Текст книги "На крыльце под барельефом"

По собственному желанию

Директор в конце марта понял, что не задержится теперь надолго в белой школе, – настолько сильной оказалась поднятая «возмущенными родителями и рядом бдительных педагогов» волна. Ему оставалось только «обеспечить полную поддержку» очередной комиссии, которая пришла во вверенное ему образовательное учреждение буквально сразу, через каких-то пару недель после заседаний в райкоме и РОНО. Он узнал о готовящихся визитах, о доносах и нервнопаралитических обсуждениях «в верхах» от своего друга Степана, дозвонившегося все-таки до него, хотя и не сразу.

Директор мало что мог сделать, кроме как осторожно предупредить, избегая спешки и всеми силами пытаясь не напугать и без того напуганных коллег. Надо было, не зная точно, кто (помимо товарища Шубейко) помог организовать эту акцию, сообщить о комиссии и подводных течениях тем подчиненным, в которых был уверен на все сто. Именно их, по его мнению, могли коснуться районные репрессии, против них и была направлена нынешняя чистка. Вопрос стоял лишь в том, кого удастся защитить, а кого – увы – уже нет.

Поговорив со своим райкомовским другом, директор пригласил к себе Иду Иосифовну. Он понял, что должен сделать ход первым, причем тихо и аккуратно. «Подайте сами заявление об уходе», – посоветовал он учительнице, боясь поднять на нее глаза.

Ему было стыдно это произносить, но он знал: в противном случае ее растопчут и уничтожат первой, припомнив брата-отказника, «плохую» дисциплину в 10 «Б», на которую жаловалась неоднократно Людмила Петровна, отход от программы, непроведенные или сорванные собрания… Решение далось с трудом и ценой не одной бессонной ночи. Впрочем, разве ему следует жалеть в этом случае себя? Здесь речь идет о судьбе великой женщины, педагога предпенсионного возраста, благодаря работе которой среди прочего школа звучала, гремела… Лучше бы тише звучала… Про свой «настоятельно рекомендованный» уход с поста в ближайшем будущем он решил никому не говорить.

Расчет был позорным, никуда от этого не деться, но наиболее спасительным: если она уйдет сама, в трудовой книжке будет значиться «по собственному желанию». Впоследствии она сможет устроиться на работу в другую школу. Проблема только заключалась в том, что Ида Иосифовна его не сразу поняла. Ужас и тревоги последних месяцев оставили ей только одно лаконичное объяснение: увольнение. Это слово стучало в ушах, пульсировало, расходилось чернильными кругами, заливая все перед глазами сплошной стеной грязной воды. Защита уезжающих учеников, брат вне закона, какие-то слухи про самиздат, вольные интерпретации программных произведений, не говоря уже о «внеклассном» чтении, – она все пункты обвинений знала сама, объяснять было не нужно. Выдержать только это оказалось сложно.

«Как я оставлю сейчас детей? Им же экзамены сдавать», – лепетала она, умоляюще глядя на директора, который, в свою очередь, отводил взгляд. У него сжималось сердце. Он пытался объяснить ИИ, что это для ее же блага, что детей уж как-нибудь доучат и выпустят, что сейчас пришел тот момент, когда нужно подумать о себе, о своем, пусть и с трещиной, будущем…

Он прочитал заявление об уходе, которое положила на его стол секретарь, всегда подтянутая и сдержанно доброжелательная женщина неопределенного возраста. Он молча подписал и отдал ей. Так же тенью, как вошла, она вышла сразу из кабинета, не произнеся ни слова. Мягко, но плотно, как кабину космического корабля перед стартом, секретарь прикрыла за собой дверь.

Вечером, когда Нина и Лилиана пытались дозвониться до Иды, к телефону никто не подходил. «Быть такого не может, – решили дамы, поочередно вслушиваясь с надеждой и волнением в длинные монотонные гудки. – Наверное, телефон неисправен или к брату уехала».

«Зря она ушла вот так сама, сразу из кабинета директора, нас не дождалась», – посетовала Лилиана, не зная, что на самом деле произошло.

Подруги еще немного поговорили. Темнота пришла в комнату с улицы, несмотря на электрический свет, отгораживающий домашний уют от внешнего недоброго мира. Когда пауз стало больше, чем слов, Нина и Лилиана распрощались. Нина повесила трубку, посмотрела на нее, потом на диск с черными цифрами, расправила постоянно закручивающийся шнур. «Плохое время начинается, – подумала она. – Может, обойдется? Или нас всех прижмут? Но Ида, Ида…» У нее сжалось сердце. Она снова набрала номер коллеги, с сегодняшнего дня бывшей коллеги, и опять долго слушала длинные гудки, наполненные пустотой и отсутствием жизни.

Облако

Представители официальных районных организаций ходили по урокам в белой школе. Каждое утро члены комиссии поднимались на крыльцо, глядя на ладные и освеженные весенним ветром барельефные лица. В первую очередь, их интересовали уроки тех учителей, о которых они уже получили сведения из писем неравнодушных коллег и обеспокоенных родителей. Вместе с посещениями занятий в их обязанности также входили беседы с преподавателями, членами родительского комитета, парторгом, комсомольскими активистами – словом, всеми, кто мог объективно оценить и прояснить сложную ситуацию.

Уведомления и письма требовали изучения на месте. Разговор с директором мало что дал. Он выглядел отстраненным, как будто уже и не был директором вовсе. Было непонятно, как могло случиться, чтобы человек, фронтовик, стоящий во главе известной в районе школы, настолько мало замечал то, что творилось у него под носом. С ним, собственно, долго говорить было не о чем. Незваные гости, соблюдая вежливый церемониал, дали ясно понять, что хотят все увидеть своими глазами. Директор проводил проверяющих до двери, а секретарь двинулась вместе с ними дальше, по лестницам и коридорам.

С Людмилой Петровной многие члены комиссии были знакомы. К ней они тоже заходили на уроки и отмечали в своих казенных блокнотах прекрасный уровень преподавания материала, хорошую подготовку учащихся и активность детей.

На уроках английского было сложнее. Иностранным языком члены комиссии или не владели совсем, или сохранили в виде школьных расплывчатых воспоминаний. Большинство учило когда-то вообще немецкий.

В то же время, видимо, по директиве откуда-то сверху, на «англичан» смотрели сквозь пальцы и задачи не ставилось разбираться с их уроками. Добрая их половина шла не по учебникам, а по созданным творчеством и энтузиазмом самих учителей материалам. Стране по-прежнему нужны были кадры с иностранным языком. «Англичан» не трогали, хотя и пытались сделать все, чтобы отбить желание слишком восторгаться иностранщиной даже в обучающих целях.

Удар пришелся по театрам, по факультативам, проверяли даже программу уроков пения с текстами песен, внимательно изучали подготовку различных внешкольных занятий: от конкурса чтецов до идейной составляющей классных часов и политинформации. Уроки русского языка и литературы посещали с удвоенной силой. Каждый член комиссии считал себя в этой сфере специалистом. Все остались довольны Ириной Евгеньевной. Когда дети вслух читали стихи Некрасова, дамы из РОНО с удовольствием декламировали вместе с шестиклассниками.

Умиление вызывали уроки в начальной школе. В совершеннейший восторг проверяющих привели несколько, по их мнению, настоящих спектаклей в 9-х классах на занятиях по русской литературе. Никто не знал, сколько Лидии Николаевне стоило сил продолжать работать как ни в чем не бывало, стараясь не замечать чиркающих ручками или застывших с открытыми ртами непрошеных гостей. Дети чувствовали напряжение, ловили каждый жест учителя и старались, как могли, поддержать, участвовать, не подвести.

– Ваше имя? В каком классе вы учитесь? – две дородные строгие женщины вели беседу с учениками после уроков. Они старались быть вежливыми, по последней моде обращаясь к старшеклассникам на «вы».

– Инна Маркова. Я учусь в 9-м «А», – девочка была напряжена, но старалась отвечать спокойно.

– Что вы изучаете на факультативе по литературе?

– Разные произведения, разных авторов… Глубже и больше изучаем… м-м-м… чем на уроках. Это очень интересно… Правда, это интересно ведь не всем, есть те, кто больше по математике, лучше… Вот Лидия Николаевна и предложила заниматься дополнительно… тем, кому литература нужна… важна…

– Хорошо… А каких авторов вы изучали последними?

– Поэзию… поэтов… Вот Маяковского читали, его ранние стихи… «Облако в штанах»…

Члены комиссии переглянулись. «Что это еще за облако такое? Знаешь? – тихо спросила одна дама другую. – Это правда Маяковский?»

«Да, вроде, – ответила другая. – Похоже на него… Я плохо помню».

– А учитель раздавала вам какие-нибудь материалы, странные материалы, в которых плохо говорилось о нашей стране или не так, как в учебниках?

– Я не помню такого… Мы все изучаем по программе… Дополнительно тоже, разное, но… ничего такого не было… Литература только…

Девочке стало страшно. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать, к чему клонят незнакомые женщины и что хотели бы узнать, выпытать. О комиссии все говорили давно, о том, что чужие люди ходят по школе, выныривают неожиданно из самых отдаленных углов, что-то вынюхивают, пытаются подкупить старшеклассников или запугать…

Среди ее товарищей были, конечно, и такие, кому все равно или даже злорадно, но большинство обсуждало происходящее с волнением. Десятиклассники рассказали об уходе Иды Иосифовны… История обрастала слухами, страхами, отчаяньем, шершавой несправедливостью. Инна даже поговорила за углом спортзала с Наташей, мама которой работала в райкоме партии. Она хотела узнать из первых рук о том, что такое у них в школе сейчас происходит, в чем причина, и, главное, – понять, как себя вести.

Наташа краснела, отвечать не хотела и давала честное комсомольское, что ничего не знает. Самое ужасное, что не было понятно, чего ждать – останутся ли учителя? Не бросят ли их, девятые классы, на произвол судьбы и на непонятно какого учителя вместо любимой, такой потрясающей Лидии Николаевны?

– Ты иди, Инна Маркова. Мы с тобой закончили. Позови, пожалуйста, Сергея Бойко.

Когда за девочкой закрылась дверь, одна из женщин перевернула блокнотный лист и отчеркнула новую главу для пометок. Приготовилась к рутинному опросу, проверкам, которыми занималась последние лет десять. Другая дама, помоложе, все смотрела на дверь.

«Слушай, Валя, девочка чуть в обморок не упала. Видела? Побледнела, прямо жуть… Еще откачивай потом! Нынешние дети нежные такие… Хорошие уроки же были у этой их, как ее, – она заглянула в свои записи, – Лидии Николаевны. Грамотные. Мы все вроде выяснили уже. Не было никакого самиздата, да и та учителка, или кто там письма писал, отказалась от своих слов. Не подписала и не смогла сказать, что и кого точно видела. Булгакова? Так он был издан. Полно – неполно, но был издан. Детей опрашивать как-то… не очень. Правда не очень. Чувствую себя противно как-то. Представь свою дочь на месте этой девочки, а? Лучше уж с учителями поговорить, больше толку… Им же небезразлична судьба школы, да и их самих тоже все это касается».

Нина. Ответ

Когда наступил тот самый день, пропали звуки. Казалось, что стоит сделать шаг – и ты исчезнешь в серой, туманной, молочной пелене. Хотелось вернуться в сон, пусть рваный, тревожный, тазепамный. В нем, правда, тоже то набегали на берег сознания жаркие волны неизвестности, то отступали, и тогда все проваливалось в пропасть, где уже не было ничего.

Квартирный уютный мир стал вязким, чужим. Стены блочного серого дома, обычно охраняющие его границы, впустили внешнее пространство, и все смешалось. Защиты не было. Нине казалось, что она проснулась не в своей комнате на старой тахте, а на открытой всем ветрам и грубым окликам городской площади.

Она по привычке, как каждое утро, раздвинула шторы. Через какое-то время обнаружила, что продолжает стоять у кровати, глядя на ковер на стене. Ромбы бордовых дорожек на нем стягивались в узел, а змеевидный орнамент, стоило только отвести взгляд, как начинал соскальзывать со стены и, извиваясь, шипеть.

Она помотала головой, отгоняя то ли ковровых змей, то ли остатки тяжелого сна.

Нина постаралась взять себя в руки – хотя бы ради Аллы, которая и так удивленно смотрела на мать. Та ее не дергала, не подгоняла, не грозила опозданием со всеми вытекающими последствиями. Это было странно и тревожно. Алла собралась в школу на удивление быстро, почти бесшумно, даже съела бутерброд и ждала маму в прихожей уже одетой и с ранцем на спине.

На кухне Нина заметила, что немного дрожат руки, вот и чашка выскользнула прямо не понятно как. Не разбилась. Хорошо. Она только подумала, что завтра в это же время все ее нынешние страхи останутся в прошлом. Что дальше будет и чем грозят эти жалобы, которые никто раньше не принимал всерьез, станет понятно позже.

Это если официально. Нина привычно верила, что черная туча все равно пройдет, не может быть иначе. А вот неофициально – кто, твою мать, писал доносы? Эти, из комиссии, конечно же, не проговорятся. Да и не доносы это для них – для них это сообщения, беспокойные сигналы, призывы навести порядок в школе-рассаднике непонятно чего. «Заигрались мы», – подумала Нина.

«Дорогие товарищи! Речь идет о школе, обычной средней школе, которую прямо на наших глазах захватили то ли диссиденты, то ли сионисты, то ли и те, и другие. А дети? Нет, вы скажите: как могут здесь учиться наши советские дети и чему их тут научат?» – Нина даже в в растерянности, даже в утреннем беспокойном ожидании не могла не изобразить хотя бы мысленно собрание возмущенных партийных активисток. Почему-то она видела только брызжущих слюной негодования теток с высокими прическами, выпученными глазами и крупными каменьями серег в ушах. И вообразив эту сцену на какой-нибудь районной конференции, в зале, увешанном лозунгами на красных полотнищах, она засмеялась, но тут же себя одернула. Стало немного легче. «Ниже учителя не разжалуют», – подумала Нина. Не разжалуют, но…

На ковер в кабинет директора заходили по одному. Там сидели члены комиссии, парторг Людмила Петровна, представители родительского комитета – полностью демократическая выборка общества, которому да, далеко не все равно, чему здесь учат советских детей.

С Ниной, Лилианой, Ритой и другими «англичанками» разговоры сводились к изучению программы. Грамматика спрашивающих не интересовала, как не занимали и тексты в учебнике. Комиссия задавала вопросы про освещение того мира, с которым так или иначе, от Диккенса до Анжелы Дэвис, сталкивались преподаватели английского языка. Они пытались узнать, как организуется необходимая критика западного образа жизни, как анализируется мишурный блеск жестокого капиталистического общества, как сравнивается с нашим, правильным, честным и героическим. В пример всем ставились уроки Ираиды Ашотовны, на которых члены комиссии восторженно умилялись малявкам, поющим песенки и читающим стихи на незнакомом языке, потряхивая косичками с бантиками.

Через какое-то время стало более или менее понятно самое главное – белая школа при любом раскладе и сухом остатке сохранит свой особый английский статус. Прямых вопросов ни про покидающих крыльцо с барельефами отъездных учеников, ни про какую-то «нестандартную и неофициально изданную» литературу никому здесь больше не задавали.

«Девочки» в малом и морально облегченном составе отметили окончание экзекуций и открытых уроков обедом в любимом ресторане. Впрочем, это был скорее ритуал, желание побыть вместе, попытка отдышаться от сковывающего последние недели напряжения, нежели непринужденный выход в свет, как раньше.

Смех, даже если кто-то и смеялся, был вспыхивающим из ниоткуда, дерганым, по большей части нервного свойства. Нина даже не рассказывала анекдотов. Посидели недолго, расплатились и быстро разошлись. До сих пор было не ясно, кто писал доносы, кроме главных действующих лиц – активной, известной своим рвением исторички и скандальной Власовой, главы родительского комитета, сыну которой Нина все равно поставила трояк.

Свободу эфиопскому народу!

Ирина Евгеньевна шла, бодро постукивая низкими каблуками, но сбиваясь то и дело с ритма, на урок в 10 «Б». Она была на подъеме, но подъеме, наполненном одной ей понятным риском, тронутом ржавчиной-жутчинкой, – как-никак это ее первый урок в старших классах. И так случилось, что замена как раз в 10 «Б», классе Иды Иосифовны. Ее захлестывали различные эмоции, которые штормило по всей шкале от страха до восторга.

«Никому ничего я не стану доказывать, – убеждала себя Ирина Евгеньевна. – Я ведь всего лишь иду заменять коллегу, которая – так уж получилось – покинула нас, как бы покинула школу, ушла. Она ведь сама написала это, заявление об уходе. Были проблемы там, в семье, все это знают. Посидит дома, отдохнет, пока не найдет что-то такое, ну, другую работу…

Я всегда могу и на помощь прийти, я-то никуда уходить не собираюсь, – Ирина Евгеньевна победно улыбнулась. Руки перестали дрожать. – И записи у меня подготовлены… Да и десятому классу этому осталось доучиться-то всего ничего. И впредь мне будут давать как бы старшие классы, где нет этих, ну, подростковых проблем, как в шестом. Там и подготовки поменьше – русского языка уже нет. Все просто, как дважды два. Соцреализм. И никаких отступлений – детям как бы поступать в институты, должна быть ответственность перед ними и этими, их родителями».

Что произошло с Идой Иосифовной после того, как она оставила школу за несколько месяцев до конца учебного года, Ирина не знала. Она могла только догадываться, но думать об этом ей не хотелось. Она считала, что в почтенном возрасте – ИИ перевалило в прошлом году за пятьдесят – ничего страшного не должно случиться, если дома посидит, пенсии дождется… Она, Ирина, только бы радовалась… Там ведь и внуки вроде пойдут, сын ее женился пару лет назад, будет чем заняться. Может, и уроки частные кто подкинет… Да все хорошо будет, уверяла себя Ирина, всем кругом только на благо, и преемственность как бы…

С «девочками» она ничего не обсуждала, держалась вдалеке, соблюдая дистанцию, вела себя сдержанно. Это был пройденный этап. Пусть коллеги, которые сегодня выглядят немного облезло, не как раньше, остаются в прошлом. Ей это точно все было уже неинтересно. Их пути расходились на глазах.

Жизнь открывала новые горизонты. Ее полностью поддержали в семье. Толя молчал. Лариса же, как серый кардинал, жестко строила по рангу все исходные данные, включая Ириных коллег, записывала каждую деталь, которая могла пригодиться. Наконец найдя применение своим силам и тому, что называла сестринской заботой, она расставляла жирно точки над всеми I и раскрывала перед оглядывающейся и постоянно сомневающейся во всем Ириной яркое и, главное, – безопасное, прочное, огражденное привилегиями будущее. В нем, этом будущем, она уже видела место и для себя, и от этого вся история отзывалась в ее сердце предвкушением и выглядела почти утвержденным проектом.

Обсуждения проходили часто, по субботним и воскресным вечерам. Сестры говорили, спорили. Толю излишним проверкам на безоговорочную любовь не подвергали. Ира не сопротивлялась, добавляла некоторые штрихи в разрабатываемую стратегию успеха и полностью предоставила Ларочке возможность себя убедить. Маме сообщали только о результатах, когда их можно было ставить в зачет.

На новом этапе Ира твердо приняла Ларочкину истину: зачем стремиться к тому, что не твое и твоим никогда не станет? Не лучше ли повернуть этот мир, какой уж есть, к себе светлой стороной? Сначала нужно определиться с партийно-социалистической составляющей. Потом добавить каплю, да что там – хорошую порцию того необходимого коктейля патриотизма с негодованием, который у «девочек» постоянно вызывал усмешку. Затем сделать ход конем, как говорится, – дать понять, что при ней не получится отходить от утвержденной программы, что теперь она диктует правила.

Мало того – следует все перевернуть и поставить любых «критиков» вне закона. Это была идея Лары. Вам не нравятся мои уроки? Возможно, это не уроки плохи, это плохо ваше предвзятое отношение ко мне как к молодому специалисту, или как к человеку, защищающему советские ценности, в отличие от вас. Добрее надо быть… Все под волшебно умными руками сестры поворачивалось иными гранями.

Ларочка вбивала в Ирин мозг гвозди раздражения, а унизительные нравоучения втаптывала, как окурки. Результатом она осталась довольна, а уход ИИ заставил Лару, хоть и вполсилы, но издать с той стороны телефонного берега победный клич.

Она получала настоящее удовлетворение – сестра была в ее руках, испуганная, податливая, готовая на все. И она праздновала успех – внутри ее переполняло ликование от власти над Ирой и от своей, близкой, как никогда, новой жизни.

Ирине Евгеньевне было трудно не оступиться: пожалеть ИИ, подумать о Нине или Лилиане, вспомнить о своих прежних желаниях и надежде на нежную дружбу. Каждый день она боялась, поднимаясь по косогору, что кто-то спросит открыто или намеком об ее участии в последних событиях в школе с барельефами. Никто ни о чем не спрашивал. Ирина снова и снова шла от метро, приостанавливаясь, если видела впереди знакомую спину в твидовом пиджаке, на примерке которого она присутствовала там, на Патриарших – или как их там? – прудах.

С Лидией Николаевной Ирина столкнулась как-то на лестнице, еще в самом начале проверок, и радостно, по-утреннему свежо, поздоровалась с коллегой. В ответ она получила сухое «добрый день, Ирина Евгеньевна». Ну надо же, по отчеству, вот ведь, вернулась к официальному тону, который давно ими был отринут за дружеской ненадобностью! Ирина в тот момент поняла, что разбирательства непрограммных излишеств, чему была она свидетелем, дошли до нужной точки, заданной траекторией правильного броска. Обиделась Лидия Николаевна, однако… На что тут можно было обидеться? Интересы школы и детей всегда должны стоять на первом месте. Если кто-то забылся, увлекся запретными плодами, кого унесла страсть к не той литературе, так это точно не она!

Так Ирина Евгеньевна шла, вспоминая последние дела и события, на замену в десятый «Б». Вся в своих мыслях, страхах и надеждах, она осторожно подошла к кабинету номер 45, где по расписанию ее должен был ждать выпускной класс. Звонок уже прозвенел. Она специально припозднилась, прихватив из учительской журнал, чтобы прийти, когда все ученики уже стройно сидят за партами готовые к уроку. Она представляла, еле уняв бьющееся в ритме барабанной дроби сердце, как проходит к учительскому столу, сдержанно улыбаясь, а 25 пар глаз внимательно за ней следят и ждут указаний. Дверь была приоткрыта. Внутри было тихо. Она толкнула дверь и вошла. В кабинете никого не было.

Ирина Евгеньевна прошла к учительскому столу. Никто, ни одна пара глаз за ней не следила с волнением, некому было  кивать с легкой улыбкой. В тишине были слышны звонкие трели птиц, а солнце, косо очерчивая полосы, как детские классики на асфальте, высвечивало пыльные завихрения по пути ее медленного движения через пустой класс. Уши Ирины Евгеньевны пылали, в голове пульсировало. Пытаясь справиться с ощущением унижения и страшного разочарования, она постояла у стола, положила журнал, посмотрела на доску. На доске мелом крупно было написано: «Урока литературы не будет».

«Как это не будет? Кто это сказал?» – с едва бьющейся ноткой надежды на случайность, на какую-нибудь накладку в расписании подумала Ирина. Опустилась, осела на стул, решая, что теперь предпринять. «Надо идти к завучу и ставить вопрос этим, как его, ребром: либо они мне обеспечивают нормальную работу, либо я больше заменять не буду у них, в десятых. Тоже мне, выскочки семнадцатилетние. Им лишь бы не заниматься! Ну а, может, все же дело в плохой как бы организации и им никто не сказал обо мне?»

Заноза униженности цепляла ее уворачивающейся щепочкой, несущейся по сердечному кровотоку. И все же, пробираясь сквозь этот колючий букет мыслей, Ирина Евгеньевна не была уверена в правоте своих слов: какими бы выскочками ни был полон 10 «Б», класс считался сильным, ярким, с тремя медалистами, победителями разных олимпиад. Просто сейчас ей нужно было что-то предпринять, возможно, идти, бежать, реагировать, вытягивать из сердца обиду-щепочку и требовать, требовать к себе уважения.

Ирина Евгеньевна, подзаведя себя, как часы с кукушкой, встала, резко отодвинула стул. Вокруг слегка потемнело. Она взяла со стола линейку. Положила ее снова на стол. Нужно идти. Вдруг откуда-то издалека, наверное, с лестницы или из коридора, до нее донесся гул, мерный, ритмичный гул с выделяющимися среди школьной тишины басовитыми голосами старшеклассников. Ничего не сумев разобрать и не понимая, что там происходит, Ирина направилась к выходу, удивленная, на минуту позабыв о своих планах. Открыв дверь и уже приоткрыв рот в возмущении из-за нарушения урочной тишины, она осталась стоять и ничего, ни одного слова в результате так и не произнесла.

Ей навстречу шли стройными рядами, как на демонстрации, учащиеся 10 «Б». «Красавцы!» – только и подумала Ирина Евгеньевна, глядя на повзрослевших, со свежесбритыми усами юношей и веселых, брызжущих молодостью и задором, элегантных даже в школьной форме девушек. «И наглецы…»

«Свободу, свободу эфиопскому народу!» «Мы за мир! Миру мир!» Скандируя и топая от души, чеканя каждый гулко отдающийся эхом в школьных коридорах шаг, колонна прошла мимо застывшей учительницы. Из кабинетов стали выглядывать преподаватели и дети.

«Свободу, свободу эфиопскому народу!» 10 «Б» ровным строем дошел до конца коридора и начал спускаться по лестнице, потом продолжил свою манифестацию по третьему этажу. Не останавливаясь, старшеклассники спустились на второй. Ирина Евгеньевна, так и застывшая изваянием у дверей кабинета номер 45, услышала, как топот и гул снова начали подниматься наверх. Многие ученики повыскакивали в коридоры, за ними неслись всполохами окрики учителей и настоятельные – «я настаиваю, слышите? Сейчас же зайдите обратно в класс!» призывы вернуться. Всем было интересно, что происходит.

Не дойдя одного пролета до 4-го этажа, колонна распалась на составные части – 10 «Б» расселся кто на перилах, кто на широкой лестнице. Участники акции продолжали скандировать, отбивая такт по железной решетке у окна, портфелям и по ступенькам, требуя свободы для всех угнетенных и мира во всем мире. «А теперь мы должны принять резолюцию по итогам нашей демонстрации! – возвысил голос один из учеников. – Предлагаю написать воззвание в защиту эфиопского народа, страдающего от агрессии!»

– Что тут происходит? – подошла, наконец, завуч Любовь Васильевна. – Что вы здесь устроили? Уроки же идут!

– Нам не до уроков, Любовь Васильевна! – заявил один юноша, поднимаясь со ступенек. – Если происходит агрессия против народа Эфиопии, братского народа Эфиопии, страдающего от несправедливости последствий колониализма и акул капитализма, мы обязаны возвысить свой голос в его защиту! Мы не можем и не хотим оставаться в стороне!

Любовь Васильевна растерялась. Мало всего того, что свалилось на школу в последнее время, так тут еще активное политическое самосознание десятого «Б» угрожает срывом уроков. Еще хорошо, что комиссии сегодня нет… Будучи женщиной разумной, никогда не позволяющей своим чувствам взять верх, она спокойно заметила:

– Конечно же, ребята, поддержать свободолюбивые народы Африки очень важно. Прекрасно, что вы возвысили свой голос, показали непримиримую позицию советских учащихся. У меня только один вопрос: на вступительных экзаменах в институт вы тоже будете за Эфиопию агитировать?

Старшеклассники засмеялись и начали вставать со ступеней, переговариваясь. Любовь Васильевна пользовалась уважением.

– А скажите мне, собственно, урок-то какой у вас сейчас? – задала она, наконец, давно ожидаемый вопрос.

Класс притих. Девочки начали шелестеть блокнотами и дневниками, как будто проверяя расписание. Любовь Васильевна теперь все поняла.

– Литература, что ли?

– Да нет, – заверещали все разом ученики десятого «Б», – литературы у нас уже неделю нет, Любовь Васильевна. Ида Иосифовна ведь ушла…

– Не надо мне рассказывать сказки, Романов! У вас сейчас замена, урок литературы ведет Ирина Евгеньевна.

– Правда? А мы не знали… А в каком кабинете? Неужели у нас замена? – все начали говорить разом, посматривая друг на друга, как в театральной постановке, создавая шум толпы или базарной суеты.

– А кто такая Ирина Евгеньевна, мы не очень в курсе…

– А нам не сказали…

– А я не записала…

– Правда? Урок? А мы думали, наша активная общественная позиция тоже важна…

Любовь Васильевна посмотрела на детей. Собственно, это были уже и не дети, а выросшие на ее глазах из пугливых и большеглазых семилеток в статных молодых людей, еще немного – и бывшие ученики. «Хорошие выросли, правильные, чуткие, будет из них толк, – подумала она. – Не каждый взрослый вот так выйдет, пусть даже и с этой их Эфиопией… Вот ведь придумали! Прямо и слов нет… Хоть так показать свое отношение к тому, что сделали со школой и любимым учителем…»

Вслух же, увидев вдалеке Ирину Евгеньевну, завуч произнесла строго:

– Все мы поняли, полностью разделяем с вами негодование по поводу войны в Эфиопии. Ваша поддержка эфиопского народа для всех чрезвычайно важна. Иметь активную жизненную позицию – это очень… очень правильно, очень… по-советски! Но сейчас, пожалуйста, встаньте, возьмите все свои портфели и ступайте на урок к Ирине Евгеньевне. Она вас ждет.