Текст книги "На крыльце под барельефом"

Леша уже смеялся в голос. Ира натянуто улыбнулась. Толя молчал. «Вот ведь тетка та твоя, – подмигнул Леша Ире, – ведь знала, что толкает. Не могла не знать. Там у них все схвачено, умельцы кавказские… Не, без обид, ребята! Они правда умельцы, без той столичной фифы и до сих пор бы носил и радовался… А теперь носить их не могу… Такое ощущение, что все вокруг пальцем показывают, смеются, подделку видят… Но ничего, я другие уже достал. Теперь, наверное, уж точно настоящие. Вот!» – он встал и стал демонстрировать, покачиваясь и держась одной рукой за стол, швы и этикетку сзади.

Ира рассматривала, одобряла и радовалась только одному – что Леша скандал устраивать не собирается и, надо надеяться, если уже поднялся, то скоро уйдет. «Вот ведь как получилось, – подумала она, – Нина-то с честной спекулянткой, Тамарочкой, тогда не помогла, так пришлось к Ашотовне обращаться… Еще ей обязанной как бы осталась за ее помощь, Сережу вытягивала на тройку… Может, скажу ей как-нибудь, когда момент случится подходящий… Пусть не думает, что может вот так всех вокруг этого, пальца обводить со своими делишками подпольными, скрипочками и хачапури…» На слове «скрипочка» у Иры немного скрипнуло сердце – она так и не проверила наличие слуха у Алины, не нашла ей учителя музыки. Впрочем, она пообещала себе это сделать в самое ближайшее время.

Лешу еле выпроводили, с трудом, намекая, что Толе на следующее утро нужно бы на работу, а еще метро скоро закроется, да и как он мог забыть – подружка небось заждалась… Леша на все махал рукой, широким движением почти сбивая с полки над головой расставленные по рангу матрешки, и пьяно признавался родственникам, непонятно, нынешним или уже прошлым, в настоящей и вечной любви. В конце концов, Толя молча встал, достал из закрытого на ключ выдвижного ящичка новой чехословацкой стенки чеки в «Березку» и поманил ими Лешу в прихожую.

Леша никогда так близко сертификаты не видел, но прекрасно был осведомлен, что это. Он встал и покачивающейся походкой, периодически отталкиваясь от недружелюбно наступающих на него стен коридора, дошел до прихожей. Он шел на чековую приманку, принюхиваясь, как собака, берущая след. «Вот, возьми, – протянул ему Толя сертификаты, – пойди туда. Иринка адрес тебе скажет завтра, купи там себе что-нибудь или подружке. Будет от нас с Ирочкой подарок. Джинсы-то, наверное, тебе уже не нужны? Правда, и не хватит на них…»

«Эт-т-то ты что мне, комбесцацию предлаешь? – удивленно наклонился вперед, к чекам, Леша. – А и спасиб тебе, знаешь, ты мой доргой». Он попытался расцеловать Толю, но двигаясь не напрямую, сбоку заметил Ирину. Изменяя в последний момент направление, гость почти обрушился на нее всем свои весом с раскрытыми руками и губами… «Как я вас дюблю!» Толя предотвратил падение, буквально в последний момент подхватив скользящего по диагонали гостя. Ира взвизгнула и отскочила.

Леше стало наконец, похоже, неудобно. Он взял из рук Толи свою легкую куртку, подумал пару секунд и решил даже не пробовать в нее просунуть руки. Потом положил в карман протянутые чеки. «Вот удружили, рожственничеки, – то подделкой, то роскошью буржуйской! – вполне раздельно и почти трезво произнес он и подмигнул удивленным и изнемогающим от напряжения хозяевам. – А что, подумали, что прям я пьян в стельку? Щас вам! Эт-т мне не столько выпить нужно! Ладно, бывайте!»

Ночью Алина встала и с замиранием сердца пробралась по темному коридору, чтобы посмотреть на куклу. Удивительной красоты девочка стояла, куда ее поставила мама, – между шкатулкой и слониками. По ее золотым волосам пробегали электрические отблески то ли луны, то ли машин. «Как тебе тут?» – спросила одним взглядом Алина свою новую знакомую. «Да ничего так, – ответила та, тоже молча. Казалось, что она то ли улыбается, то ли размышляет о чем-то, то ли удивлена своей участью. – Знаешь, мама у тебя странная, а папа… Папа ее любит. И тебя они тоже любят. Там, откуда я приехала, куклы от детей не прячут, не ставят высоко, как украшение… среди слоников. Ты иди спать, завтра будет новый день, лучше сегодняшнего. Я постою здесь немного, подожду тебя, ничего…»

У пруда

Встречались у выхода из метро. Нина, как всегда, примчалась последней, но зато с цветами в руках. «Вот, купила у старушки! Свежие! Правда, красивые? Распускаются прямо на глазах!»

Лилиана, Рита и Ольга оценили букет, и Нине даже не стали выговаривать за опоздание. Толку выговаривать все равно не было – Нина опаздывала всегда и всюду. В школу она вбегала в последнюю минуту. Энергичный перестук ее высоких каблучков возвещал о приближении человека, который доволен жизнью и обязательно поделится этой радостью с другими. Алла всегда прислушивалась к набегающему все ближе и ближе маминому характерному постуку в коридоре. В зависимости от времени и ситуации она или бросалась радостно в прихожую, как верный пес, или успевала спрятать всякие свои личные штучки, дневник, например, куда записывала откровения и полные восторженности признания в любви. А то еще вошла в тот год в моду анкета-вопросник, который предлагалось заполнить самым что ни на есть избранным. Правда, очень быстро самые острые ответы из блокнотов цитировались всем классом.

Последние пару месяцев деловые каблучные позывные стали нестройными, будто потерявшими былую уверенность и устойчивость при соприкосновении с асфальтной московской землей. Лето подошло незаметно. Погруженные в свои дела, озадаченные школьными переменами, чуть отойдя от проверок и нервных откровений, «девочки» только сейчас, поджидая Нину, заметили пышно-зеленые деревья, цветы на клумбах и радостно галдящих студенток с голыми коленками и с конспектами в руках.

Подошел, позванивая на стыке поворотных рельсов, нужный трамвай. Женщины расселись. Разговор не клеился. Болтали о пустяках, каникулах, экзаменах, оставляя в рассеянности брошенные паузы, а потом подбирали нити разговора, как ускользнувший клубок, как упавшую монетку, как ракушки на берегу моря, вынесенные прибоем. Обычно часть их компании даже отдыхать ездила вместе. Давно, в середине года, когда ничего еще не предвещало плохих времен, промелькнула мысль всем дружно отправиться в Пярну, где собирался обычно московско-ленинградский бомонд. Потом все подрастерялись, разбросанные по своим кабинетам страхом и неизвестностью. Теперь планы каждый строил сам – Нина искала компаньонов на отпуск, но пока безуспешно.

Трамвай доехал до видневшегося из окна парка, «девочки» дружно вывалились на остановку.

– Слушайте, – вдруг остановила всех Рита, – нам надо решить, как себя вести: о чем говорить, о чем не говорить…

– Решай – не решай, сейчас мы даже не знаем, как обстоят дела. Посмотрим по ходу… Главное, нужно ее поддержать, – ответила Лилиана.

Нина ничего не сказала. Она думала о том, насколько поразителен контраст, как в кино, между парком, круглым прудом за высоким забором и людьми, многим из которых там, внутри, эта красота не нужна.

Они прошли по дорожке, молча и несколько напряженно оглядываясь по сторонам. Нина была единственной из всей компании, кто здесь уже бывал, – в этой больнице лежала когда-то одна из ее теток. История была невеселой, посещения – редкими и окутанными недоговорками. Все в доме и шире – в семье скрывали как то, где она находится, так и пристрастие тетки к морфию после ранения на фронте. Наверное, поэтому Нина привыкла считать пребывание в клинике у пруда чем-то постыдным.

Сейчас все было по-другому. К тому же она приехала сюда не одна, да и стыдно за Идочку точно не было. Она посмотрела вокруг: жалость и беспомощность падали на дно души мягкими хлорированными хлопьями. «Нет, – подумала Нина, – что за пессимизм? Почему у меня такие мысли? Все не так плохо! Мы просто навещаем подругу. Просто навещаем! Она поправится и выпишется». Ей стало немного неудобно за свой страх, за нежелание сюда ехать.

Они молча, в необычной для себя тишине шли по парковой дорожке среди деревьев, и казалось, что это обычный сквер, приятный городской оазис зелени и свежести. Невдалеке прозвенел трамвай, напоминая о себе и мире, оставшемся где-то там, куда здешним временным обитателям нет смысла пока возвращаться.

Им навстречу шел высокий мужчина, улыбаясь и галантно приподнимая кепку в знак приветствия. «Лева! – девочки подошли ближе. – И ты здесь? Как там наша Идочка?»

Муж Иды Лева всегда стоически был рядом с женой. «Девочки» его встретили, когда он уже шел к трамвайной остановке с авоськой и пустыми судочками из-под еды. Он был рад, что Ида не останется в одиночестве после его ухода. Лева рассказал, что ей лучше, что она уже почти не плачет, хотя и реагирует немного замедленно и отстраненно. «Что понятно, – развел он нервно подрагивающими руками, – лекарств много, терапия, знаете ли, как объясняют… Вы уж не очень там о школе рассказывайте… Хотя… она только об этом и думает… и говорит… Пойду я…»

Указав направление, где он только что оставил Иду, Лева, больше сгорбившись, чем обычно, направился к выходу. Женщины переглянулись, пытаясь скрыть друг от друга свое волнение. Было зябко от того, что на их близкого человека свалилась беда, которую невозможно просто взять и снять, выбросить, а потом забыть навсегда. Как бы хотелось вернуть Иду в привычную жизнь с неизменными застольями, улыбками, друзьями, смешными розыгрышами и кукольным театром, которым так славились праздники у них дома.

Ида сидела на скамейке у пруда. Рядом лежала книга. На книге очки. Ида в халате и платке, наброшенном на плечи, смотрела на пруд и уток, которые дрались из-за хлеба. На ее лице ничего не отражалось, она как будто мыслями витала где-то далеко отсюда, за прудом, над утками.

– Идочка, дорогая! Как ты? Мы тебя еле нашли! Если бы не Лева, то до сих пор бы искали! Ты ото всех спряталась! Хорошо выглядишь! – девочки заверещали все вместе, дотрагиваясь до рук немного отстраненной Иды. Ее лицо стало медленно меняться, душа возвращалась обратно, на землю. Потом появилась улыбка, как будто на глазах распускался бутон. Нина подумала, что Ида даже не сразу их узнала и что стоило вести бы себя потише, не бросаться на нее вот так сходу, всем вместе.

Впрочем, было понятно, что их приход и даже профессиональный шум поставленных голосов Иду не испугал, а обрадовал.

– Как вы? – немного с растяжкой гласных, как будто пытаясь сосредоточиться на произнесении букв и слов, сказала Ида. – Я вполне хорошо! У меня все есть, зачем вы принесли еду? Снова еду… Мне не нужно так много… Да и тут кормят… Тут неплохо кормят… За цветы спасибо! Какие красивые! Весенние! Нет, уже летние!

Она была счастлива. Она дотрагивалась до каждой, как будто проверяла, настоящие ли это «девочки», не привиделось ли ей это, не грезится ли. После того, как все расселись на скамейке, она сказала:

– Ну вот, уже выхожу, гулять… разрешили… к пруду… Тут так красиво… Спокойно…

– Да, тут прекрасно! Хорошо бы и мне тут полежать – после этого сумасшедшего учебного года! – не успела Нина закончить фразу, о которой тут же пожалела, ее начали пихать локтями со всех сторон.

– Да не волнуйтесь вы так! Ниночка, все хорошо, – улыбнулась Ида. – Это Лева вам сказал не говорить со мной о школе? А зря… Мне ведь все интересно. Как там мой десятый «Б»? Никто ничего не рассказывает… Говорить же о чем-то другом вообще здесь не с кем – психи кругом одни!

Все засмеялись, немного расслабляясь.

– Вы уже шутите – вот замечательно! – сказала Ольга. – Конечно, не с психами же беседовать, хотя… Тут могут оказаться и чрезвычайно умные люди!

– Нет, Олечка, – парировала Лилиана, – тех запирают в других местах…

Ида переводила взгляд с одной на другую. Лилиана поняла, что такую скользкую тему лучше не затрагивать, да и замедленность реакции Иды нужно было принять во внимание. Она решила отвечать за всех, четко, правильно, как у доски. Главное, чтобы информация поступала в том объеме, какой Ида сможет осознать. Совсем молчать и скрывать то, что занимало все мысли коллеги, она считала неправильным.

– Вы не волнуйтесь, Идочка Иосифовна! Все у них хорошо, у десятых. У них сейчас экзамены. Скоро они все полностью закончат… Готовятся к выпускному…

– Да, – подтвердила Ольга. – У них все хорошо, не волнуйтесь. Медалистам помогаем, ничего неожиданного не намечается, все под контролем!

Вдруг Ида задрожала, начала похлопывать руками по коленям. Ее плечи поднимались, она вся пришла в движение, мелкие и судорожные взмахи рук будто начали расчищать вокруг место от чего-то темного, ненужного, опасного. Девочки замерли.

Ида, прерывисто дыша, спросила с ужасом в голосе:

– Их Ирине… Ирине Евгеньевне дали? На замену? Я слышала, я знаю, ученики звонили, тогда еще, когда я не могла с ними разговаривать… Лева потом мне рассказал… Как же так? Она разве смогла бы? Мы ее любили, учили, но она… с десятыми… Она ведь оказалась…

– Идочка, да она нигде не может! А десятые – те вообще ее просто изводили, – девочки заговорили все разом. – Они ее так встретили, что мало не показалось! И все как один! Представляешь? Они ее бойкотировали, на уроки не приходили, а если их заставляли все же приходить, то молчали. Манифестации устраивали на ее уроках в поддержку то Эфиопии, то Анголы, листовки развесили…

Нина достала из сумки листовку и зачитала.

– Пустыня, значит, тянется далеко… – повторила Ида и заплакала.

Девочки растерялись. Они начали ее утешать, гладили ее руки, обнимали за плечи.

– У них все будет хорошо, у десятого «Б», – не унималась Нина, которая тоже считала, что с человеком лучше говорить, успокаивать, а не умалчивать. – На экзаменах Ирину поставили только дежурной, она была недовольна, ходила жаловаться, но Люба ей на дверь указала.

– А вы в курсе, что Люба уходит с поста завуча? Сказала мне на днях, что не хочет больше участвовать в этих разбирательствах и мерзости.

– Хорошая тетка, правильная. Но кто ж теперь станет завучем вместо нее? – спросила Рита.

Через какое-то время женщины уже громко обсуждали школьные дела, почти полностью забыв про то, где находятся. Рутина катившегося к концу учебного года захватила их привычно в свои сети. Ида то молча слушала, вытирая без спроса набегающие слезы, то вместе с другими смеялась Нининым шуткам и мизансценам с парторгом, суетливо обижающейся Ириной и Ираидой Ашотовной с ее нескончаемым угощением в главных ролях.

– Я теперь не знаю, что буду делать без моих детей, без школы, – произнесла она вдруг, скомкав платок, в паузе между Ниниными представлениями. Все только что отсмеялись и откинулись на спинку жесткой скамейки. – И Лида ушла. Я ее просила не делать этого, не надо было все бросать из-за меня, а она не послушалась. Говорит, у меня все внутри поднимается, подступает к горлу, как рвота, когда я захожу в нашу школу. Не могу их видеть. И на директора тоже обиделась, говорит, что он должен был меня защитить, а не на дверь указывать… Хотя с моим братом и этими доносами, я теперь думаю, что, наверное, только так и было правильно… Хоть по собственному желанию… А бедные дети, как их ставили перед всеми на собраниях… Скажите, они продолжили это делать и дальше?

Ответа Ида уже не слышала. Она закрыла лицо руками и начала раскачиваться вперед и назад, как во время молитвы. Как будто вернулось откуда-то из небытия все давнее, архетипно генное, но по-советски отмененное и забытое. Оно вдруг объявилось у этого странного, закрытого для прохожих пруда, проросло из прошлого, из полутемной кухни, где вот так же, тихо шепча непонятные слова, раскачивался дед, прося счастья, да что там счастья – просто куска хлеба на завтрашний день.

Рита посмотрела в растерянности на Нину. Лилиана привстала, оглянувшись. Никому не хотелось, чтобы сейчас пришли врачи или кто там обычно ходит, наблюдая за подопечными. Женщины не знали, что сказать и что делать в таких случаях. Ида раскачивалась все сильнее, тонкий плач, как подвывание, набирал силу.

– Дети, они же ни в чем не виноваты… Они же так смотрели всегда на меня, доверчиво, такими глазами… открытыми… А я их оставила, не защитила, – приговаривала сквозь рыдания Ида, закрыв по-прежнему лицо руками.

– Идочка, дорогая, все у них хорошо, – Нина и Ольга попытались ее приобнять, отнять от лица дрожащие руки. – Ну что ты, что ты… Они в порядке, вот и экзамены уже почти сдали… А уехавшие тоже… У тех так вообще новая жизнь… Вот Наташа мне прислала открытку из Рима… А Илюша из Мельбурна, представляешь? Их Австралия приняла…

«Что тут происходит?» Строгий голос заставил всех вздрогнуть. Женщины оглянулись, пытаясь закрыть собой причитающую Иду. За спинами поднявшихся со скамейки и пытающихся успокоить Иду подруг стояли врач и медбрат. «Мы займемся больной, – сказала сурово дама в белом халате, в то время как медбрат суетился вокруг пациентки. – Что вы тут устроили? Человек только начал в себя приходить… Лечение все насмарку… Отправляйтесь себе домой. Взрослые вроде люди, а туда же, приходят, приносят с собой разное, только расстраивают больных… Свидание закончено. И не являйтесь вот так толпой больше. И знаете что? Вообще лучше не приходите!»

Иду подняли и, мягко подталкивая, под руки буквально понесли по дорожке, над дорожкой, туда, где виднелся за деревьями главный корпус больницы имени Кащенко.

Потом суп с котом

– Надо Алку из школы забирать к чертям собачьим. Кто остался-то? Она гуманитарий, на английский в Иняз потом пойдет. Нужны русский и хорошая литература. Я же все так хорошо рассчитала. Начальная школа – тут все сложилось прекрасно. Повезло. Потом Надежда взяла их класс, но ее в ГДР отправили, помнишь? В посольскую школу преподавать. Кто ж откажется? Потом…

– Потом суп с котом. Все ушли.

– Я надеялась, что Лида их возьмет. Это же высший пилотаж!

– Что уже говорить об этом? Лиде хорошую нагрузку предложили, на Арбате. С тех пор, как с Идой все это произошло, как в клинику положили, она почти к телефону не подходит.

– Я вчера с Лидиным мужем говорила. Он в каком-то заторможенном состоянии – отвечает односложно, только «да», «нет», «хорошо, я ей передам», «она отдыхает». И это Алик-то! Вы когда-нибудь слышали, чтобы он только «да-нет» с трудом выдавливал? Может, они все думают, что мы бросили Иду?

– А мы бросили, в общем-то…

– А что мы могли сделать? Все было так неясно…

– Ладно, не будем об этом. Что было, то было. Жизнь продолжается. Так куда ты думаешь Аллу перевести?

Нина молчала. Она отгоняла от себя мысли, которые лишали ее сил. Любимая еще недавно школа, которая вроде бы и осталась стоять на том же месте, возвышаясь над крыльцом под барельефами, изменилась – как красивое с виду яблоко надкусишь и выплюнешь, потому что оно оказалось внутри насквозь все червивое. Она надеялась, что все как-то само выправится, ведь не может не выправиться, – саму Нину почти не затронуло ни рикошетом, ни волной школьного разгрома. В то же время чувство вины не оставляло. Оно бродило по маленьким капиллярным тропинкам души, протаптывая их все снова и снова, каждый день и каждую ночь.

– Так куда переведешь? – Лилиана хотела сменить тему. Ей стало жалко Нину. Ей тоже было сложно смириться с тем, что да, бросили. А если не бросили, то не защитили, не поверили в реальность происходящего и, главное, – по-пустому надеялись…

– Да, переведу… Хотела бы… Моя ученица первого выпуска, помнишь, я еще на Таганке работала в конце 50-х, так она сейчас директриса школы где-то в центре. И школа тоже, как по заказу, английская! Мы с ней случайно на семинаре пересеклись, она ко мне бросилась: «Нина Александровна! Нина Александровна!» А я и не реагирую. Уж сколько лет как я не Александровна. Тогда-то время было такое… И она изменилась… Она мне: «Я Наташа! Наташа! Комарова! Но сейчас уже не Комарова, а Наталья Викторовна Полозкова, директор школы… номер… не помню номера…

– А Алла? Захочет переходить?

– Постараюсь уговорить. Иначе будет здесь одного Некрасова наизусть зубрить. С Ириной Евгеньевной…

– А она Ефстафьевной оказалась.

– Знаю.

– А я из Батуми. Там у нас сейчас гранаты…

– Знаю. К чему ты это?

– Да просто подумала, вспомнила… Как так получается? Мы такие разные, интернациональные, я приехала в Москву учиться… Так мечтала учиться именно в Москве! И тут же поплыла по ее столичному течению, закрутилась, влюбилась, всего хотела добиться, все узнать, всего попробовать. Это же счастье какое – мир такой огромный, и все для тебя! А чтение стихов у памятника Маяковскому? А театры? Библиотеки с высокими сводами и морем книг? Как немыслимая, не открытая еще толком умопомрачительная галактика! Потом школа. Вас всех встретила.

– Ну да мы-то никуда не делись и не денемся. Это ты к чему? Эй, ты что? Ты плачешь? Перестань, а то я тоже сейчас заплачу… Нет, так нельзя: все наладится. Я уверена, что все будет хорошо! Слушай, я тут подумала про Ирину… Если мы ей не нравились, раздражали ее, зачем она за нами ходила, как хвост? Недавно я узнала, что она ездит к моей Тамаре-спекулянтке.

– И ходит к моей Верочке-парикмахерше. Дважды просила сделать стрижку, как моя. Вера ей говорит: «Да не стоит, Ирина, вам не очень пойдет! Вот журнальчики полистайте, тут разные новинки, есть из чего выбрать». А эта уперлась рогом: «Хочу как у вашей Лилианы…»

– Она мне недавно позвонила, спрашивала про дежурство по школе после отпуска… Отпуска-то как не было… Я удивилась – она начала так радостно верещать, стала рассказывать, что у нее племянник родился, что они в пансионат ездили… Не помню, куда, в Адлер, что ли… Про кота…

– Про кота? Как ты можешь с ней общаться после… Почему ты с ней вообще разговаривала? Пусть Алка бы подошла и… соврала, что нет тебя дома… И не будет! Ну, или ты сама сухо бы как-нибудь ответила, чтобы сразу отсечь… про кота…

– Я и не знаю, как оно получилось… Она спрашивает – я отвечаю… Иначе невежливо… Она таким тоном задушевным: «Как дела? Как Аллочка? Как вы отдохнули?» Как будто мы друзья-подруги и ничего не произошло…

– Так для нее и правда ничего не произошло – это ее обычная жизнь. Видимо, она просто расчистила себе немного места… Кстати, Рита тебе ничего не говорила?

– Нет. А что? – Нина заволновалась. Что еще могло произойти за это время? О чем Лилиана хочет сказать? Она не хотела больше новостей.

– Ты знаешь… В общем, не расстраивайся, но мы с ней уволились из школы.

Нина замерла. «Этого не может быть. Как же так? Кто же останется?» В голове застучало. Она почувствовала, как все вокруг покачнулось, и присела на край стула, с которого только что встала.

– Вы уходите? Куда? Это что, точно? Нет, Леля, ты правда уходишь? И Рита?

– Мы не могли там оставаться. Ниночка, мне так жаль, но… Предложили неплохую работу – мне в вечерней школе, а ей на курсах Внешторга. Может, я потом тоже к ней переберусь. А ты сама не искала ничего?

Нина как будто достигла дна, а потом начала подниматься к воздуху, к свету. Она поняла, что первого сентября ей суждено войти в совершенно иную школу.

– Нет, я не искала, – сказала она сухо. Уход Лидии Николаевны она приняла как солидарность с Идой, но увольнение своих «девочек» ей сейчас показалось предательством, настоящим предательством. Впрочем, они молодые, моложе ее, им можно было еще строить что-то новое, менять, искать и не оглядываться.

Нину же в белой школе держали две тяжелые гири: возраст и Алла. До пенсии всего ничего – как тут бросаться в неизвестность? И дочь пока здесь учится. Перевести ее можно будет только через год… «И уговорить еще надо – тот еще характер, не мой, – подумала Нина, – упрямый, сложный…»

Обо всем этом она размышляла, положив трубку и чувствуя свою брошенность. Мысли путались, было ясно только одно: она остается почти без единомышленников в школе, которая исчезла, нет, которую уничтожили. Она будет ходить по опустевшим коридорам, не видя родных лиц, по параллелям этажей, как по клеткам ничем не заполненной тетради… Тоска, безрадостность и легкая тень мелькнувшей за поворотом старости.

Нина тогда не знала, что волновалась зря. Ей пришлось проработать в белой школе лишь год без Риты и полтора – без Лилианы. Школа, покрашенная в любой цвет, обладает таким магнитным полем, что, однажды попав в эти невидимые сети, учитель остается на всю жизнь в ее власти. Он начинает вращаться на одной орбите, не умея соскочить с жизненной подножки. Ни переростки в вечерней школе, ни взрослые торгпреды, вытащившие счастливый билет «туда» и теперь скрипящие непривычно напряженными мозгами, не могут заменить детей с горящими глазами и наполнить голосами особенную, тягуче-гулкую тишину внеурочных рекреаций. Как правило, сорваться с этой орбиты и улететь себе дальше, через Млечный Путь, к галактической свободе без линованных тетрадок, удается в первые пять лет. Правда, и туда, в параллельный и свободный от звонков мир откуда-то издалека, из временнОго и пространственного прошлого, стоит чуть зазеваться – и звездный ветер донесет запах неувядающих, но безвозвратно чужих гладиолусов Первого сентября.