Текст книги "На крыльце под барельефом"

Бывшая

У Доры Моисеевны девочки учились математике, и еще, насколько помнила Ира, у нее в комнате занимала самодельные стеллажи хорошая библиотека. Увлеченная всем, что может составлять жизнь одинокой женщины, она много рассказывала детям всевозможных историй: от удивительных, но не оцененных человечеством пифагорейцев до секретных планов Вермахта. Она всегда, без ограничений и занудства, давала своим ученикам и соседям читать книги. Из каких источников, явных и тайных, сложилась в доме у Доры Моисеевны такая богатая библиотека, никто не знал, но многим повезло получить к ней доступ. Девочкам не надо было искать заданные по внеклассному чтению книги по всему городу и сидеть в холодных читальных залах под внимательными и подозрительными взглядами очковых кобр-библиотекарш.

Другая известная в городе дама, Анастасия Андреевна, из «бывших», по счастливому стечению обстоятельств была соседкой Иры и Лары по коммунальной квартире. Она отсидела в лагерях, если посчитать несколько арестов, лет пятнадцать, давала уроки английского и французского всем соседским детям – поначалу за еду, когда у нее не было даже карточек, а потом и за деньги, условные деньги: кто сколько может и кому сколько не жалко. Она опускала глаза и брала у родителей, как она говорила, мзду, чуть бледнея при этом, но стараясь сохранять достоинство.

«Что ж тут такого-то, – убеждала ее не принимать все близко к сердцу мама Иры и Ларисы, – вы предлагаете свой труд, вы даете уроки, учите детей языкам, так и плату надо принимать спокойно, без ложного стеснения. А то жить-то на что?»

Женщина слушала, склонив голову, соглашалась, но ничего не менялось. По-видимому, жизнь заставила «бывшую» как-то иначе относиться к людям и ценить ту малость, которую могли дать даже самые ничтожные из этого племени. Она старалась уважать каждого, понимать любого, принимать их причины и следствия, но старые привычки оттуда, из уже почти нереального прошлого, все равно никуда не делись. Они лишь стали незаметнее, слились с потрескавшейся кожей старого ридикюля, заполнили нежностью штопки на ветхой скатерти… Привычка с уважением платить за труд должна была уже давно смениться привычкой достойно эту плату принимать, но нет, не получилось, видимо, замены.

Кроме языков, Анастасия Андреевна учила детей, в основном девочек, разным «дореволюционным» премудростям: как себя вести в обществе, пусть даже в устаревших обстоятельствах. Она показывала, какой ложкой есть суп, при этом не чавкая и не пытаясь той же ложкой разодрать на куски мясо в тарелке среди овощей (если мясо в супе вообще водилось в то время), а какой вилкой – десерт под удивление детворы: «Разве торт едят вилкой? Вы что, Анастасия Андревна!» На любом примере она пыталась объяснять и координировать то, что хорошо, с тем, что можно и что есть в наличии…

Так про существование фруктовых ножей дети в этом городе узнавали тоже впервые от «бывшей» в этой 13-метровой коммунальной комнате. А чтобы давать уроки этикета за столом, этот стол надо было, по меньшей мере, накрыть… Да, детей надо было накормить, они и без уроков этикета всегда голодные! Об этом Анастасия Андреевна не забывала даже в самые голодные бескарточные годы, выменивая на городском базаре продукты за уцелевшие, удивительно и бескорыстно сохраненные знакомыми, фамильные драгоценности.

Суп можно было придумать, вообразить, если надо, а вот черный хлеб с солью и постным, как говорили, маслом ученики получали всегда. Этому гениальному и простому рецепту ее научили сами дети. Их деревенские бабушки знали лучше бывшей аристократки, чем поддержать силы вечно голодных сорванцов в мире, где уже не было супниц и взбитых десертов, которые полагалось есть особыми вилочками с тонко изогнутыми серебряными зубьями.

Она знала, что не стоит увлекаться, что излишние знания только могут навредить, но… Правда, про коллективизацию не по учебнику и расстрелы в подвалах ЧК и НКВД она рассказывала только самым преданным и проверенно умным ученикам. Они понимали уже ответственность за полученную секретную информацию, ощущая ее особый запах. Наивность детей ее не раздражала, а скорее умиляла. Сама такой была, к тому же еще и глупой – не уехала вместе с семьей в 1917-м, а когда разобралась, стало уже поздно. Только вот что ответить на вопрос одного из мальчиков «А за что их арестовали и расстреляли?», она не всегда знала и только вздыхала.

Позже все жильцы разъехались по полученным отдельным квартирам, а старый дом снесли. Страдала от расселения только «бывшая» – отдельная обустроенная квартира пугала ее тишиной и старостью в одиночестве.

Соседские девочки, само собой, каждая в свою очередь, тоже учились у Анастасии Андреевны, проходя через приобщение и к серебряным вилочкам, и к иностранным языкам, и к всегда открытой для них комнате.

«Бывшая» стала первой, кто не только увидел, прочитал как по нотам внутреннюю программу каждой, но и попытался поговорить о своих открытиях с мамой Иры и Ларисы. Достаточно того, что с девочками учительница не могла развить исторические экскурсы, не могла быть откровенной, как с другими учениками. Нет, она не боялась доносов, разговоров за спиной, подсыпанной соли в ее кастрюлю на коммунальной кухне. Она видела, что девочкам это просто не интересно.

Ира, всегда готовая записывать каждое слово в блокнотик, не отличалась особыми способностями и была заинтересована только в хороших оценках и одобрении. Все, что выходило за рамки отведенной для них графы в дневнике, мешало комфортному, если таковое она вообще когда-либо испытывала, состоянию. Переживания вызывали у нее отторжение. Обсуждение любого предмета она как бы примеряла на себя и свои интересы, ограничивающиеся стенами коммунальной квартиры и школьной программой. Ничего лишнего, что могло создать проблемы или нервность снов, в ее головке не оставалось, просеиваясь, как мука, сквозь сито еще не осознанной душевной прагматичности.

Лариса, напротив, была увлечена учебой. Особые способности, по мнению Анастасии Андреевны, у девочки довольно рано обнаружились к иностранным языкам. Ее не сильно, в отличие от старшей сестры, интересовала связь дополнительных занятий со школьной программой, мало волновали оценки, вообще не трогало одобрение, так как была в себе бесконечно уверена. Она могла часами слушать интересные истории, как сказки, разглядывать иллюстрации. Правда, и в этом случае учительница, радуясь ее успехам, не расслаблялась ни на минуту: самолюбование и желание всех и вся подмять под себя ставили опытного педагога в тупик.

Если старшая сестра не любила переживать и себя огорчать, стремясь быть как все, то младшая, действительно хватая звезды с неба, носила их как награды и уже ни за что не хотела выпускать из рук. Ее тоже не интересовали чужие биографии и разные нестандартные интерпретации прошлого, тем более что этими «наградами» невозможно похвастаться в школе. А вот иностранные словечки, вовремя и красиво ввернутые, как шпилька в спину зазевавшемуся на переменке мальчишке, ставили ее на иную, более высокую ступеньку среди одноклассников. Ларочка поняла это довольно рано. Она училась старательно, брала все, что можно, впитывала все, что удавалось, но удивлялась тому, что тепло учительницы и доверительные отношения перепадали в большей мере другим, а не ей, талантливой и умной.

Попытка Анастасии Андреевны обсудить такие разные характеры девочек понимания у их мамы не нашла. «Они же так любят к вам ходить! У них такие хорошие оценки! Разные, да, они разные, такие уж они родились… Сама не понимаю, как так получилось. Они ведь обе умницы! А какие могут быть тогда проблемы?»

«Бывшая» оставила свои умозаключения при себе, но и программу подбирала подходящую – каждой свою, и ничего личного. «В конце концов, им так будет проще жить на этом свете, в этой стране», – думала она.

Только однажды, когда Ирочка с Ларочкой еще дружно вместе гуляли во дворе, маме случилось удивиться. Огромный двор был ареной для игр, баталий, чувств, первых влюбленностей и первых обид для детей из восьми многоквартирных домов и нескольких малоквартирных, со скрипучими деревянными лестницами, на 2—3 семьи. В большом дворе, где обсуждали последние новости и играли в домино пенсионеры, хозяйки сушили белье, выбивали ковры и дорожки витиеватыми палками, а зимой чистили их снегом. По тенистым дорожкам там гуляли с колясками молодые мамы. Бабушки, хоть и обсуждали рецепты засолки яблок или капусты, бдительно следили за внуками в песочнице, одергивая соседских непосед, пытающихся надеть ведерко с песком на голову товарища по рытью траншеи или самому себе.

История была странной, неясной, забросившей в мамино сердце первые нотки беспокойства, как горсть того самого дворового песка. Девочки в тот воскресный вечер пришли с улицы раньше обычного, задолго до того часа, когда мама, выглянув в окно, обычно звала их ужинать.

Ира была серьезно-насупленной, а Лара, было видно, успела по дороге всплакнуть и сейчас размазывала слезы и сопли по щекам.

– Что случилось? – спросила мама и посторонилась, пропуская девочек в прихожую.

– Ничего такого, ничего особенного. Все было обычно, ну… все просто играли, но потом Таня, соседка, ну ты знаешь, обиделась и Лару тоже обидела, – нехотя ответила старшая.

– Она меня ударила, дернула за косичку… Я вообще ничего ей не сделала! – всхлипнула Лариса и подтолкнула локтем Иру, чтобы та подтвердила.

Мама работала в РОНО, а начинала свою карьеру учительницей начальной школы. Пришла она туда с рабфака, получив путевку в будущее от заводской комсомольской ячейки. Учителей не хватало. Собственно, их никогда не хватало, в любые времена. Она начала работать изо всех сил, вкладывая всю душу. Так за долгие и непростые годы мама привыкла не отмахиваться от детских проблем, пыталась всегда разобраться, знала, как успокоить и как правильно поговорить с малышами. Теперь очередь дошла и до своих. Перво-наперво она закрыла входную дверь, потом и дверь на общую кухню – зачем соседям слышать то, что происходит в их семье? Незачем, и без того все у всех на коммунальном виду. Она помогла девочкам раздеться, расшнуровать ботинки, направила их в ванную мыть руки и зареванное Ларочкино лицо.

И лишь после, усадив их напротив, в своей комнате, где уже стояли приятные, вечерние ароматы ужина, спросила:

– Ну рассказывайте, что там у вас произошло! Только честно!

Обращалась она, разумеется, по большей части к Ире, старшей, разумной, ответственной, как считала мама. Она прекрасно знала, что дошкольная Ларочка повсюду следует за старшей сестрой, и если что-то произошло, то что-то общее, одно на двоих.

Ира посмотрела куда-то в сторону, в окно, на быстро темнеющее небо и произнесла отстраненно-бесстрастно:

– Лара назвала Таню… ба… бастрючкой… Таня потом за это ее толкнула и дернула за волосы…

Мама молча посмотрела на младшую дочь, на ее локоны, немного растрепанные после расплетенных косичек, на ее уже вымытое милое, да что там – красивое, просто личико ангелочка с картинки. Она чувствовала, что там, внутри, кроется какая-то червоточина, что-то не то, но ухватиться было не за что… Она растерялась, сразу не сообразила, что и сказать. Потом собралась с мыслями, подумала о соседях и строго спросила:

– Лариса, скажи мне, а где ты слышала такое слово?

Лара переминалась с ноги на ногу. Ей почему-то казалось, что мама ее все равно не накажет. У нее была уверенность в своей правоте, даже если эта правота почему-то удивляет других. Ну и что? Сложности ведь не у нее, а у этих других… Она посмотрела большими, почти не мигающими от напряжения, честными глазами на мать и постаралась быть послушной:

– Бабушки на лавочке говорили. Танька вышла, не поздоровалась позавчера, вот просто прошла себе мимо и все. С мячом. Ты же нам говоришь всегда здороваться. А она нет, в мяч играла. Знаешь, какой у нее мяч? Такой большой, красно-синий! Он скачет выше нее, выше головы! Вот бы мне… нам такой! А они ей вслед и сказали: «Бастрючка, что взять-то…»

Ларисе нравилось новое слово. Она понимала, что оно непростое, не обычное, которым называются привычные предметы вокруг. Оно было похоже на крючок на воротничке, колючку, которая цепляется летом за платье, оно чмокало во рту и покалывало, как шипучка. А так как она услышала его от бабушек, сидевших у подъезда, а не было прошептано на ухо по секрету соседским Петькой, то и произносить она его, по ее пониманию, могла вполне свободно. В то же время эта свобода была какой-то темной, как их подъезд, да и бабки уж больно сквозь зубы это слово кинули Таньке вслед.

– Бастрючка, – повторила она без всякого сожаления. – Танька бастрючка. Еще и дерется. Точно бастрючка…

– Перестань, – одернула ее мать. Взяла за руку и притянула к себе, глядя в ее дерзкие глаза, уже высохшие от слез. Лариса ничуть не чувствовала себя виноватой и посмотрела на старшую сестру, как бы приглашая ее сказать свое слово.

– Мама, а я спросила у больших девочек, что это за слово. Это когда только мама, без папы, – вступилась за сестру Ира. – Так это же правда: у Тани нет папы, одна мама. Она и не знает, кто он был. Так, наверное, вообще его не было. Такое ведь бывает – совсем без папы… Что такого-то? Зачем драться-то? Если старушки на лавочке сказали…

– Да мало ли что они сказали! Все нужно за ними повторять? Так нельзя говорить, – мама пыталась быть спокойной. – Вы Таню обидели, ей было неприятно. Больно…

– Почему нельзя? Это же так! У нее нет папы, значит…

– Это плохо, как вы ее назвали, а бабушки старенькие, они обо всех и обо всем судачат, сплетничают… Таня же ваша подруга, она хорошая девочка…

– Что такое сплетничают, мама? Но это же правда! На что она обиделась? И еще драться полезла! И мы ничего такого не сказали… Но мы попросим у нее прощения, если ты хочешь…

Мама кивнула: пожалуй, на этом можно было закончить серьезный семейный разговор. Она не видела причины, чтобы наказывать дочерей. Она вообще их почти не наказывала, старалась объяснить, разъяснить, уговорить… Слишком сложным был вопрос, по ее мнению, чтобы сейчас, вот так за пять минут, втолковать девочкам, таким еще маленьким, почему нельзя бить по больному, почему нельзя говорить иной раз самую что ни на есть правду… «Подрастут – тогда поймут», – успокаивала саму себя мама, размышляя уже о том, что лучше подать к супу – гренки или обычные сухарики.

Когда поздно вечером она рассказала о случившемся мужу с надеждой получить совет, тот отмахнулся и ответил: «А что такого-то? Валька, мамаша Танькина, нагуляла дите, так и пусть сама объяснит своей дочке, от кого она. А наших ты не тронь, Лариска-то даром что малявка, а шустрая! Бастрючка! Вот ведь… А Ирка что? Молчала, пугалась, как всегда? За сестру-то хоть заступилась? Как не спросила? На твоих глазах будут детей твоих лупить, а ты даже не защитишь? Ладно, и то правда, сами поругались – сами обратно подружатся. А все-таки разные они у нас получились… Спи давай». После этого уже этот случай не обсуждали.

Дорогие гости

Сейчас, через много лет, оставив свое детство далеко, в прошлом, Иру испугал задетый Лешей по касательной еврейский вопрос. Она считала, что хорошо выучила основные правила жизни: вот это думать и делать можно, а вот это – нельзя. Еще она всегда мысленно представляла, что скажет мама, а с недавних пор – еще и что скажет Ларочка. А Лариса, уставшая следить за мельканием то вспыхивающих, то гаснущих угольков страха в глазах сестры, взяла с блюда кусок пирога и бросила темный взгляд вслед отошедшему к телевизору мужу. Потом она отметила, тряхнув головой, как точку поставила: «А ты про космополитизм подумай, он никуда не отменялся. И правила никак не изменились. Прыгай тут, в Москве своей, как хочешь, а жизнь-то одна. Леша у нас парень простой, что думает, то и говорит. И чаще всего это правда. Прислушайся лучше к нему, если ни меня, ни разум не слышишь».

Позже Ира все-таки попыталась поговорить с Толей, но он неожиданно отстранился и сказал, что устал и хочет спать. Она знала, что он всегда напрягался в присутствии Ларисы, считал ее сучкой. Обычно он очень переживал за жену, которая, казалось, ничего не может ей противопоставить, только зашкаливающую безотчетную, почти животную любовь и безоглядную, в том числе на логику и реальность, преданность. В этот вечер Ира все же надеялась, что муж что-нибудь скажет в ее поддержку, протянет ей руку, отметит положительность, пусть даже при взгляде со стороны, ее новой жизни, ее школы. Его отстраненность была понятной, но когда он и в постели отвернулся и сразу заснул, Ира почувствовала себя безмерно одинокой.

Ночью, когда все стихло, когда шепот и смешки из соседней комнаты, где постелили Ларочке с мужем, перешли в почти бумажное шебуршение и пружинное поскрипывание, Ира осталась один на один со своими мыслями. Эти мысли, рассыпаясь на куски от усталости и напряжения, крутились вокруг Ларисы, маминой квартиры, Леши и школы, где, как она видела, и правда не все как у людей.

Слово «приживалка» запало в душу. И все невыплаканные за столом, под словесным обстрелом, слезы тихо поползли куда-то вбок по щеке. «Может, зря я вообще туда пошла. Работала бы где попроще и без проблем. Уважали бы больше, – думала она, жалея себя безмерно. – Но вообще-то, – она как будто в мыслях и своих страданиях достигла дна, постояла там, в глубине и первобытной, плотной тишине и, оттолкнувшись, поплыла наверх, к свету, – почему они там не такие, как все? Я-то к ним как бы со всей душой… Я ведь училась, я учитель, я так же все могу, как и они… А вот разные „подпольные“ поэты и эта, ну, дешевая популярность среди детей… Разговорчики, разные чтения после уроков… Нет, я не такая! Да и вообще – это советская школа! Что они себе возомнили там? – слово это она услышала от Нины, когда та возмущалась очередным выступлением парторга после собраний. – Какого черта? Вот-вот, возомнили… Все им не то и не так… Посмотрим, как дальше… Я еще им покажу», – решила Ира, вытирая слезы и прислушиваясь к ровному дыханию мужа. Не понимая уже в такой поздний час толком, что ей надо показать и кому, спускаясь уже в сонное отдохновение, Ира заснула.

Главным делом недельного визита Ларисы с мужем в Москву стала покупка джинсов. На поиск спекулянток или фарцовщиков ушло насколько дней. Под постоянные насмешки Лары – «Тоже мне, в столице уже сколько, а поставщиками не обзавелась! У нас и то все лучше схвачено! И денег мы не жалеем!» – и ее намеки на прижимистость сестры Ирина дошла по алфавиту записной книжки до Нины и Ираиды Ашотовны. Первая не стала ей помогать, несмотря на то что была, точно была у нее знакомая спекулянтка. Ира это знала, знала наверняка, даже имя помнила, которое «девочки» регулярно произносили – не то Тамара, не то Жанна.

Нина не то чтобы прямо отказалась. Она поначалу сказала, что подумает и поищет, но таким тоном, что было ясно: не подумает и не поищет, тем более что искать там было нечего – все важные телефоны держались в памяти. Нининой памяти на анекдоты и полезные контакты можно было только позавидовать! Если она сразу не дала ей телефон то ли Жанны, то ли Тамары, то значит не хочет. Ну и не надо, подумала Ира, хотя и застеснялась перед Ларой столь недружественной реакции. Это подтверждало сделанные на так называемом семейном совете выводы – Ире возразить было нечего. У настоящих подруг нет секретных ходов и скрытых связей, и спекулянтками обычно в кругу друзей делятся. Так и заявила Лара, в очередной раз поддев сестру острой булавкой обнаруженных несоответствий. Ира и сама все знала, а когда положила трубку, долго стояла у столика с телефоном на салфеточке, не зная, как вернуться к вечернему столу с пустыми руками.

В отличие от Нины, Ашотовна была готова на все. Правда, пришлось к ней поехать ради нужных контактов, но Лариса с Лешей были очень воодушевлены походом к коллеге сестры, преподавателю английского языка в престижной школе рядом с дипломатическими домами.

Мечтой Ларисы, пока не осуществленной и неизвестно, когда осуществленной в будущем, было трудоустройство в какую-нибудь администрацию или, на худой конец, на самом начальном этапе, в московскую школу. Как она уже успела понять, на Ирину не было никакой надежды. Помогать ей сестра не будет.

Все попытки Ирины что-то узнать, найти или как минимум разведать для лучшего будущего сестры Лариса не принимала уже всерьез. За время их размолвки дело вообще затормозилось. Не было веры ни обещаниям Иры, ни словесной суете с «вот-вот», «еще немного» или «я почти что нашла, но требуется подождать». «Пустота все это, – говорила себе Ларочка. – Самой все надо делать, брать в свои руки. А как брать-то?» Прошло то время, когда ей казалось это простым и плевым делом по принципу «приехала сама – помоги другому», тем более тому другому, кто поталантливее и позаслуженней.

«Она и тут ничего не может. Сама живет в Москве, а ни друзей, ни связей, ни в одном музее не была», – думала Лариса, каждый раз наслаждаясь растерянностью сестры при любом ее каверзном вопросе. «А ты была на премьере в Современнике? Писали, что полный восторг!» – могла спросить Лариса, а то еще заметить невзначай: «Ты, конечно, видела живую Джоконду, когда ее привозили? Не видела? Жаль…»

Не то чтобы Ларочка мечтала посещать музеи и театры или даже была в курсе, когда привозили шедевры из Лувра, но подчеркнуть никчемность сестры ей было всегда в радость. Она наслаждалась уже ставшей привычкой, почти спортивной разминкой.

В этот, новый для нее, счастливый период Ларочка на время приостановила свой столичный азарт, взяла тайм-аут в виде новой замужней жизни и извлечения максимальной прибыли из своего места работы. Правда, чувство несправедливости по отношению к презираемой ею сестре никуда не делось. Оно приехало вместе с ней и в этот раз, но Лариса всеми силами старалась урезать свои колкости, давая возможность Ирине проявить заботливость хозяйки и гостеприимство. Наладить отношения с сестрой Лара обещала маме, да и сама понимала, что пора это сделать – семья все же, хоть и скособоченная какая-то, и не в ее лучшую сторону. После того достопамятного вечера с обзором положения Иры в школе Лара больше ее не задевала.

Ирина отодвинула в сторону, как непроверенные тетради, все дела и старалась угодить гостям. Толя был молчалив, что не сильно отличалось от его обычного меланхоличного состояния. Впрочем, в противовес веселой компании, которая постоянно куда-то рвалась, поздно вставала и ложилась спать за полночь после долгого сидения за столом, он работал и был этому несказанно рад. С Ларисой было все понятно, он видел ее желание получить от пребывания в Москве максимум и по полной программе. Все как обычно, ничего нового. Правда, из-за того, что она приехала с Лешей, а возможно, также имея в своей красивой головке иные, далеко идущие планы, как отметил про себя Толя, она на время снизила уровень концентрации выброса ядовитых паров в сторону Иры.

Он видел, как загорелись глаза Ларочки при виде служебного автомобиля. Толя даже выдержал паузу, не реагируя на географически расширяющиеся от вечера к вечеру надежды Ларисы поехать туда, сюда, в такие магазины, в сякие магазины… А вечерком, как бы между прочим, снова прослушав список ее наполеоновских планов на охвату ГУМ-ЦУМов и других важных мест при наличии личного водителя в лице Толи, заметил спокойным тоном, как всегда: «Ларочка, дорогая, вам придется всюду добираться на метро, ведь я работаю, отпуска у меня нет…» После этого он, чувствуя на себе полные молчаливого негодования взгляды Ларисы, невозмутимо встал, чтобы налить себе чаю.

Ира разрывалась между реальностью в лице Толи и желанием угодить сестре. Как только она попыталась и сейчас что-то сказать, успокоить Ларочку, снять напряжение, это вызвало только колкости и явное недовольство женщины, не привыкшей ждать или терпеть неудобства, тем более здесь, в гостях у сестры.

Через какое-то время к разговору подключился Леша, как всегда по вечерам сидящий между столом и постоянно работающим телевизором. Из-за его страсти к телепрограммам, причем любым и до упора, до резкого и противного сигнала с заставкой, ели в комнате, что прибавляло забот. Ира старалась всем угодить, но так как готовить не очень любила и не умела, чувствовала себя вымотанной, никогда не уверенной в достойном результате.

Лара помогла ей лишь раз, когда вдруг захотела жаркого по маминому рецепту. Она тут же оседлала стул и вела себя как шеф-повар, раздавая указания поваренку в лице суетящейся Ирины. Понятно, что получилось в результате все не то и не так, как Лара определила с безаппеляционностью директора-распорядителя, но съели жаркое быстро и с удовольствием.

Леша подключился к разговору, как и раньше, давая понять, что телевизор никак не отменяет участия в семейной трапезе. Важным оказался на этот раз вопрос о внезапном исчезновении, уплывании из рук уже увиденного и прочувствованного на широких московских проспектах автомобиля. «А что, слабо его нам дать на пару дней? Я умею водить. Хочешь, я тебе заплачу! Деньги есть», – у Леши не было водительских прав, хотя он действительно умел водить. За городом, у себя в деревне, откуда он родом, Леша управлял дядиным «Запорожцем» вполне залихватски.

Сестры посмотрели на Толю, Лариса – с веселым вызовом, потому как знала все про Лешину браваду, а Ира – с ужасом. «Увы и ах, – ответил невозмутимо Толя, – передавать никому служебный автомобиль, который числится на моей работе, я не имею права. В выходные, если сумею его получить, – здесь он сделал многозначительную паузу, – поездим, повожу вас. Вот, к примеру, на ВДНХ вы же не были? Вот туда и съездим, Алине будет радость – на фонтаны и свинок посмотреть, а вам новые московские впечатления после магазинов…»