Текст книги "На крыльце под барельефом"

Утрата и ожидание

Нет, Нина не ждала особенно, но почему-то ей вдруг очень захотелось поехать куда-нибудь, выехать из Москвы, из дома, который стал настолько пустым без мамы, что, казалось, любое слово гулко зависает под низким потолком блочной новостройки осязаемым, темно-пыльным сгустком утраты. Самым пустым, нежилым, покинутым местом стала кухня. Мама суетилась там всегда, просто, как говорится, жила там, когда, закончив готовку с обязательной шарлоткой или песочными птичками в гнездышках, садилась за вымытый до блеска кухонный стол читать или штопать.

Нина хотела уехать от этой пустоты, от чувства вины, памяти. Подруги были рядом, но сколько можно? – думала Нина. – У них есть свои семьи, дети, на которых и так никогда не хватает времени, а они то и дело возятся с ней. Ее маму любили все. Дом был вызывающе открытым. Редко, когда в маленькой, чуть больше тридцати метров, квартирке не останавливались родные и друзья из разных мест. Всех принимали. Всем были рады.

Нина никогда ничего не делала по хозяйству. Все было в маминых руках и, как ей казалось, просто делалось само. Собственно, эту квартиру тоже получила мама – после почти полувека работы на заводе. Раньше они жили в коммуналке на Автозаводской, прямо над железной дорогой. Когда родилась Алла, то ли очередь подошла, то ли совесть проснулась у заводских товарищей, отодвигавших долгое время тех, кто не просил, не ходил, не плакал и не требовал, на бессрочное потом, тех, кто все же как-никак каким-никаким, пусть коммунальным, но жильем был обеспечен.

Истории людей, родившихся в начале века, отражаются в мелких, разбитых осколках судеб: удивительные и трагические стечения обстоятельств, магические спасения, совпадения и потери.

Жизнь тех, дореволюционных, рождалась в некоем нечетком полутумане, как на графике, где слева от нуля минус. Потом она двигалась от гимназии в сложно представляемое царское время, про которое Алла обожала слушать, через революцию – «вот вы счастливые – все видели, как оно тогда было!» Неслась дальше, дальше, через мечту, Москву, рабфаки, строительство во всех смыслах этого слова, надежды, аресты, страх, войну, эвакуацию, похоронки, послевоенное возвращение к миру, нищему, голодному, но миру, снова надежды, снова аресты, снова страх, собрания по осуждению «врачей-вредителей»…

«Нюсенька, – в дверь стучали работяги, – ты на опохмел не одолжишь? Ты извини, что мы там сегодня руки про евреев поднимали. Мы ж не против тебя! Мы против них, этих, которые вредители. Ты-то наша. Мы так, как все, как надо было, сама ж понимаешь! Так что? Не обиделась, родная ты наша? Дашь до получки?»

Нину все эти тяготы как будто не затрагивали. Она скользила по времени, не касаясь или чуть-чуть касаясь черной, неуютной земли, когда забегала домой, хватала что-нибудь съестное со стола и убегала дальше. Да, она помнила тяжелые годы, военную неразбериху, но это все ушло в прошлое, чтобы снова появиться гораздо позже, в старости, в одиноких долгих ночах детским вскриком «мама, мама»…

Мама нашла ее в эвакуации, уговорив начальника цеха отпустить на два дня, после того как в результате долгих поисков получила весточку о том, куда все-таки отвезли «наших» школьников. Начальник разрешил, договорившись с комендантом поезда. Спецсостав с техникой и деталями с эвакуированного завода отправлялся как раз туда, где была, по ее мнению, дочь. Мать провела ночь, спрятавшись в шинах, как в вертикальном черном колодце. Пожилой охранник, тоже разыскивающий свою семью, приносил ей картошку, кипяток и выносил горшок.

Ночь туда, день на поиск места в незнакомом городе, на быстрые – некогда, некогда, все после – слезы радости, а еще на то, чтобы срочно найти керосин и отмыть детей от вшей. Потом ночь обратно, снова спрятавшись то ли в кузове одного из уже собранных грузовиков, то ли под полкой с каким-то тряпьем. А что тут героического, спрашивала мать, неохотно рассказывая о своей самоволке, которая приравнивалась к дезертирству по законам военного времени. Ничего героического, все так жили.

Вернулись в Москву в 44-м и увидели свой дом без одной стены. Книги исчезли или сгорели. Ножка пианинного остова повисла в воздухе. Дверные косяки символически напоминали о границах комнат. От самих дверей ничего почти не осталось – пустили на дрова те, кто выживал в прифронтовом, а потом обычном городе военного времени. А с утра – на завод. Там нашла ее похоронка на Нининого отца – лежала в безлюдном цеху с 43-го года. Треугольник с расплывшимися чернилами: погиб в Белоруссии, под Барановичами. Старший лейтенант, 41 год, отказался от брони на Электростали и ушел на фронт… Что тут героического, говорила мать, заправляя поседевшие волосы под косынку, как требовали правила заводской безопасности. Ничего, выжили, пережили. Как все.

Страшными были известия, полученные из города детства, местечек вокруг. Все, кто там оставался, кто отговаривал сестер от поиска нового революционного счастья вдали от налаженного быта среди своих, кто обвинял в предательстве брошенных традиций, были убиты, замучены, уничтожены. В это сложно было поверить. Мать тогда, так до конца и не веря, начала зажигать свечи по пятницам, чего не делала давно – со времени отъезда в другую, интернационально-атеистическую жизнь.

Нина была счастлива снова оказаться дома и мечтала о театре. Почти сразу после возвращения она записалась в театральную студию, знаменитую в своем роде, давшую потом стране немало талантливых актеров. Нина попробовала поступить и в театр Михоэлса, но срезалась на последнем, музыкальном конкурсе. Слуха у нее не было, несмотря на приобретенное еще до войны пианино и обязательные в российской еврейской традиции уроки музыки.

Только вот в театре Михоэлса, еврейском музыкальном театре Михоэлса, без слуха делать было нечего. «Повезло, – сказали все позже, – что не взяли». Но это было потом. В тот момент Нина очень расстроилась. Правда, уже тогда грустить долго она не умела и не любила. Она быстро стряхнула коснувшуюся ее крылом первую неудачу на актерском поприще и улыбнулась своему отражению в зеркале. Больше, чем театр, Нина все же обожала веселье, компании, центром которых была всегда и всюду, рестораны, красивые вещи – это после войны-то! – и поклонников.

Впрочем, оставаясь самой себе театром до конца жизни, она быстро поняла, что великой актрисы из нее не получится, что небольшие роли, хотя тоже прекрасны и важны, но играть их все время не хочется, без права на рост и воплощение мечты. Вся семья, включая пять прошедших через царскую гимназию женщин, требовала от нее диплома и нормальной специальности. Театр в список «нормальных мест» не входил.

Двоюродная сестра Света была не в счет. Та еще играла в комсомол и вожатых в пионерских лагерях, тяжело работая в лаборатории на «Новой заре». Туда ее, ожидающую возвращения матери то ли из лагеря, то ли из какой-то «шарашки», устроила старшая из теток. Она же, сменившая когда-то имя Голда на Ольгу, надолго обеспечила старшую племянницу, любимицу Ниночку, немецкими шмотками: шелковыми комбинациями, строгими платьями, к которым немедленно пришивались кружевные воротнички, ажурными чулками… После окончания войны, осенью 1945, занимавшую высокий пост на своем производстве Голду-Ольгу послали в составе специалистов демонтировать оборудование на химзаводе под Берлином. Это был ее единственный заграничный вояж, сложившийся из разных причин, в том числе и из свободного с гимназических времен владения немецким языком. В семье, где говорили на идиш, немецкий выучить было не сложно.

Новомодное пальто в милитаристском, как сказали бы позже, стиле Нине перепало от другой тетки, младшей из пяти сестер. Оно было перешито из шинели умелыми теткиными руками. От нее же остались вплоть до Алкиного детства блузки из парашютного шелка, вышитые украинским разноцветным крестиком. Ревекка воевала, три года летала штурманом в эскадрилье, входившей в дивизию Василия Сталина, которого боготворила до конца жизни. У нее была феноменальная память – держала в голове карты и проложенные воздушные маршруты. После ранения осталась служить на аэродроме. Без самолетов и своих товарищей жизни не представляла. Оттуда она и забирала, если разрешали, порванные парашюты. Из них потом дома, в полуподвале, рукодельные сестры шили молочно-прозрачные невесомые блузки-вышиванки.

Все-то они умели, сестры, выросшие, как выяснилось, в дореволюционном достатке: и готовить, и шить, и штопать, и вышивать, и вязать… Младшую из двух племянниц, Светлану, им удалось обучить всему. Главное – научили полагаться исключительно на себя и жить не просто экономно, но очень экономно, с оглядкой на непонятное, полное распахнутых окон, будущее, которое, как в семье знали наверняка, может быть любым.

Нина была другой, из иного теста, не то чтобы возвышенного с ее страстью к спектаклям и поклонникам, а скорее избалованного, из того теста, которое быстро всходит на дрожжах увлечений и страстей и столь же быстро опадает. До смерти мамы она ни разу не почистила картошку и, более того, – даже не представляла себе, каким образом на столе появляются те и иные блюда. Не то что пресловутая экономность – минимальная внимательность к тратам никогда не была ее ни сильной чертой, ни способом более-менее сносного существования. Когда заканчивались деньги – а они имели обыкновение заканчиваться довольно быстро, – ей на помощь спешили тетки или подруги одалживали десятку—другую до зарплаты.

Это было просто, такой вариант жизни, – и Нина особенно не задумывалась. Алла периодически ездила на трамвае то к одной, то к другой маминой знакомой – ей это не очень нравилось, но что делать… Вместе с конвертом (передавать деньги открыто было категорически неприлично) она получала обязательно конфеты, или кусок пирога, или пакет с зефиром… Все вокруг жалели Нину, мать-одиночку, и старались поделиться, чем можно, поддержать, а то и в буквальном смысле подсластить Алкину жизнь.

Зато где бы Нина ни появлялась, с кем бы она ни заговаривала на пляже или в очереди, тут же эти случайные знакомые стремились с ней встретиться снова и снова, пригласить в гости, а если нужно – помочь во всем. При этом они считали себя счастливчиками от одного небольшого приобщения к прекрасному в лице Нины Абрамовны. Удивительный дар, что и говорить.

Потом, правда, за это надо было платить – пляжные знакомцы с курорта в Пярну, сами из Баку или Тюмени, теперь наведывались в Москву регулярно. Впрочем, они были веселые, привозили разные сладости для Аллы и оставляли гору конфет и разных московских деликатесов перед отбытием домой. Кто у них только не останавливался, в их маленькой двухкомнатной квартире! Весь Советский союз! Так говорили осуждающие эту театральную даже без театра Нинину жизнь на семи ветрах тетки и двоюродная сестра.

Нина, выросшая в разноязыкой среде, когда мама с сестрами ругалась и спорила исключительно на идиш, от немецкого то ли принципиально, то ли случайно отказалась. Она легко освоила в школе английский, а потом поступила в институт для его углубленного изучения. Это был правильный выбор – немецкий уходил в прошлое вместе с войной и становился языком регионально-литературного масштаба. Далекий уже от мировой популярности, он уступил пальму первенства победоносному английскому.

Перспектива преподавать Нину не только не пугала, но и казалась удачной, хорошей возможностью, близкой к театральным подмосткам. Она нашла себя и работала с удовольствием, безмерно удивив всю женскую серьезную «мишпуху», то есть родню.

Легкий, общительный и наивно-доверчивый нрав Нины отводил от нее даже стукачей. Один, как она потом вспоминала, был вообще в нее по уши влюблен. «Приходим мы в институт, – рассказывали спустя десятилетия ее подруги, – заходим в аудиторию, а Нинка уже сидит там, наверху, в окружении толпы студентов. Где группка, которая время от времени взрывается хохотом, там и нужно было ее искать, в самом центре. Никогда не ошибешься! Начало 50-х, из троих студентов один стукач, второй уже арестован! А она в кружке на самом верху аудитории травит свои анекдоты»!

«Да мы знали всех стукачей поименно! – смеялась Нина, – И главный над ними, то ли Коля, то ли Вася, был в меня влюблен, причем безответно! И ведь не стучал. Видимо, в тот момент, когда он меня видел, ему было не до стука. А если серьезно, то удивительно, как пронесло, – такое ощущение, что ходили по лезвию бритвы и спасло только чудо…»

«Не чудо! Любовь, Нинка! – веселились подруги. – А самое смешное, что ему так ничего за его преданность и паузы в стуке не перепало!»

И вот Нининой мамы, Алкиной бабушки, не стало. Инсульт. За несколько дней человек, который казался бессменным капитаном маленького двухкомнатного суденышка с пятиметровой кухней, который никогда не сидел без дела, который успевал все, даже работая на заводе посменно, который никогда не опаздывал и – что удивительно – никогда не торопился, считая это ниже своего достоинства, этот человек ушел неожиданно и тихо. Остались пустота, а также оседающая постоянно, как выяснилось, уже никем не вытираемая пыль и незаметный шлейф из несказанных слов любви.

Когда мы чувствуем первое дыхание смерти? Когда вдруг замечаем ее фигуру, ее тень, ее тянущий холодом приникший к стеклу взгляд? Уход родителей. После внезапной утраты, возникшей пустоты в доме и перелома, перевала в пути человек, как забытый на перроне ребенок, смотрит вслед уходящему поезду, понимая всю тщетность своих криков или последних «прости». Так и над Ниной будто раскрылось небо, показав край своей бездонной вечности, в очереди на которую она следующая. Мама, всю жизнь защищающая и прикрывающая дочь своими руками, отступила, ушла.

Через пару месяцев с подоконников исчезли все цветы. Тишина на кухне пахла осенью, чем-то прелым, брошенным, забытым. Там не хотелось находиться. Тогда-то и появилась на Нинином лбу первая глубокая морщинка, легла желобком, который не выравнивался, затвердела ртутью потери, холодной, как ледяная ночь. Морщинка прорезала не только лоб, она распилила на две части и Нинину жизнь – на прошлое и нынешнее.

Нина, отправив Аллу к родственникам, просидела все выходные дома одна. Она почему-то думала, что это хороший повод не напрягать друзей заботой о ней, особенно в воскресенье. На самом деле она всерьез восприняла слова Ирины Евгеньевны, уже просто и по-свойски Ирины, помнила о предложении поехать за город, да хоть куда-нибудь… Нина сама бы не согласилась с тем, что ждала ее звонка, но все же… Да, ждала.

Ирина так ей и не позвонила. «Видимо, свои дела, никуда, значит, никто никуда не отправился», – думала Нина, перебирая старые фотографии. Весь мир на них был черно-белым. Впрочем, разве кого-то останавливала когда-нибудь черно-белая реальность?

Глядя на эти застывшие в прошлом моменты из других, разного цвета времен, Нина видела молодую маму в ярком платье с узорами, довоенный летний лагерь с буйной зеленью, студенческие спирально-радужные вихри любовей и разочарований, набегающие на глянцевые скалы томно-синие волны в Гаграх… Мир дышал во времени. Мир дышал молодостью и жизнью, которая пробивалась отовсюду – из каждого угла, из-под каждого забытого впопыхах при переезде старого, уже ненужного утюга, из-под серого, как общий фон этих фотографий, камня на мостовой, из-под рук грубо кидающего ящики на задворках овощного магазина грузчика…

Жизнь имеет обыкновение тасовать карты. Мужчины с Нининого горизонта как-то тихо сами собой утекли, стерлись, оставив приятные или не очень приятные воспоминания. Они держали Ниночку под руку на фоне старого Тбилиси или Таллина, обнимали над букетами цветов, оставляли на память тонкими витиеватыми буквами в расплывающихся чернилах то тут, то там пару слов о «вечной любви»…

Желание мужской близости, поначалу зовущее куда-то бежать, оставить маленькую Аллу на попечение истосковавшихся по малышам и соблюдающих очередность теток, притушилось, как морковка в сотейнике. Первые вечера дома, в двухкомнатной квартире, с Алкиными кубиками и книжками были тяжелы, пусты, приземленны, а потом стали привычными. Подруги и коллеги под телефонные трели и бесконечные разговоры заменили прошлые страсти на девчачьи дружбы и школьные пересуды. Отношениями с «девочками» Нина дорожила безмерно, могла бросить все и нестись на другой конец Москвы, если кому-то требовалась ее помощь. У теток и матери это всегда вызывало скрежещащий приступ ревности.

В понедельник Нина встретила Ирину Евгеньевну в школьной столовой. Ирина была любезна, как будто они только что вышли из того самого кафе. Увидев Нину, она помахала ей рукой, приглашая сесть за свой стол, подвинулась, подала салфетку. Потом разговор закрутился вокруг шестых классов, новой постановки школьного театра, погоды, быстро пробежавших коротких выходных… «Мы так хорошо провели время вчера, – сказала, в удовольствии мечтательно глядя куда-то вдаль, как на те самые „хорошо проведенные“ часы, Ирина Евгеньевна, полная дружеского расположения к собеседнице. Вместе с тем и – что ж уж греха таить – она не могла не подчеркнуть, смакуя дивный вкус, свое счастье. – Мы поздно встали, походили, посмотрели телевизор и решили, а не поехать ли нам погулять в Коломенское! Погода была прекрасная! Мы вот взяли и как бы поехали. Замечательно провели время! Хотя я там и не первый раз, но мне всегда там, как бы так, ну… нравится!»

Слушать Ирину всегда было сложно – она запиналась, подбирая разбегающиеся в стороны слова, впихивала их неумело в кожух фразы, потом возвращалась к уже полусказанному, чтобы исправить, уточнить. Правда, ясности это не прибавляло. Лидия Николаевна не раз удивлялась тому, как непонятно, с нагромождениями лишнего и всяких убогих подпорок в виде «ну», «там», «как бы» и «в общем» пытается себя выразить новая коллега. Впрочем, каждый оставался при своем. Никто никого не поправлял и особенно не торопил, когда Ирина Евгеньевна брела, спотыкаясь, к концу начатого предложения, шарахаясь из стороны в сторону, как пьяный, по дороге из плохо и криво положенных слов-кирпичей.

Нина жила недалеко от Коломенского. Она уставилась на Ирину Евгеньевну и не могла отвести взгляда, хотя и понимала, что это становится неприлично. «Она забыла, о чем мы говорили, договаривались после кафе? Или специально не захотела меня звать с собой?» – подумала Нина. Собеседница щебетала, не обращая на нее внимания. Нина немного пришла в себя, привела в порядок мысли и подтянула принятое в обществе выражение лица. Потом она тихо заметила: «Надо же, я там живу близко, вы же знаете, я могла бы… Могла бы вас пригласить, надо просто было позвонить… Вы могли бы зайти в гости».

Ирина продолжала, жуя булочку и вращая вилкой, рассказывать про посещение Коломенского, совершенно не слыша или не собираясь слышать слова Нины. «Когда у нас обеих будет следующий выходной на неделе, сходим в центр? – продолжала Ирина Евгеньевна, забирая со стола кошелек и ключи от кабинета. – Я так люблю гулять по центру, но одной скучно, да и заблудиться недолго… Мы ведь так хорошо как бы провели время в прошлый раз! Можем встретиться часа в два. А то в шесть мне уже надо бы это, домой вернуться – муж придет с работы».

Поднимаясь и не очень обращая внимания на отсутствие ответной реакции собеседницы, Ирина наконец посмотрела на нее в упор и повторила с нажимом: «Мы так хорошо посидели в кафе-мороженом в прошлый раз! Надо бы повторить! Как мне нравится ваша компания, Ниночка Абрамовна! Ну ладно, пора идти, у меня урок».

Нина посидела еще немного, допивая терпкий столовый чай. Она не склонна была анализировать, сравнивать людей, мыслить абстрактными категориями с литературными примерами. Жизнь дарила ей любовь других просто так, за красивые глаза, как говорится, а если без шуток, то за открытый, веселый нрав и незлопамятную отходчивость. Нина была уверена, что все вокруг только и ждут от нее благосклонного внимания и общего досуга с анекдотами.

Поведение Ирины поставило ее в тупик. Что это было? И как это понять? Судя по ее словам и увлеченности самой собой, Ирина повела себя неожиданно независимо от отношений и людей. Нина просто не вписывалась в жизнь Ирины так, как позволила себе почему-то принять ее в свою, отдаваясь, хоть и не сразу, новому общению, уверенная в привычной взаимности.

Нина бы удивилась, если бы кто-то ей напомнил о постоянных звонках домой, тогда, в самом начале их школьного знакомства. Ирина хотела получить полную характеристику на всех учеников и родителей. Она держала Нину на телефоне зачастую по полтора—два часа, ждала поддержки, уговоров не бояться. И получала это в полном объеме. Нина о тех первых разговорах давно забыла, что было для нее так обыденно. Все выглядело даже трогательно – молодая учительница волнуется и хочет понять все нити переплетений, характеры и нравы, непростые ученические ситуации.

Она не знала, что по мере постижения премудростей школьных отношений и секретов, Ирина искала ответы в разных местах. Никто ей не отказывал, все привычно шли навстречу, с готовностью открывая свои педагогические сердца. Возможно, каждому хотелось побыть немного наставником, а возможно, и потенциальной подругой. Не исключено, что многим хотелось заручиться лояльностью нового человека на будущее, на грядущие перемены, которыми богата любая школа, на игры, требующие мало-мальски слаженной команды.

Так бы Нина и жила со своими невнятными открытиями, убирая куда-то, как на чердак, не очень вразумительные, но от этого не менее неприятные мысли, если бы новая коллега не заинтересовала и других «девочек» своими странными, по их мнению, разворотами. Случайно о новой учительнице как о личности заговорила Лидия Николаевна, от которой Ирина Евгеньевна не отходила ни на шаг. «Интересная эта Ирина, – задумчиво произнесла она как-то. – Но чувство у меня какое-то, предчувствие даже, что нельзя, не стоит при ней расслабляться. Ходит ко мне почти каждый день, сидит на уроках, смотрит преданно в глаза…»

– И что, Лидочка? Мы все такими были! Она недавно в Москву приехала, сразу попала в нашу школу. Тут любой почувствует себя неуверенно, – сказал кто-то, похоже, Ольга.

– Нет, неуверенно – это не то слово, – отпечатала Лидия Николаевна, как будто поставила что-то тяжелое на стол и теперь не знает, что с этим делать. – Она будто разведчик в тылу врага. Мы ведь не сильно при ней откровенничаем, нет? Она внимательно все фиксирует, как на задании, и в то же время оглядывается по сторонам. Вроде бы амбиции налицо, образование опять же, пусть базовое, без особых заморочек, хочет чему-то у нас с Идочкой научиться, вежливая… Вот недавно вопросы неплохие задавала, толковые, спрашивала, что бы ей вокруг того же Пушкина почитать, чтобы ученикам было интересно… Все бы было хорошо, даже ее «я покушала» можно как-то вежливо исправить, но…

Такое ощущение, что ее парализует страх. И получается адская смесь, девочки, – амбиции и страх… И что-то там ее гложет внутри, кому-то что-то она постоянно доказывает, а на людях ей нужно, чтобы ее хвалили и уважали. Поверьте моему опыту, литературному в том числе, она из разряда «донашивающих», этакий наш, местный Грушницкий из «Героя нашего времени». Да-да, литература не только для школьных учебников пишется… Что вы смеетесь, балды вы мои, неучи милые, только анекдоты свои знаете и театральные сплетни. Можно бы было тоже что-то хорошее и умное почитать…

– Ну, Лидочка, что это за Грушницкий? Забыли мы все уже давно…

– Что-то я сомневаюсь, Ниночка, что ты вообще помнила…

– Это который сначала Печориным восторгался, а потом стрелялся с ним на дуэли?

– Именно, Риточка. Вот посмотрите, человек помнит! Стрелялся. Но речь не об этом. Ирине сейчас, как мне кажется, нравится все, что делает ее причастной к новой жизни в Москве, к которой она стремилась. Ей льстит наше внимание, вон у Лилианы она шторы трогала, спрашивала, где покупают такие. Она за нами ходит, хочет дружить и даже куда-то вон Нину звала. Куда она тебя звала, в кафе? Она хочет быть с нами, для нее это – повышение ее статуса. При этом, может быть, она неплохой в целом человек…

– Да, – перебила Лилиана, – она сказала, что живет спокойно только тогда, когда все контролирует. Я даже удивилась – мышка такая серенькая, смотрит снизу вверх как будто, а тут бах – контроль. Тотальный контроль!

– Так вот, – Лидия Николаевна не отступала, твердо желала предупредить наивных «девочек», особенно Нину, которая готова любить весь мир, – она стремится, как мне кажется, не стать как мы, а с таким характером и такими…

– …разведдаными! – подсказала Нина со смехом.

– Ладно, смейся, смейся, разведданными, да, она хочет стать не как мы. Она и такие, как она, хотят стать нами.

Все замолчали. Нине показалось, что Лида преувеличивает. Вот уж какая редкость – обычная провинциальная учительница мечтает стать своей в новом коллективе. Несомненно, «девочки» ей нравятся – как мы можем не нравиться? – и она к ним тянется, да и все на этом.

Лилиана подумала, что Лидия Николаевна, несомненно, очень мудрая женщина, такой гениальный литератор, что да, все похоже на истину. С другой стороны, возразила сама себе Лилиана, позвольте: как при всем желании эта сероватая женщина станет ими? Это невозможно – она скорее полиняет от ужаса и огорчения!

Близкая подруга Лидии Ида спросила:

– А она не антисемитка хотя бы?

У нее была своя история: брат с семьей собирался уезжать, ждал разрешения. Он ушел с работы, пройдя все обязательные круги ада с исключением из партии, собраниями, где клеймили по полной программе, с обходом районных пунктов проката и нескончаемой в плане пакостей изобретательностью со стороны соседей по коммунальной квартире. Это подкосило ИИ. Она теперь смотрела даже на учеников с опаской и в любом косом, по ее болезненным ощущениям, взгляде читала угрозу под лозунгом «бей жидов».

– Да нет, этого нет, по-моему, – ответила поувереннее Лидия Николаевна, полная последнее время беспокойства за душевное состояние Иды Иосифовны. – Не замечала. Расслабься хотя бы тут. Но кто знает? Когда человеком управляет страх, он готов на все. Я просто вас хотела предупредить, так сказать, о… нашем Грушницком местного разлива.

Все засмеялись, ее последние слова немного разрядили обстановку. Черная тень тревоги, неприятно проскользнувшая рядом с празднично накрытым столом, так контрастно отразившаяся на миг в стаканах и на крахмальной белой скатерти, исчезла.

Через минут десять вечер вернулся в свое радостное русло, снова зазвучали тосты. Засверкало в хрустальных бокалах «Советское шампанское», полученное еще в новогоднем продуктовом заказе. Стол готовился под десерт. В то же время слова Лидии Николаевны не пропали даром, не утонули в шампанском с щекотными веселыми пузырьками и потоке свежих анекдотов.

– Не стоит недооценивать мышей, – заметила шепотом, наклоняясь прямо к уху Лидии Николаевны, другая молодая коллега, Катерина, не желающая дальше будоражить застолье ненужными размышлениями.

Лидия Николаевна посмотрела на нее понимающе серьезно и покачала головой, будто что-то знала, что-то свое, то ли из прошлого, литературного, то ли из будущего, советского. Потом она как будто смахнула с лица тревогу, подобралась, как полагается хозяйке, и улыбнулась гостям.

 
«Под утро, когда устанут
Влюбленность, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся,
И выпьют воды со льдом…»
 

Слушали Галича. Сначала смеялись, потом загрустили. Песни, записанные на тонкой коричневой ленте, шуршали, пленка прокручивалась, иногда съезжая, как в кювет, с нужных слов. Откуда муж Лидии Николаевны всегда доставал что-то особенное? Никто не знал и никто не задавал лишних вопросов. Монотонный и несколько отстраненный голос Галича звучал, наполняя комнату запрещенным, вполголоса, откровением.

 
«А танки идут по вацлавской брусчатке,
И наш бронепоезд стоит у Гратчан…»
 

За стеной соседи включили программу «Время». Громко зазвучала бодрая музыкальная заставка, все расставляя по законным и общепринятым местам.

Гости за столом зашевелились. Одни стали поправлять воротнички-бретельки, другие наливали себе давно остывшего чая. Все как будто вернулись обратно из какой-то странной дали, где полным до краев душам остается только молчать. Нина с Лилианой ушли на кухню курить. Посидели еще немного, попытались повеселиться, но все уже было не то. Слишком близко почувствовался край, за который не каждый мог зайти, когда даже от не оформившихся мыслей становится жарко. Стали прощаться.

Позже Нина, немного стесняясь своих подраненных чувств, рассказала по дороге Лилиане и Рите о том воскресенье, долгом, муторном, в воронке перекрученной боли, когда почему-то – как такое могло вообще случиться? С чего вдруг? – ждала звонка от Ирины.

– Как тебе не стыдно! – закричали обе подруги. – Как можно так подставлять свою душу малознакомому человеку? Зачем оголять свои чувства, и так истонченные после смерти мамы? Почему ты не позвонила и не приехала к нам?

Девочки махали руками, шутливо толкали Нину, обнимали. Нине стало тепло, мягко, пушисто, как будто ее душу так вдруг, невзначай завернули в любимый старый плед…