Текст книги "На крыльце под барельефом"

Приживалка

Ларочка позвонила неожиданно. Без всяких предисловий, весело бросив дежурное «как дела, сестренка» и совершенно не прилагая усилий для вслушивания в ответы, она перешла сразу к делу. Ей нужно было получить гарантии от Иры на то, что она больше не претендует на прописку в их с мамой квартире после переезда в Москву. Заодно Лара сообщила, что давно не наведывалась в столицу и теперь собирается приехать с мужем. «Вы же нас примете вдвоем? Не помешаем?» – с легкой насмешкой спросила она.

Ира ответила, что нет, конечно нет, всегда рады. Звонок, которого она ждала так долго, застал ее врасплох. Да, она подумала о сестре, услышав междугороднее короткое треньканье, но тут же посадила подпрыгнувшее сердце на место. Она сказала себе: это мама, не стоит зря надеяться. Ей было сложно не думать о сестре, стереть воспоминания о детском прошлом, о том, как рука в руке… Непросто было простить, хотя прощения никто не просил и, как выяснилось, просить не собирается. Сложно оказалось и уследить за голосом, который то бился в трубку едва сдерживаемым пульсом радости, то цедил сквозь зубы самые обычные слова.

Разговор дался ей с трудом. Она сама не помнила, что у нее лучше получалось – то ли желание показать Ларочке, такой бесстыдно и без всяких «прошлостей» веселой, что ей все равно, то ли пустить все на самотек, говорить о пустяках, как ни в чем ни бывало… Пусть Ларочке станет стыдно. Почему-то Ира точно знала, что Ларочке стыдно не станет. С другой стороны, она радовалась тому, что отношения вот так, почти сами собой, восстанавливаются. Пусть ей не удалось ничего сказать, пусть, ведь главное, чтобы снова вместе, чтобы чувствовать руку Ларочки в своей ладони.

Лариса с мужем приехали в ближайшие каникулы – чтобы Ира не отвлекалась на уроки и тетради и могла бы им уделить время без оглядки на постоянные школьные дела. Они с Толей поехали их встречать уже на машине, хоть и служебной, но это должно было произвести впечатление. Ира страстно, до нехватки воздуха в легких, желала снова увидеть в Ларочке любимую сестру. В то же время ей не терпелось показать и свои выигрыши, московские приобретения, успехи и выход наконец из тени.

Лариса сошла с поезда, как королева. Оглядела перрон и осталась стоять, поджидая сестру. Она не сделала ни шагу. Ее муж вынес чемоданы. Лариса поглядывала на часы и постукивала тонким каблучком по платформе, а снятыми перчатками по запястью. Вскоре появились и спешащие встречающие. Ира с Толей немного опоздали – покупали цветы.

Встреча была лучезарной, радостной, без недовысказанных слов, без затаенных, чуть прикрытых улыбками задних мыслей. Увидев сестру, такую родную и наконец-то счастливую, с мужем, который смотрел на нее влюбленными глазами, Ира сразу ей все простила. Прошлое растворилось там, вдали, откуда приплелся поезд, пахнущий дорогой, дымом полей, вечерним туманом.

Лариса, принимая цветы, была снисходительно рада, может быть, и просто рада. Ира смотрела на нее во все глаза, обнимая, охватывая ее всю, целиком, подмечая изменения, отмечая новые жесты, сияние в глазах, потеплевших, как ранняя весна с обещаниями и авансами.

Потом Лариса пошла по перрону, неторопливо, давая себя увлечь встречающим, погружая периодически носик в букет и улыбаясь. Ира семенила чуть сбоку, рассказывая, спрашивая, восторгаясь. Было видно, что Ларочка успокоилась, найдя хорошую работу, которая позволила ей взять все рычаги достижения материальных целей в свои руки, и выйдя замуж.

Ира тогда, в прошлый раз их нечастого общения, после звонка, не очень поняла, что они сделали с квартирой. Мама рассказывала сбивчиво и как будто сама не все понимала, что происходит, но готовая на все. С Ларой же отношения были сложными, только-только сдвинувшимися со скрипом, как оставленный где-то на запасных путях поезд. Теперь Ира надеялась, что они обо всем, обо всем честно поговорят, откроют друг другу то, что лежало камешками на дне души. На дне двух душ. Тогда они обязательно обнимутся, может быть, поплачут вот так по-простому, по-женски, вспомнят разное и оставят в прошлом. Тогда все встанет на свои места. На какие именно места все должно встать и когда их отношения были теми, о которых она мечтала, когда перерисовывала из ностальгической сказочности в реальность, было непонятно.

– У нас все как бы по-новому! Я купила такие потрясающие шторы! Ты увидишь! Какие у вас планы? Алиночка вас ждет-не дождется! Что бы вы хотели посетить? Куда бы вы хотели поехать? Столько хороших мест я, мы открыли, вот, были… А знаете, я последнее время общаюсь с такими интересными людьми! Хотите, я достану билеты в театр? – Ира говорила без умолку, держа сестру под руку.

– Ой, да мы еще даже не знаем, все еще так неопределенно, – протянула Лариса, поглядывая на мужа. Он крутил головой по сторонам. В Москве он был чуть ли не в первый раз, хотя говорил, что это не так. В любом случае ему все было интересно.

– Леша, а что ты думаешь? Куда мы хотим пойти? – Лара томно склонила голову к плечу мужа, потерлась щекой. – Может, Ирочка нам достанет билеты в Большой театр? Это будет здорово! Ты как насчет Большого?

– Я бы хотел купить себе джинсы, – сказал, почти не поворачивая головы, Леша и тут же снова припал к стеклу, следя за мелькающим движением на широком, полном огней проспекте.

Вечер прошел за разговорами и рассказами, разбором подарков и фотографий. Маленькая Алина прыгала вокруг, радуясь приезду любимой тети. Лариса показывала снимки их с Алексеем свадьбы, объясняя подробно организационные детали и уточняя стоимость зала, машины с куклой на капоте, ничуть не стесняясь, – как будто Ира просто не смогла приехать по какой-то чрезвычайно уважительной причине. Она указывала на общих знакомых и отмечала с усмешкой их провинциальные наряды, подробно перечисляла, кто и что подарил, торжественно-праздничное меню главного, самого престижного ресторана в городе.

В ее словах было всего много, через край: гордость, насмешка, удовольствие, презрение и, наконец, как венец того тяжелого дня, – счастье. Ира делала вид, что так и надо, так и должно быть, что ей совсем не больно, и что да, несомненно существовала и та самая уважительная причина, по которой ее, старшей сестры, не было с Ларочкой рядом в важный момент ее жизни.

Толя, посидев необходимое требуемое время с компанией, вышел на балкон. Леша смотрел телевизор. Ира не поняла пока, что такое этот Леша. Известно, что он вроде работает вместе с Ларисой. Она, правда, не знала, какое он получил образование, а спрашивать стеснялась. Лариса периодически обращалась к нему за советом и поддержкой, но видно было, что ни в одном, ни в другом она не нуждается, а просто играет новую роль замужней дамы. Судя по односложным ответам, Леша тоже знал это, иногда подыгрывая, но по большей части особо не напрягался и от телеэкрана не отвлекался.

Квартиру, как выяснилось, Лариса разменяла на две: им с Лешей побольше и маме поменьше. «Маме там очень хорошо и уютно. Мы ей во всем помогли: перевезли, обустроили, мебель новую купили. Она не говорила? Странно. Могла бы и рассказать, как ей хорошо на новом месте. Кстати, где вы тут все покупаете? Обзавелась знакомствами? Почему мебель такая… неказистая? Все жмотничаешь? – Лариса похлопала сестру по плечу, подмигнула и рассмеялась. – Смотри, если уж вы тут в столицах живете, ладно, пусть не в центре, но диван-то нужно найти подостойнее! Надо поспрашивать, подумать, поискать… Там в школе у тебя как с этим? Небось коллеги все из себя этакие фифы московские? Или как? Ты с ними уже в каких отношанцах? Дружишь – это чаек попиваешь или правда сблизилась?»

Ира, взяв себя в руки и оставив без внимания шпильки про неказистую, по мнению Ларисы, обстановку, начала с воодушевлением рассказывать про школу. Особенно ярко нарисовала картины чаепития с Ниной и Лилианой, встречи вне школы, кафе на улице Горького, уроки Лидии Николаевны и Иды Иосифовны, школьные спектакли… Свои разные мысли и усталость от следования новым веяниям в образовании она оставила при себе, тем более что они еще толком не оформились, не выбрались из туманного раздумья и не заняли полагающееся им место на полочке Ириной жизни.

– А что там у вас, евреи, что ль, сплошные? – вдруг повернулся к ним Леша, который до сих пор, казалось, не интересовался никакими их «женскими» разговорами.

Ира растерялась. Лариса не вмешивалась, с интересом наблюдая за замешательством сестры. Казалось, она получала удовольствие от мизансцены с новыми действующими лицами. Леша продолжал:

– Попала ты, Ира, в какую-то странную школу, как я посмотрю. Чаепития, театр, уроки по каким-то буржуйским поэтам, Абрамовны эти разные… Да-да, я понял, что английская, не дурак прям совсем. Задаваться-то не стоит, пусть у нас таких школ в городе и нет, а ты мало того что в Москве, так еще в такое райское местечко пристроилась. И хорошо, что райское, и прекрасно, что пристроилась. А вот смысл главный я тоже уловил! Сама, что ли, не видишь – рассадник какой-то антисоветский, космополитизьм! Вот да, натуральный космолитизьм! И все это на месте, да что там – вместо советской нормальной школы! Неужели еще не стукнул никто? А зря! Чему можно там детей научить с такими программами? Да и разве это программа? Где ж это ты видела в программе поэтов этого, как его, Серебряного века? Это там небось те самые, да? А эти учителя? Они вообще на учебники и РОНО плюют? Самодеятельность? Все должно быть для всех одинаково! Иначе каши-то в нашей стране не сваришь, если каждый будет свое изобретать и с этим к детям ходить! Заразу эту распространять…

Ира не поняла, в шутку он это говорит, чтобы ее поддеть, или всерьез. Похоже, он это всерьез, и она испугалась, хотя в глазах у нового родственника прыгали искорки-смешинки. А если всерьез, то вот, значит, как это все выглядит со стороны… Она об этом раньше не думала.

Сам Леша уже полуотвернулся к телеэкрану. Тирада была, хотя и с налетом наигранной простоты, вполне логичной, внушительной и удивляющей.

– Вот-вот, – поддержала мужа Лариса, подмигивая его профилю, – ты, сестрица, аккуратнее там, мало ли что. Вон сейчас разные процессы, диссиденты, книги запрещенные, на западе изданные. Ты какие-нибудь из них читала вообще? Небось у вас там их по рукам передают, друг дружке, по секрету… Можешь не скромничать… Не думай, что если мы не в Маскве живем, то не в курсах… Все знаем, за всем следим. И за тебя, дуреху, волнуемся! Ты ж наивная, готова всем и каждому поверить…

Лариса откинула упавшие на лоб волосы, поискала свое отражение в стеклянной мутной поверхности буфетной дверцы и снова посмотрела на мужа. «Дуэтом играют, прямо как на… на сцене», – подумала Ира.

Вслух же она тихо, набычившись, произнесла:

– Волноваться не стоит. Зачем волноваться-то за меня? Я что, дурочка какая неграмотная? Я-то как бы анекдоты не травлю. Так просто, рядом… А они вообще задорные, классные… Интересные… Но я не близко с ними… общаюсь, так, немного, по школе… И я уже и с другими тоже…»

– Котик, – Лариса привстала, посмотрела снисходительно на сестру! Она положила руку на плечо мужа, слегка похлопывая, как бы давая понять, что ладно, хватит, и так сказал слишком много, продолжать не стоит. – Котик, ну что ты так сразу разнервничалась? Леша просто высказал свои мысли… Он парень честный, без всяких там интеллигентских экивоков. Но сама подумай, выглядит это все в твоей школе не очень, так сказать, не очень обычно… Рядом она стоит… Не получится рядом-то устоять, если что! Мне, как работнику РОНО, знакомому, знакомой хорошо с системой образования тоже… мягко говоря, странноваты эти уроки, факультативы, посиделки в компашке твоих «девочек»… Да и сами эти «девочки»… Лет им всем небось немало, девочкам-то? Ты сама как там себя ощущаешь?

Ира молчала. Она переводила затравленный, недоумевающий взгляд с Ларочки на Лешу, вернее, уже на его затылок, потом снова на Ларочку. «Как же так? – думала она. – Я им все рассказала, все, что так притягательно, интересно, ведь такого как бы нигде больше нет, наверное, а они…» Мысли путались, а образ школы тускнел, понемногу терял краски под строгим, разумным взглядом сестры.

Толя зашел с балкона на кухню и сейчас стоял спиной к двери, не задернув штор. Как большой кальмар, он поводил головой и отражался в темном стекле, похожем на стенку аквариума. Он пропустил начало разговора и сейчас старался понять, что за проблема вдруг возникла, почему повисла странная напряженность, а жена выглядела смущенной, придавленной грузом разных сомнений.

Толя знал это выражение лица – упрямое в нежелании соглашаться и удивленное, расстроенное от чужих слов, приоткрывших что-то такое, что она не знала или не хотела знать. О чем они говорили? Неужели Ирочкина школа стала тем острым предметом, о который порезалась вечерняя мирная дискуссия, разрезалась на какие-то похрустывающие куски? Похоже, что так, и среди них сейчас и сидела огорченная, удрученная чем-то сказанным его маленькая жена, такая беспомощная, нахохлившаяся, как промокший воробей.

Он заметил ухмылку Леши, повернувшего голову, дерзостный вызов в глазах Ларисы. Ему хотелось прийти на помощь, защитить Иру и выгнать всех этих родственников – мало было одной сестры, так теперь и мужика своего притащила, – но он молчал, выжидая какого-то прояснения. Толя был человеком дисциплинированным и в жизни, и в голове. Он знал и то, что Иринушка не позволит ему обидеть дорогих и долгожданных гостей.

– Ну, – потянула Ира, не зная, что сказать, кроме того, что уже было сказано, но видела, что от нее ждут ответа. Она размышляла в то же время обо всем, что прозвучало и что отозвалось у нее в душе металлическим стуком маленьких молоточков страха. – Что еще сказать? «Девочки» – они разные, да… Они такие, в общем веселые… Они особенные… Дело не в книгах и театрах, хотя и в этом тоже… И не в модных вещах… Есть и другие, кто их достает, но там… Не просто связи, свои как бы, свой круг, в общем… А вот девочки, они такие, знаешь, свободные…

– И что тебе с той свободы? – Лариса понимала, что сейчас разрушает в душе сестры новый, с воодушевлением по крупинкам собранный и построенный мир. Она прекрасно понимала свою власть над Ириной, влияние, от которого становилось удовлетворенно, приятно. Это ее реванш, пусть небольшая, но победа над выскочившей за просто так, ни за что, в иную жизнь сестрой. Ей не нравилась Ирина новая жизнь, увлеченность этой дурацкой школой. Ей не нравились заочно до ревности ее новые друзья-подруги, от них исходило что-то чуждое, ей неподвластное. Это не подходит наверняка и ее сестре. В школьных восторгах чувствовалось что-то опасное, угрожающее увести Иру куда-то в сторону от дома, от Ларочкиных целей. Тупиковый, короче, вариант – надо бы остановить этот поезд, пока не поздно.

– Мне нравится… Мне хотелось бы тоже так… общаться, с легкостью этой, такой вот, с веселой жизнью, – лепетала Ира, с каждым словом понимая всю невыигрышность ситуации и рассыпающееся на глазах очарование новых коллег. Ей уже все стало казаться глупым, ее желание стать своей бессмысленным, а надежды пустыми. Ей почему-то привиделись, как призраки, Нина с Лилианой, курящие в окно и смеющиеся чему-то своему, только им одним понятному, и забывающие о ее присутствии через две минуты…

– Ты там как приживалка при богатых родственниках, – жестко сказала Лариса, считая, что пора перестать ходить вокруг да около. – Неужели ты не видишь? Займи, наконец, найди свое место, перестань унижаться! Думай о будущем! Думай о себе и своей семье! То, о чем ты говоришь тут с восхищением девочки-подростка, смешно и, мало того, – опасно. В твоей школе, я уверена, есть и другие, достойные коллеги, которые бы тебя уважали и ценили…

Лара испытывала удовольствие и удовлетворение – она смотрела на потерянное, скукоженное лицо сестры, пытавшейся что-то ей ответить, ответить бездарно, обрывочно, пугливо, как всегда. Ей нравилась сестринская неуверенность и то, что под ее словами рассыпалась вся эта московская дребедень, звенящая пустыми обещаниями и попытками прибиться к столичному странноватому бомонду. У нее, Ларочки, это бы несомненно получилось лучше. И она бы точно не стала раскрывать никому, даже самым близким, своих карт…

– Я не про евреев, ты не думай! Ничего такого! И даже эти собрания… Раз надо, то надо – время такое, сложное… Помнить об этом нужно, отмолчаться не удастся, если ты на это надеешься, – Лара взглянула пристально в глаза Иры и опустила снова руку на плечо мужа, который что-то попытался было сказать. – Меня больше беспокоят эти ваши чаепития, литературные подпольные кружки, дружеские сходки, рестораны… А с каких пор ты ходишь по ресторанам, кстати? Толя, а ты вообще в курсе?

Лариса решила, что хватит воспитывать сестру, можно и перевести немного дух, отпустить вожжи. Она подмигнула Толе, прекрасно зная, что он, конечно же, в курсе любого передвижения Ирины. По ее мнению, все предельно ясно, они с Лешей показали всем, насколько наивны потуги сестры стать своей в новой школе, выбрав явно не ту сторону. Яркие они, веселые… Лара снова улыбнулась, уже своим мыслям. Невнятные объяснения Иры в расчет не принимаются. Надо надеяться, она сделает выводы и ее не унесет в непонятные дали, откуда она сможет лишь загадочно помахивать рукой с лицемерным изображением любви. Ведь толку от ее московского устройства тогда никакого не будет. Пора уже расслабиться, посмеяться и между делом напомнить, чего от Ирины ждут близкие.

Толя серьезно посмотрел на Ларису, потом окинул взглядом всех по очереди, решив, по-видимому, что гроза миновала, от него ничего никто не требует, и обнял Иру.

– Мы и сами тоже ходим по ресторанам, частенько, после получки, – задорно сказал он, хотя в Москве там ни разу не был и боялся этих заведений вместе с грозными швейцарами и франтоватыми официантами безумно, – и Иринушка может зайти после работы с коллегами перекусить… А что тут такого? Большой город, столица так сказать!

Ира наконец с трудом встала и пошла ставить чайник. На самом деле ей хотелось выйти, выбежать из кухни, оставить их всех, включая мужа. Ведь Толя не пришел ей на помощь, а стоял, как истукан, отражаясь в темном окне, в тоскливой черноте за ним, тягостной зимней мерзлости, которая вползала и сюда, на уютную только недавно кухню. Она повернулась спиной к столу, к гостям, делая вид, что занята чайником, спичками, чашками, ложками… Ира чуть не плакала. Так ждать сестру, так надеяться на возвращение родственной теплоты, оставляя за бортом обиды последних месяцев, – и вот, все снова разрушилось, как осевший под натиском экскаватора ветхой конструкции дом. Радость пропала, была выпита, оставив мутный осадок на дне.

Все вокруг показалось неприятным, в тусклых подтеках, а школа маячила вдалеке тяжелой, необходимой зарплатной обязанностью… Что это Лара только что сказала? Подпольные литературные кружки? Неужели это именно так выглядит? Какой ужас… Тени Нины и Лилианы обернулись с тенью сигарет в руках, посмотрели сквозь нее. И потом уже серьезно, совсем не смеясь тому своему, что всегда оставалось за границей Ириного понимания, коллеги повернулись к темному проему балконной двери и исчезли, растаяли в белесом свете дальних редких фонарей.

За столом Леша с Ларисой начали вспоминать каких-то общих знакомых, уводя неприятную струю разговора в сторону. Ира поставила чашки, снова отвернулась, отошла от стола, потом принесла пирог и начала его резать соскальзывающим ножом. Толя мягко ее остановил, приобняв, взял из рук нож и усадил жену на стул, на кружевную подушечку. Он чувствовал, как ее бил мелкий озноб, видел, как дрожали руки. Леша посмотрел пустым взглядом на красивый стол, накрытый к чаю, взял кусок пирога и пошел снова к телевизору, бросив на ходу: «Ларусь, чаю мне туда, в комнату, принесешь, лады?» Сейчас он забрал с собой и стул, который позволял ему сидеть между кухней и комнатой, между разговором и телевизором, между семейными делами и мировыми проблемами.

Лариса, делая вид, что все уже позабыто, что это все было так, походя, пила чай и поглядывала на Иру. Вот ведь заволновалась, аж пятнами пошла – от страха, от неуверенности, от своей никчемности душевной… Взяла высокую ноту – так держи, тяни, защищай… Нет, не тот случай: Ирка никогда ничего не могла защищать, никогда не могла держать удар, слишком слаба… Вот таким-то все и достается в жизни, хоть и с утлой мебелью, пусть в новостройке… Ларочка была благодарна мужу за доставленное сердечное блаженство реванша, пусть мелкого, никуда не ведущего, на кухне в отдаленном московском районе.

Ира пила горячий чай, от которого становилось жарко, и внутренне ругала себя за то, что разоткровенничалась. Ей было не по себе. Дрожь прошла, а от волнения или чая стали гореть уши. Она дотронулась до них – красные небось, потом незаметно для других прикрыла их волосами. Толя сидел рядом. Воздух на кухне был плотным. Ничего из сказанного не рассеивалось, как бы Ларочка с Лешей ни смеялись уже чему-то своему, как бы ни хвалили купленный в последний момент пирог «Невский» с кремом внутри. Страх уже успел проскользнуть куда-то туда, вниз, поцарапав по дороге то ли горло, то ли саму душу скрюченной куриной лапкой. Уши предательски горели. Ира помнила, что больше всего она тогда боялась, чтобы этого никто не заметил.

Она давно чувствовала в школе что-то этакое, не советскогазетное и не программное. Оно летало, кружилось в воздухе, почти невидимое, но колкое, как снежная крупа. Теперь ей уже казалось, что она и сама все понимала и замечала разное не хуже Леши… Последнее время ее порывы стали тише, она не так активно увивалась за девочками, не так часто ходила на уроки к Лидии Николаевне, а все чаще сверяла то, что видела и слышала, со школьной программой. Невидимая нить ее связала и с Людмилой Петровной после того разговора в учительской. Они раскланивались в коридорах, обсуждали школьные мелочи, пересекаясь в столовой, и расходились каждая в свою сторону с чувством удовлетворения.

Да, все так, все как Леша сказал, но вот про евреев она не подумала. Дома таких настроений не было, в школе была любимая Дора Моисеевна, учитель математики и классный руководитель. Мама, исходя из каких-то своих соображений, старалась воспитать девочек в духе интернационализма, самого настоящего, без грязных намеков или поисков затаенных смыслов и врагов, тем более что время трудное касалось всех. Это время было само по себе интернационально, и сбежать из него было некуда. К тому же дружить с теми, кому нет возврата в столицу или вообще некуда возвращаться, было в городе сначала опасно, а потом, когда отпустило, когда потекли в город издалека серые, курящие самокрутки люди, стало даже выгодно.