Текст книги "На крыльце под барельефом"

Свадьба

Ларочка уже не стеснялась, получив от самой жизни, которую она вынуждена проводить не там и не так, полный «карт-бланш». Она открыто объясняла сестре всю несправедливость мироустройства и семейного расклада. Это она, талантливая, умная и красивая Ларочка, должна была бы жить в Москве и иметь сотни поклонников, которые бы наперегонки стремились обеспечивать ее нужды, исполнять ее желания, водить ее по ресторанам и заваливать самыми красивыми цветами. Это Ларочку ждут на одном из центральных телеканалов или, на худой конец, на радио «Маяк», откуда начнется ее восхождение.

Это у Ларочки должны быть квартира с бархатными шторами и муж, который возил бы ее на Кавказ и в самый лучший Крым, без осточертевшего семейного пансионатного отдыха. Она не могла спокойно видеть этих голубков, которые, по ее мнению, лицемерно пытаются создать видимость любви, а на самом деле просто стали той случайной парой, которых полно кругом. Ирке просто повезло, как считала Лариса, – да и вариантов-то не было… Отдых же вместе с ними был ей в тягость, раздражал, но ездить на море больше было не с кем. Подруг у Лары не было, были так, знакомые, которые задерживались рядом ненадолго – находиться в тени самовлюбленной и едко недоброй женщины мало у кого хватало терпения, а главное – просто не было смысла.

Ира не знала, чем отвечать на сестринские обиженные чувства. Любое ее слово оборачивалось истерикой и выливалось в обвинения в черствости, непонимании, московском высокомерии. Каждый совет воспринимался как идиотское поучение, не нужное в таком бессмысленном виде никому. Ларочке требовались действия и деньги. Мама плакала.

Ира поначалу не спала ночей, думая, как помочь сестре перебраться в столицу. Попытка в последний приезд познакомить ее с сослуживцами Толи обернулась ночным скандалом, поскольку «эти мужланы» не оценили ни ее ума, ни красоты. И что главное – как они смели, с парой звездочек на погонах, обещать ей любовь? Один попытался за ней поухаживать, но Ларочка так на него посмотрела, что он сник и только изредка поглядывал на нее, стараясь даже и эту малость делать незаметно.

Одним словом, та Москва, что была в распоряжении Ирины, до Ларочкиного уровня не дотягивала совсем. И ведь самое печальное состояло в том, что другой Москвы на выбор предложено не было. Сестра, еще пару раз желчно и походя отметив несправедливость жизни, вернулась домой. Там ее ждала, правда, новая работа, куда она устроилась благодаря маме. Мать, занимая уже солидный пост в РОНО, имела в городе серьезный образовательный вес.

Лара быстро начала набирать уже и свой профессиональный вес, продвигаясь по должностной лестнице, хоть и провинциальной, но перспективной. Она получала теперь все, что льстило бы любой женщине. Она обрастала связями, парикмахерами, поставщиками деликатесов и импортных вещей… Ира радовалась за сестру. Она, как и раньше, как всегда, гордилась ею, но вот тот поезд… Тот поезд, что несся по туннелю души, где-то внизу живота, напоминал своими не видимыми невооруженным глазом сигналами о том, что Ира-то все равно на той станции, куда Ларочка хотя и стремится, но, увы, пока не попадает.

Ира, наверное, уже от усталости приняла этот расклад, выдав самой себе билет в свой отдельный, личный вагон – успешный и с большим будущим. Такова жизнь, говорила она себе.

О свадьбе Ларочки Ира узнала случайно, от школьной подруги, с которой время от времени поддерживала отношения. Подруга позвонила, чтобы спросить Иру про подарок и организацию свадебного торжества, а заодно уточнить, когда та приедет, чтобы успеть повидаться и поболтать за тортиком, посплетничать в удовольствие.

Каково же было изумление на другом конце провода, когда оказалось, что Ира не только не купила билета в родной город, но и вообще была не в курсе новостей в собственной семье. Молчание заполнило, казалось, все телефонное пространство на несколько сотен километров. Подруга поняла, что наделала, но было уже поздно. Ждать, когда растерявшаяся под потоком свалившейся на голову информации Ира придет в себя, она не стала и быстро распрощалась. Оставила абонента «абонент, что вы молчите? вы закончили разговор?» с полной черной тоски трубкой на извивающемся шнуре и гудками-отбоем.

Ира положила отяжелевшую трубку на рычаг, поправила машинально салфеточку под аппаратом и села в кресло, поджав ноги. На кухне Толя расставлял тарелки и звенел приборами. Дочь пробежала мимо нее, волоча за ногу большого клоуна: «Мамочка, мамочка, мы с Пафнутием идем ужинать! Он голодный! Пойдем, пойдем с нами! Папа ждет!»

Может быть, Ларочка еще не успела их пригласить? Может, она, Ирина, до сегодняшнего дня просто по какой-то причине не получила приглашения? Может, почта плохо работает или… Может… Да просто не хочет их видеть. Сложно и жестоко в конце концов сказать самой себе правду. Мир в одно мгновение предательски изменился: из домашнего, теплого, абажурного стал враждебным, вязко-густым и темным, как перед грозой.

Мама снова плакала и в этот раз просила за Ларочку прощения. Как всегда, мама пытаясь найти, пусть из последних сил, оправдание младшей дочери, объяснить ее «странные поступки». Это было уже потом, после свадьбы, на которой не было ни Иры, ни Толи, ни любимой, по словам Ларочки, племянницы Алины. Ира даже не стала напоминать матери, что та тоже словом не обмолвилась о свадьбе, держала язык за зубами, возможно, не желая ранить старшую дочь. Но скорее всего, она просто не знала, как себя вести в такой ситуации и что говорить.

Школьная подруга прислала по почте фотографии. На снимках сияла счастливая Лариса под руку с симпатичным круглолицым парнем. Алексей, или Леша, был моложе невесты, глядел на нее с обожанием и даже на одном снимке, как водится на свадьбе, держал ее на руках. «Я рада за нее, за них», – как некую мантру, повторяла самой себе Ира. Толя не говорил ничего. Они вообще редко говорили о Ларисе, все больше молчали, когда речь неожиданно заходила о доме, том доме, который был уже далеко, но тянул свои паутинные щупальца за километры и делал больно сердцу. Это событие при ином стечении желаний и обстоятельств могло снять напряженность последнего времени между сестрами, но увы, стало лишь новым препятствием, которое старались в будущем не вспоминать и не обсуждать.

Заклеймить позором

Общешкольные сборы или собрания проходили в актовом зале. Все классы поднимались туда по одной лестнице, а спускались по другой. Классные руководители старались, чтобы их подопечные были собраны в одном отведенном для них месте, и прекрасно помнили, за кем нужен глаз да глаз. Они настраивали учеников на важность мероприятия, проверяли глаженность галстуков и чистоту рук, чтобы, по их словам, потом не краснеть.

Нынешнее собрание отличалось от других. Еще до подъема по широким лестницам в школьном воздухе чувствовались необычные, непонятные нотки, слухи ползали понизу туманным испарением. Вверх все это поднималось невнятной настороженностью, которая требовала особой подтянутости, тишины без лишних вопросов, а также готовых слушать и внимать открытых пионерских лиц.

Во-первых, о том, что будут осуждать и, может даже, исключать из школы двух мальчиков, братьев Зильберман, говорили давно, говорили шепотом и полунамеками. Во-вторых, мало кто этому верил. И в-третьих, совсем ничтожное количество было тех, кто понимал, почему их исключают. И главное – никто не знал, зачем, даже если это и было правдой, по такому поводу собирать всю школу на общий сбор под барабанный торжественный внос тяжелого красного знамени.

Многие помнили, какие позорные пятиминутки устраивали двум девочкам из пятого «Б», которых застукали за воровством. Они шарили по карманам в гардеробе, вытаскивая проездные билеты и звенящую мелочь. Этих девочек водили по всей школе, заводили в каждый класс, ставили к доске и рассказывали об их похождениях в самых сгущенных красках. Наказанные молчали, опустив голову.

Это был огромный, коричневый стыд, нависающий над головами, как виделось Алле. Потом девочкам давали слово, и они, каждая в свою очередь, должны были признавать свои ужасные проступки и просить прощения. Алла помнила, что одна из них виновато смотрела куда-то вправо, на стену с портретами писателей, а другая – прямо перед собой, с вызовом. Она даже пыталась криво улыбнуться, как будто показывала всем своим видом, что эти пятиминутки осуждения ей не так уж и страшны. После позорного стояния парторг, которая руководила мероприятием, громогласно, как вердикт суда, объявляла, что девочек исключают из пионеров. Потом с них снимали галстуки.

Для многих, да что там – для всех, наверное, это было ужасным, страшным наказанием. Девочек было жалко. С другой стороны, те, кто в раздевалке не нашел в кармане проездного или десяти копеек на булочку – ее можно было съесть по дороге к метро, – считали экзекуцию справедливой, а себя вполне отомщенными. Правда, девочек все равно было жалко.

Братья Зильберман ничего ни у кого не воровали. Они были веселыми, бойкими, вокруг них всегда все интересно гудело и вращалось в бешеном ритме на зависть малышне. Более того, старший был победителем каких-то олимпиад, вроде по математике, а младшему в прошлом году вручали почетную грамоту за успехи в английском и за первое место на районных соревнованиях по бегу. Оба были старше Аллы. В ее классе никто ничего не понимал и что это будет за общий сбор, не знал. По той старательности и раздражительности, с которой классная руководительница готовилась к собранию, проверяла их внешний вид и определяла, кто где будет стоять, стало понятно: требуется вести себя предельно ответственно, запастись терпением и ничего лишнего себе не позволять. Все было странно и волнительно.

Сбор начался с долгой торжественной линейки. Потом все пошло быстро, еще быстрее и не совсем, как обычные собрания. На сцену вызвали двух старшеклассников. Это и были братья Зильберман. Они вышли и стояли молча, спокойно. Они не вели себя так, как те девочки-воровки. Они не прятали взгляда, не глядели с тоской и чувством вины, их губы не дрожали от еле сдерживаемых слез. Показной бравадой они тоже не отличались. Братья просто молча стояли и смотрели то на своих одноклассников, то куда-то вдаль, поверх голов. Алла не могла отвести от них взгляда. Все внизу, в зале, под сценой застыли в ожидании. Только чуть дальше, где толпились пятиклассники и шестиклассники, бурлило смешливое, толкающее друг друга локтями и не желающее никак настроиться на серьезную волну движение.

Людмила Петровна, учитель истории и парторг школы, говорила речь, из которой было понятно далеко не все. Тем более Аллу и двух ее подружек мальчишки все время то дергали сзади исподтишка за волосы, то дули им в затылок, то передразнивали, жестикулируя, выступающих.

Лидия Николаевна, классный руководитель одного из братьев, стояла у сцены прямо под ними. Она что-то тихо им говорила, когда видела, что никто на них не смотрит. Мальчики все же были очень бледны, как показалось Алле, которая с трудом, отпихивая толкающихся мальчишек, пыталась понять смысл происходящего. Старший иногда что-то тихо шептал брату. Их одноклассники были под ними, плотными рядами. Алла не видела со своего места, что и как происходило впереди, но замечала легкие кивки мальчиков на сцене в ответ, наверное, на подбадривающие улыбки друзей.

Алла попыталась поймать взгляд Лидии Николаевны, всегда нежно-поддерживающий, веселый, увлеченный, зовущий то к открытию новых книг, то к осознанию ценности старых, но «потрясающе точных» писем каких-то знаменитостей. Сейчас мамина подруга была чужой, напряженной, скользила по залу невидящими глазами. «Все плохо», – подумала чуткая Алла, но тут же пришлось дать подзатыльник надоедавшему однокласснику. Когда она снова посмотрела на сцену, то увидела лишь одну громкую историчку. Женщина выступала с воодушевлением, увлекаясь, поддавая жару, как будто заводила саму себя ключиком на дополнительные обороты звенящего, дребезжащего и истерического механизма.

Речь Людмилы Петровны была пылкой и полной призывов любить советскую Родину, ценить школу и все то прекрасное, что дети в этой стране получают бесплатно. Она говорила, что нигде больше так не заботятся о подрастающем поколении, нигде у них нет таких условий для роста, возмужания, чтобы потом вступить во взрослую жизнь достойными членами социалистического общества, где «от каждого по труду к каждому по потребностям».

Этот странный заученный всеми тезис Алла пыталась осмыслить, представляя себе свой будущий труд и свои будущие потребности. Она не была уверена, что все потребности сегодняшние, если она правильно понимала значение этого слова во всем его многообразии, ее самой и ее мамы становятся реальностью и воплощаются в те блага, которые она видела у подруг по дому. Родители подружек работали на ЗИЛе, водили такси, стояли за прилавком в соседнем магазине… Видимо, их труд ценился иначе, нежели учительский. Не совсем справедливо, думалось Алле, но значит, нужно просто терпеливо подождать будущего. Возможно, когда оно наступит, жизнь станет гораздо лучше.

Парторг, вращая глазами, тем временем приступила к изложению сложного политического положения в мире, перечислению угроз страшной военщины, готовой задушить СССР и другие братские свободолюбивые страны, и опасностей капиталистического влияния «на неокрепшие умы и души». Лидия Николаевна и две «англичанки» попытались ее остановить легкими то ли поддакиваниями, то ли аплодисментами, чтобы наконец снять, увести мальчиков со сцены. Старшеклассники, поняв идею и приняв эстафету, зааплодировали и заулюлюкали. Людмила Петровна, не ожидая такой, как ей показалось сначала, поддержки и чувствуя возложенную на нее ответственность, возвысила голос. По-ленински, как с броневика, вытянув вперед руку, она возвестила: «Да здравствует наша советская Родина, которая любит всех своих детей! Даже тех, которые решают ее променять…»

Гул, накатывающий в высоких стенах актового зала двойным эхом, перекрыл ее воззвания, аплодисменты стали сильнее, все начали хлопать. Обрадованные скорым окончанием непонятного и неприятного сборища стоявшие сзади пяти– и шестиклассники потянулись, толкаясь, к выходу.

Это было странное собрание. Алла впитывала последнее время, не разбираясь толком, разные отрицательные эмоции, когда подслушивала мамины телефонные разговоры. Ей было до рези в глазах жаль братьев Зильберман, с которыми она даже не была знакома. Ей было их жаль просто потому, что они стояли перед всеми на сцене, потому что это было, она была убеждена, позором, потому что про них говорили почему-то как о предателях – о тех, кто доносил или выдавал партизан и подпольщиков во время войны. Они много об этом читали. И Алле самой было интересно читать о войне. Кого же сейчас предали старшеклассники? Почему? Мама говорила иначе: историчку называла коммунистической сукой, а за братьев Зильберман переживала. Все смешалось в голове у Аллы.

С тяжелым сердцем она вернулась в класс, толкнув изо всех сил шедшего рядом Сережу, так что он приземлился в немом удивлении у двери. Никогда, даже в самых смелых снах не поднимающий руку на девочек, Сережа опешил. Он попытался что-то сказать, но, посмотрев на странное лицо одноклассницы, молча поднялся и сел на свое место. Алла даже не оглянулась, но вошла таким образом в привычную колею.

«Спросить у мамы, почему их называли предателями? – подумала Алла и тут же одернула сама себя. – Все равно не станет мне объяснять. Да ладно, сама все подслушаю…» Это стало уже привычкой – маленькая квартира позволяла, а уединение в своей комнате и во время долгой дороги до школы и обратно помогало сложить все элементы действительности, придумать недостающие и в случае чего обсудить происходящее с двумя самыми близкими подружками.

В классе о собрании никто не вспоминал, урок продолжился ровно с прерванного на мероприятие места. Позже все уже обсуждали приближающийся конкурс стенгазет и намеченный прямо за ним праздничный «огонек».

В это время в учительской громыхал голос Людмилы Петровны, которая обвинила Лидию Николаевну и «группу поддержки» в саботаже важного школьного мероприятия: «Вы сорвали политически важный общешкольный сбор! Вы должны были выступить и показать, как вся школа относится к этим отъезжающим! Они едут в Израиль! Они едут в страну, чья военщина известна своей возмутительной агрессией! Или вам все равно? А завтра поедут другие! И ваши дети, глядя на этих, предающих нас и нашу Родину, топчущих все то славное и героическое, чем мы так гордимся, подумают… да и тоже соберутся уезжать!!! А потом, бедствуя в той капиталистической загранице, без помощи, друзей, вдали от нашей советской Родины, спросят, глотая скупые слезы: где же вы были, почему нас не остановили?»

«Да ладно вам, Людмила Петровна, – устало сказала Лидия Николаевна. – Не устраивайте вы аутодафе, прошу вас… Во-первых, это родители решают, ехать или не ехать, не сами же дети! А во-вторых, ну что за желание публичной порки? Детей жаль – и тех, кого вы предлагаете пороть, и тех, кого зовете вместе с вами это делать…»

Парторг застыла, глядя на Лидию Николаевну. Ее глаза, всегда немного навыкате, начали почти отделяться от лица, вскипая чем-то красным. Немая сцена длилась недолго, вошла Ирина Евгеньевна. «А что, позвольте, что вы хотите этим сказать?» – зашипела Людмила Петровна. Она бы продолжила и дальше, но почему-то не стала, оглянулась вокруг и, не увидев поддержки, замолчала. Мало кто в тот момент был готов принимать участия в идейно скользком разговоре. С одних было достаточно и того, что пришлось построить и привести детей в зал; достаточно было стать, неважно – поддерживая ли, соглашаясь с целью мероприятия или нет, – его участниками, массовкой, молчаливым осуждающим большинством. Другие, отводя глаза, просто боялись и делали вид, что ищут журнал или сахар к чаю, который, было понятно, выпить все равно не успеют.

«Звонок уже прозвенел, коллеги. На урок пора», – беря сумку и направляясь к двери, произнесла устало и тяжело Лидия Николаевна. Ее лицо стало темным, постаревшим. Людмилу Петровна это не удовлетворило. Ее распирало от возмущения и ощущения морального болота, какое из себя представлял, по ее мнению, в такой важный исторический момент учительский коллектив.

– Ирина Евгеньевна, вы слышали? Что ж это такое? Никакого уважения! Никакого понимания актуальной политической ситуации! Как так можно? А если завтра война? Они что, будут все вот так тоже отмалчиваться или прятаться за чужие спины? За наши с вами спины!

– А что случилось, Людмила Петровна? – спросила Ирина, в целом, конечно, зная, что происходит, но делая удивленный и немного озабоченный вид. Она не хотела участвовать в таких сложных и неоднозначных историях. В учительскую словесница зашла случайно, под воздействием общей суеты и паров своего любопытства. Она тоже делала сейчас вид, что ищет нужный журнал, как будто у нее начинается урок. На самом деле Ирина Евгеньевна почти сразу осознала свою оплошность, пойдя на поводу у мелочных желаний быть в курсе всего и всегда. Ей тут же захотелось исчезнуть, испариться, сделаться невидимкой или, на худой конец, просто сбежать из учительской и от Людмилы Петровны.

По дороге она увидела, как Нина с Лилианой куда-то спешили, вполголоса договариваясь о чем-то. Она не поняла, видели ли они ее, но не окликнула их, провожая взглядом. Ирина почувствовала себя на миг чужой, той, которую почему-то не зовут обсуждать сложные и серьезные ситуации. Хотя… зачем как-то особенно их обсуждать? Если надо разобраться с теми, кто покидает страну, то следует это сделать и точка.

– У вас же сейчас окно! Что вы там ищете? Куда вы так торопитесь? – историчка вцепилась в нее мертвой хваткой. – Садитесь, расскажите мне, что там за заговор среди ваших друзей намечается…

– Какой заговор? – У Ирины упало сердце, и мерзко подуло откуда-то снизу неприятным холодком. – Да они мне не такие уж и друзья, да и вообще… О ком это вы? – потянула Ирина, быстро взвешивая в уме, как себя вести и что говорить. Все было серьезно, а коллегиальный шутливый тон, привычный в учительской, сменился опасной глубиной без осязаемого дна. – Ну, мы иногда пьем чай… Обмениваемся… Да, говорим… Делимся… как это… разными сведениями, советами… Но все про детей, про этих, учеников, по делу, так сказать… Столько много всего важного, что происходит, ну… в нашей прекрасной школе, нужно обсудить, эти, уроки, как соответствовать…

Слова выскакивали, сталкиваясь предлогами, спотыкаясь на ровном месте и семеня короткими ножками суффиксов. «Как глупо я говорю, – мелькнуло в голове Ирины Евгеньевны, – а выгляжу, наверное, еще глупее». И она продолжала говорить о любви к школе и важности общественных мероприятий, как будто убегала, петляя, от опасности.

Людмила Петровна перестала сверлить ее водянистыми, потерявшими красноту глазами, под взглядом которых хотелось поднять руки вверх и сдаться на милость победителя. «Дорогая моя, – она придвинулась поближе к Ирине, – вы же такая умница, так хорошо ладите с детьми и родителями, все делаете как положено, программу проходите как надо, как требуется… Без всяких там… вольностей. Я не хочу спрашивать, что общего у вас, человека с нравственными ценностями и правильными взглядами, муж военный опять-таки, дочь подрастает, так что общего может быть у вас с ними? Вы меня не поймите неправильно, но у них какая-то во всем вакханалия, вседозволенность, и скажу вам по секрету, пахнет антисоветским подходом… Да и вообще, всем известно, что они там то анекдотики разные такие рассказывают, то всякими театрами с книжками не из магазинов балуются…»

Ирине Евгеньевне стало еще холоднее. У нее замерз нос и начали дрожать руки. Как будто неожиданно распахнулось окно и ледяной ветер заявился со своими правилами, беспорядком, раскидывая бумаги на столе и сметая на пол все, что так аккуратно лежало в душе. Аккуратно, правда, мало что лежало – с тех пор, как гордая своими успехами Ирина вошла в белую школу, многое изменилось. Главное, что изменилось больше всего, – это ощущение себя в новом мире. И ей это не нравилось. Она с неудовольствием открыла для себя, что оказывается, не читала того, что прочитали даже ученики, что не знает того, что знают все, ну ладно – почти все, то есть все, кто ее окружает, те, с кем она хотела бы дружить… По-детски как-то получилось – дружить… Ну и ладно. Собственно, она ведь просто хотела уважения, доброты, а вместо этого оказалась среди тех, кто ей нравился, как пятое колесо в телеге.

Людмила Петровна ждала. «Ну что ж вы молчите, Ирина Евгеньевна? Вы же понимаете, что я права. Вы такая интересная молодая женщина, с таким жизненным багажом! И пасуете перед вертихвостками, которые работают-то вполсилы! Вон пойди, поучи 35—40 человек! А у них, у англичан, по 10—12 в группе! Им нас никогда не понять. Поменьше бы таких школ, расслоение только сеют. Все у нас равны! Именно ради этого совершалась революция – чтобы каждому по способностям! А война? Ради чего мы терпели и проливали кровь? Нужно всегда об этом помнить! А героизм советского народа? И мы можем повторить, если что, – снова взять Берлин! А после войны? Когда мир раскололся и нас все начали ненавидеть еще сильнее, завидовать, ставить палки в колеса? Вот и наши дети должны воспитываться в правильном ключе социалистических достижений и получить все самое лучшее, а главное – научиться любить Родину… Именно любить Родину – а не видеть мир и нашу страну сквозь черные и лживые окна Биг Бена… Вы согласны со мной?»

Парторг придвинулась поближе и приобняла молодую, неопытную, как она считала, и несправедливо обойденную («Это же видно невооруженным глазом!») вниманием коллегу. «Я же все замечаю, – доверительно сказала она, – вы к ним, а они от вас. Вы со всей душой – а они только варятся внутри себя, со своими шуточками-прибауточками, со своими сборищами по квартирам и ресторанами, и детей туда же затягивают. Все это видят. И многим это не нравится. Не бегайте вы за ними! Вы другая. У вас есть совесть и понимание. И мы вас очень ценим как человека, как молодого специалиста. Мы так рады, что вы к нам пришли! Программу вы проходите, а стихи какие хорошие и правильные ваши дети учат! Ну любо-дорого послушать, посмотреть!»

Ирина Евгеньевна молчала и внимательно впитывала каждое слово. Да, все так, без сомнения. Она знала, что все сказанное Людмилой Петровной было правдой, точной, горькой, обидной, пусть и немного приправленной комплиментами, да, хорошо, однозначно заслуженными комплиментами. Ей было приятно, но другая часть… Ее разочарование росло давно, просто она старалась его не замечать, объясняла усталостью. Приходила домой, немного, отвлеченно-формально говорила за ужином о делах, укладывала дочь спать, готовилась к завтрашним урокам. «Что с тобой? Что-то случилось?» – все время спрашивал Толя. Ей нечего было сказать. Ничего ведь особенного не случилось.

Как ему объяснить, что есть другая жизнь рядом с их жизнью, что, оказывается, существуют параллельные вселенные? Между ними прозрачная, почти невидимая, но такая четкая граница, которую так легко перейти при желании, сесть рядом с обитателями того, желанного мира, даже посмеяться в унисон, но своей ты там так и не станешь. Ей даже при всем желании объяснить бы это не удалось – слов не было, а из того материала, из которого сотканы обиды, нельзя ничего пошить.

«Да, Людмила Петровна, вы совершенно правы! Наша жизнь полна ну… высоких целей. Спасибо за ваше… м-м-м… доверие. Я всеми силами стараюсь научить детей хорошему, важному, а они… Есть такие, кто если и учит, то не так, как мы с вами, он, она отравляет, да, отравляет детские головы всякими лишними, ненужными, не нашими идеями. Да и не дружу я с ними. Они там в своем варятся, у них что ни день, то всякие… обсуждения, как бы празднования. А что праздновать-то? Мне это не сильно и нужно, да и не близко особенно, у меня семья».

«Я всегда вас поддержу, вы наша надежда, вы наш молодой специалист! А школа должна стать нормальной советской школой. Надеюсь, вы меня поняли? Вы так все точно подмечаете! Как все правильно вы говорите! А вы бы записывали, что вам кажется… м-м-м… не соответствующим нашим идеалам, нашим программам, нашему отношению к детям, воспитанию советского подрастающего поколения. Я бы очень вам рекомендовала проявить бдительность… Кстати, почему вы еще не член партии? Вот если освободится место завуча или, скажем, в РОНО хороший пост, как мы можем вас рекомендовать? А вот если бы вы были членом партии, то это упростило бы ситуацию! И я, и мы все, коммунисты, вас бы поддержали… во всем… Вы хороший и правильный человек, учитель с большой буквы! И не расстраивайтесь из-за их слов или невнимания… Они того не стоят. Подумайте о партии! О будущем! Нам такие люди, как вы, ох как нужны! С мужем еще посоветуйтесь!» – с этими словами Людмила Петровна покинула учительскую, довольная собой и уверенная в том, что только что получила соратника.