Текст книги "На крыльце под барельефом"

Отъезжающие

«Заходят в трамвай два еврея. Один другого спрашивает: „Ты билет уже взял?“ Второй отвечает: „Нет еще, но разрешение уже получил!“»

Анекдоты становились все актуальнее, рассказывали их все тише. «Девочки» в стенах школы старались по большей части молчать, даже оставили на время свои чаепития после занятий. Могли только покурить минут десять, лишь двумя словами перекинуться, как говорила особенно страдающая от возникшей тишины Нина… Не то чтобы они опасались чего-то, просто не было настроения. После общешкольных собраний, где клеймили «отъездных» детей, атмосфера даже в пустых коридорах стала иной, какой-то осязаемо разреженной, какая, наверное, бывает на большой высоте, и насупленно недоброжелательной.

Зато, чтобы уравнять, наверное, потерянное время, домашние телефонные разговоры стали длиннее, а встречи «девочек» вне школы чаще. Алла очень хотела понять, что происходит, что случилось с этими ребятами, которых, как говорили, исключили из школы. Она по-прежнему далеко не все понимала из маминых обсуждений, хотя и прислушивалась изо всех сил. Что на русском, что на английском, если мама переходила со своими подругами на английский, все было одинаково сумбурно и полно каких-то иносказаний, как в баснях. В конце концов Алла устала напрягаться, а вопросы маме задавать, особенно про школу или происходящее вокруг, было не принято. «У тебя вырастут ослиные уши, – шутила мама, снова застав Аллу, медленно прогуливающуюся по трехметровому коридору между прихожей и кухней, – но не от вранья, как у Пиноккио, а от любопытства. Локаторы, а не уши! Ты смотри – ни слова в школе из того, что говорится дома!»

Впрочем, даже если, кроме анекдотов и сплетен из театрального мира, Нина не интересовалась никакой политикой, политика приехала к ним сама в лице дальнего родственника из Кишинева. Тут уже деваться было некуда. С Аллой провели настоящую взрослую беседу. Ей объяснили кое-какие азы эмиграционной науки, чтобы дома не прозвучали невзначай полученные на собраниях слова типа «предатель нашей советской родины», и чтобы школа в свою очередь, что гораздо важнее, не узнала об отношении дяди Фимы и мамы к той самой советской родине.

Неожиданный визит Ефима в столицу ознаменовал собой уже почти заключительный этап его эпопеи с отъездом – он прибыл для перевода и нотариальной заверки самых важных документов: свидетельств о рождении и браке, дипломов, трудовой книжки, в общем всего, что может пригодиться на новом, полном неизвестности, месте.

Радуясь переменам в жизни, встрече с Ниной и Аллой и гостеванию в Москве, Фима пытался совместить важное с полезным. Каждый вечер он практиковался в английском – по-серьезному с Ниной и немножко поболтать – с племянницей. «Let me introduce myself»33
  Позвольте мне представиться (англ.)


[Закрыть], – начинал он каждый раз со сценической интонацией греческих богов, вставая в позу великих людей. Так он встречал Нину с работы и любого, кто заходил. Алкины подружки над ним подшучивали, заставляя повторять каждое слово раз по пять, а соседка-пенсионерка из десятой квартиры, принеся девочкам тарелку с печеньем, чуть не выронила ее от неожиданности.

Потом все вместе пили чай. Фима хвалил печенье, рассказывал о своих планах и надеждах. Соседка сидела, подперев морщинистую щеку кулачком, и смахивала украдкой слезу. Ей было жалко этого веселого молодого человека, который вот так все бросает и отправляется в неизвестность, в пустыню, в непонятную страну. Ведь с ней у Советского Союза даже нет отношений! Да и что самое страшное – без возможности вернуться домой, если что…

«Что ж будет, если вы все уедете? Я знаю, столько несправедливости кругом, но… Ниночка, обещай, что ты останешься! Мама бы не одобрила», – сказала соседка тихо, уходя, в маленькой темной прихожей. Нина ее успокоила, пообещав, что они-то уж с Аллой точно никогда никуда не соберутся и будут еще долго пробовать с удовольствием ее вкусное печенье.

Фима считал, что английский – необходимая составляющая отъезда, такая же, как водительские права. Алле было в радость учить Фиму тому, что знала сама, смеяться вместе с ним над его ошибками, слушать его рассказы про Израиль, героических евреев, которые ничего не боятся и всех кругом побеждают. В советском мире такой страны и таких евреев не было вообще. Да и слово «еврей» произносилось с такой оскорбительной усмешкой, что Алла в интернациональном дворе пару раз уже дала по ухмыляющимся мордам друзей, ставших в тот же момент бывшими.

Он провел у них две недели. Уезжая с удачно заверенной кипой бумаг, Фима мог более-менее связать пару важных для будущего иностранных слов. Он не только сумел бы представить себя на английском, но и сказать, откуда он родом и сколько ему лет. В его понимании английским он овладел на высоком уровне, что давало ему несравнимо больше шансов, чем другим, тоже бросившимся в неизвестность, как и он, без права на дорогу назад.

Когда в начале 1976 года Ефим с семьей решил уехать в Израиль, он плохо представлял, что им предстоит, через какие круги ада им всем придется пройти. Что послужило толчком к принятию этого решения, никто из родственников не знал. Сам Фима начинал рассказ с отправной, по его мнению, точки, которая звучала так: «Все, больше такое терпеть нельзя! Я понял, что (на этом месте он подмигивал слушателям) жизнь дается человеку только один раз и прожить ее надо там…»

Про свои круги ада, которые подходили к концу, он любил рассказывать в свободное время, по вечерам, отчаянно жестикулируя. Фима воздевая руки генетически выверенным жестом Иакова или Иова к небу, то есть на этом витке истории к низкому потолку типовой московской квартиры.

Вначале, конечно, была идея, которая приходила к каждому своим путем. Она вспыхивала надеждой или обычной перегоревшей лампочкой в грязном, покрашенном темно-синей краской подъезде, или застывала в сердце процарапанной надписью «бей жидов» в лифте, или вдруг спускалась с того самого снежного неба, освещая несправедливость, окрыляя переменами, и обещала подарить весь мир.

Потом начиналось дело – через отъезжающих знакомых, а некоторые – и через активистов у синагоги, устраивали себе получение вызова от некоей тети Песи или Цили, которые ждут не дождутся разрешенного-таки советским правительством воссоединения семьи. Получение приглашения – вполне себе официального и с такой головокружительной вязью на голубом бланке, что никто никогда не мог даже помыслить о подделке, – было первым шагом, голубиным билетом в новую жизнь.

Правда, у многих оно так и осталось просто бумагой, памятным сувениром о том времени, о несовпадении желаний и возможностей или о том, что решиться на отъезд пусть даже не из самого совершенного, сероватого, непростого, порой с неприкрытой ненавистью, но домашнего и обжитого мира мог далеко не каждый. Нина тоже получила такое приглашение от очередной, вряд ли существующей на самом деле, тети Песи, устроенное позже благодарным Фимой. Оно так и осталось лежать в серванте, в ящике, который запирался на ключ.

С полученным приглашением в руках уже можно было идти в ОВИР. И отсюда назад пути больше не было: очередь, которая тянулась не в масштабе, а во времени, порой до двух недель, приводила наконец смельчаков на ковер к советской власти. Отмечаться по очереди в дежурной тетрадке надо было ежедневно. Также требовалось проводить там, среди своих, таких же страждущих, скрежещащих зубами от злости в настоящем и рассказывающих сказки о прекрасном будущем, какое-то время, чтобы примелькаться и стать тем, кого запомнят и в случае чего поддержат.

«Туалетом служили соседние дворы. Раз в день кто-то из сотрудников выходил и что-то обсуждал с держателем тетрадки. И вот настал тот момент, когда я понял, что мы реально продвинулись, что очередь подойдет вот-вот, прямо вот сейчас. Тогда я побежал в телефонную будку и позвонил всем в семье, чтобы приходили быстрее», – рассказывал Фима, держа в напряжении слушателей. Эта очередь была только для того, чтобы получить анкеты. Анкетные простыни заполнялись дома, а потом все «отъезжающие» возвращались туда же, в ОВИР, но на сдачу уже стояли в другой очереди, более короткой и уже живой, движение которой было заметно.

Сдав анкеты, глава семьи получал «бегунок». Здесь Фима должен был сделать остановку и объяснить Алле, что такое бегунок и как это унизительно, несмотря на такое игривое название, бегать по городу и во всех пунктах проката и библиотеках просить сотрудников написать, что ты им ничего не остался должен, не заиграл книгу, не сломал казеный велосипед. «Это еще ничего, – улыбался Фима, – Кишинев – город небольшой, я за три недели все обошел. А вот москвичам не завидую!

Потом надо было сняться с учета в военкомате и в райкоме комсомола. А там, представляете, встречаю в коридоре бывшего одноклассника. Он еще математику у меня всегда списывал. Идет он такой хозяйской походкой, как у себя дома… Я к нему кидаюсь и кричу: «Коля-я-я-я! Коля!» Он голову поворачивает, глазами хлоп – зыркнул исподлобья на меня, как обжег, – и в ту же секунду в первую попавшуюся дверь нырк, и все. А я остался стоять. Коля, оказалось, дорос уже до секретаря райкома. Он сразу просек, что именно моя еврейская физиономия там делает. Мгновенно решил, что руку подавать точно не стоит, выслушивать просьбы, не дай бог, чревато, вот он и нырнул в какой-то кабинет. Да не сильно уже было и нужно – постоял я снова в очереди часа два и снялся сам с их комсомольского учета».

Рассказывая и посмеиваясь, в лицах и красках изображая неожиданно быструю реакцию туповатого и обычно медлительного бывшего дружка, Фима в тот момент никак не мог представить, что через двадцать лет на встрече одноклассников он увидит его, того самого Колю. Райкомов уже не будет, нажитое за годы комсомольской службы разойдется, спустится, не оставив следа, в отчаянные и смутные 90-е. Коля, будучи уже который год безработным, с набрякшими веками и мешками под блеклыми глазами, бросится к Фиме и начнет трясти руку, радуясь встрече. Он знал, разумеется, что этот импортный человек, бывший одноклассник, начинает свой бизнес в родном городе. «Хоть охранником, а? Или посыльным?» – заискивающим голосом будет просить бывший секретарь райкома. Фима руку высвободит, жалобы послушает, но работу не даст, несмотря на уговоры жены забыть и проявить сострадание.

До того, как приехать в Москву, Фиме удалось купить и доллары по банковскому официальному курсу. «Гуманисты фиговые! Квартиру забрали, все сбережения… Но разрешили приобрести по 60 зеленых на человека и целых 30 – на собаку. Мы же мою девочку не оставим, с собой повезем!»

Фима не унывал, рассказывал о своих «кругах ада» как о почти пройденном, преодоленном с успехом прошлом, уже видел близкую победу. Он пребывал в восторженном угаре, в счастливом нетерпении и, конечно, всеми силами агитировал Нину тоже принять единственно правильное решение. «Уже все стало проще! И я тебе помогу! Вон года не прошло, как мы почти все подготовили. И смотри – все меняется, все самое страшное позади: еще недавно всем эмигрантам приходилось учебу в институте оплачивать. Дескать – государство на вас потратилось, так будьте добры, верните деньги! Доходило до нескольких тысяч рублей! А где их взять-то?»

Аллу отослали спать, когда веселый дядя, уже без нее, говорил про собрание на работе. Выписку о его проведении с кратким перечнем осуждений отъезжающего, который «ставит пятно на всем коллективе», тоже нужно было отнести в ОВИР вместе с анкетой и «бегунком». Он вспоминал, как опускали глаза одни перед тем, как поднять руку, и как от всей души клеймили другие. Самые близкие друзья-коллеги, с которыми делили и праздники, и похороны, старались заболеть и на собрание не приходить. Фима никого не осуждал – это он уезжает, а им-то тут оставаться.

Нина вполголоса, проверив до этого, спит ли Алла, поделилась с гостем своими мыслями и опытом общешкольных показательных собраний-порок. «Что ж они детей-то так?» – Фима было взвился, вскочил с шаткого табурета и даже ударился головой о полку. «Тише, тише, – одернула его Нина. – Алла не должна этого всего слышать, ей еще учиться там. И жить».

Эпоха перемен

Школа переживала эпоху перемен. Перемены наступали. Перемены врывались в рутинную, давно и прочно налаженную жизнь со звонками в положенное время и обязательной сменкой. Учителя перешептывались, запирались в кабинетах. Старшеклассники собирались группами. Даже ученики помладше, мало что понимая, отмечали происходящие изменения, крутили головами направо и налево, подслушивали, пересказывали немыслимые истории. Они пытались вызнать что-нибудь у старших братьев и сестер, чтобы потом с гордостью донести последние новости до одноклассников.

После неудавшегося собрания, где не сумели как следует заклеймить позором «предателей», братья Зильберман в школе не появлялись. Незаметно исчезли и несколько других детей. В классных журналах напротив их фамилий значилось «выбыл». В обиходе появились слова «отъезд», «отказники», «виза», приглашение, какой-то Сохнут, почему-то Вена, потом почему-то Рим…

Никто ничего открыто не говорил, не объяснял. По школе гуляла, как сквозняк, растерянность, оставляя после себя шлейф недоверия, недосказанности, чужих странных снов. В темных углах паутиной висел страх. Школу начали мыть и драить с удвоенной силой, но уже плотно осевшие тени не уходили, не развеивались, не отмывались.

Несмотря на то, что ничего нового не происходило – уроки шли от звонка до звонка, линейки устраивались под барабаны и горн, за окнами таял снег, потом шел снова, – школьный воздух как будто изменил свой состав. В нем, казалось, обнаружились новые, не открытые еще, химические элементы. Невидные и неслышные, они заставляли даже малышей из начальной школы меньше шуметь, тише двигаться, не бросать портфели куда попало, не виснуть на вешалках. Они молча одевались, прыгая на одной ноге с полунадетым сапогом, чтобы потом с выдохом облегчения спуститься по ступеням высокого крыльца под барельефами и быстро разойтись по домам, не оглядываясь.

Произошедшие зимой теракты в метро еще больше накалили школьную атмосферу, ввихриваясь в нее инопланетными звездными ветрами из внешнего мира. Парторг Людмила Петровна ходила с гордо поднятой головой, всем видом показывая свою правоту в разоблачении врагов и не допуская сплетен и пересудов ни в учительской, ни в коридорах.

Информации было мало. Те, кто ухитрялся поймать вражеские «голоса», пересказывали потом услышанное шепотом, не всем, конечно, только своим, но каждый раз в новой интерпретации. С ними спорили. То, что суд над террористами был закрытым, убеждало в их невиновности, подогревало интерес к тому, что говорят там, оттуда, из-за бугра. В то же время, как вы там ни пересказывайте, теракты ведь были? Были. Подготовка была? Была. Так зачем придумывать и сочинять объяснения? Их-то там, за бугром, не взрывали… В общем, не было никакой ясности, а разная противоречивая информация, рассыпающаяся нескладными кусками, только путала и пугала.

Письмо академика Сахарова добавило печальной уверенности в том, что все идет не к лучшему, не к возвращению справедливости, не к надежде на счастливый мир во всем мире, а к началу еще более странных времен. Застойное, как говорили тогда, болото забулькало и стало стремительно расширять периметр своей трясины. Оно было готово поглотить все, что зазевалось или по-провокаторски специально, дерзко, назло подошло слишком близко к опасной черте.

Все обсуждали отъезжающих, увольнения с работы, многие помогали тем, кто остался без средств в ожидании разрешения на выезд. Конечно же, рассказывали анекдоты, но не в школе. Анекдоты стали едкие, меткие, но даже смеялись вполсилы – слишком это все было грустно, безрадостно, сложно, неоднозначно, страшно. Впереди все виделось в тенях темноты и безысходности.

Завидовали тем, кто решился на отъезд. Для себя «девочки» такой вариант не рассматривали – им было, что терять, да и вот так, головой в неизвестность, бросаться было жутко. Многих держали семейные обязательства: пожилые родители, больные родственники, маленькие дети. Другие же свято верили в то, что, не припечатываясь громким словом «патриотизм», носило домашнее название «родина», какой бы она ни была: нет, лучше уж на краю болота, но дома, с любимой работой, с родным языком, со своими друзьями, с березками, да-да, с ними, а не с верблюдами. И не надо смеяться…

Не особенно следя за новостями, после громко и часто произнесенного слова «теракт» Ирина Евгеньевна теперь боялась ездить в метро. Повезло, что Толе часто давали служебный автомобиль, и он приезжал за женой, поджидая ее то у магазина на улице, то между двух ближайших станций. Пару раз забрал ее прямо от школы на глазах у коллег, которые отметили автомобильное отбытие восторженными возгласами, прямо как дети. Ирине Евгеньевне было очень приятно, она испытала чувство реванша, но зачем это делать каждый день? Так и изгоем недолго стать, объектом не нужной пока, неуместной зависти. Не стоит, решила она. Лучше уж дойти со всеми до метро. Ирина всегда была осторожной и внимательной к мелочам.

С Ларисой отношения были заморожены. После свадьбы посланцем из дома, прошлого дома, малой родины, как теперь говорили, была мама. Она всеми силами старалась сохранить и даже наладить по-новому прерванные связи, прикладывая порой недюжинные дипломатические усилия. Она рассказывала Ире, как Ларочка переживает, как жалеет о том, что сделала, как любит сестру, как сильно страдает. Видно этого, правда, не было. Ларочка не звонила.

Боль понемногу стиралась, линяла, оставляя чувство пустоты и предательства. Ирина старалась не давать мыслям о сестре себя захватить. Она тут же думала о своей новой жизни и новых подругах, к которым причисляла и коллег. Правда, там тоже многое было непросто. Все равно семья – это самое важное, считала Ирина. Она ждала, когда Ларочка позвонит. В выходные они с Толей и дочкой выезжали в парки, на природу, наслаждаясь машинной свободой и иным статусом. Все было внове, все открывалось сразу, вместе, как в комплекте или продуктовом заказе: и выездные выходные, и близкие люди, и парки, и ВДНХ с золотым фонтаном, и автомобильные возможности…

Ирина не любила смешивать вещи. Она все старалась расставить по полочкам, как диван у правильной стены, как книги по цвету корешков, как встреча с коллегами в то время, пока Толя на работе. Ей даже было отчасти жаль своих новых коллег-подруг, у которых не было мужа, Нину, например, – вот ведь, воспитывает дочь одна. Ирина со всей теплотой относилась к женщинам с непростой, как говорила ее мама, судьбой.

С другой стороны, это не означает, что все нужно перемешать, как детскую мозаику или калейдоскоп с цветными стеклышками. Да, Нина не могла бы одна выехать куда-нибудь на озеро, не имея ни мужа, ни машины. Да и какая машина без мужа? Как-то у них был разговор после уроков, когда они вместе шли к метро, о том, что хорошо бы поехать куда-нибудь вместе. Ира согласилась. Она старалась быть хорошей и внимательной подругой, хоть и не такие уж безоблачные отношения у нее сложились с людьми в новой школе. В то время у Нины был тяжелый период – пару месяцев назад у нее умерла мама.

Нина переживала горе глубоко, с чувством вины и ощущением распутья, не зная, как собрать свою жизнь, такую размеренную раньше и теперь расколотую, как хрупкая чашка. Ира вместе с другими коллегами поддерживала Нину, как могла. Она даже как-то пригласила ее в кафе-мороженое, куда ей самой давно очень хотелось сходить.

У обеих день выдался свободным. Они встретились где-то в центре, прошли по улице Горького, почищенной от снежных заносов, и посидели в кафе. Это был восторг, это был выход в открытый космос. Ирина, глядя на свое отражение и рассматривая спешащих в том, заоконном скучном, мире прохожих, изо всех сил старалась не показать своих праздничных эмоций. Правда, Нину, похоже, это никак не трогало – ну кафе, ну официанты… Было немного непонятно, откуда у Нины, которая живет в такой маленькой квартирке в непрестижном районе, привычка к ресторанам? Но зачем себе портить такой день? Две коллеги, готовые стать подругами, болтали обо всем, обо всех, им было легко.

Мороженое подавали в высоких бокалах, оно было полито горячим шоколадом. Немыслимое блаженство. Нина говорила о маме. Ира ее слушала, она умела слушать. Потом Ира с ней поделилась своим пусть не горем, но разочарованием. Сестра. Свадьба, на которую не пригласили. Любовь к близким. Семья. Кот, который рос и толстел. Расстались на том, что, конечно же, они с Толей возьмут Нину с собой, когда поедут куда-нибудь в следующие выходные. «Я тебя считаю своим другом, – сказала Нине на прощание Ирина, – ты самый лучший человек из всех, кого я знаю».