предпочтениях. Толя же, когда долго, дольше, чем того требовала выкуренная сигарета, стоял на маленьком балкончике, вглядываясь в растущие впереди, справа и слева новостройки, вспоминал свой город, людей из юности, из прошлого, оставленных там навсегда. Это была легкая нота ностальгии, особенно сильная на закате. В эти минуты холодное по большей части и неуютное московское солнце сваливалось туда, за леса, чтобы еще немного посветить оставленному ради жены и ее нарисованной жизни тому самому городу, из которого многие стремились сбежать.

Жить в районе, который жене казался непрестижным, Толе нравилось – здесь был парк, еще почти лес, где он пропадал по выходным, вставая рано и оставляя Иру донеживаться в последних утренних снах. Он с удовольствием брал с собой дочь, рассказывал ей о деревьях, травах, цветах, грибах. Не давал ей поддавать ногой мухоморы, останавливал ее слишком громкий заигравшийся смех и учил слушать птиц. Толе нравились и соседи – те самые, к которым жена относилась свысока и не хотела иметь с ними ничего общего. Его неумелые попытки с кем-то наладить контакт пресекались Ириным неудовольствием. Так что он мог помочь соседям починить подтекающий кран или повесить полочку, но никогда не оставался на благодарственные «отметить» или «залакировать, чтобы хорошо висела».

Ира не спрашивала, что думает Толя о смене места жительства. Толя же ничего не говорил, по обыкновению молчал. За ужином он спрашивал, как дела у Иры в школе, старался угодить ей во всем, охраняя семейный налаженный быт от каких бы то ни было катаклизмов. Единственное, что ему удалось оставить своей собственной, лично-единоличной территорией, было вечернее курение на балконе в одиночестве под сенью строительных кранов и прогулки в лес воскресным утром.

Мама звонила часто. Много расспрашивала про жизнь Ирочки с Толей в Москве, но еще больше рассказывала про свою жизнь, про работу, про знакомых и, конечно, про Ларочку. У мамы болело сердце за младшую дочь. Сердце старшей сестры тоже было постоянно не на месте, то скучало, то вспыхивало стыдными чувствами, клубок которых постоянно шевелился внутри. По рельсам ее души неслись навстречу друг другу поезда: один назывался любовью и преданностью, а другой несся на полных парах гордости за свою новую жизнь. Иной раз она просыпалась внезапно ночью, как вынырнув из омута, когда казалось, что столкновение неизбежно. С некоторых пор Ира стала сомневаться в существовании этакого рая общественного пользования. Не умея противостоять сестре, она всеми силами стала избегать столкновений – прямых разговоров.