Текст книги "На крыльце под барельефом"

Райком

Людмила Петровна Шубейко, парторг школы и преподаватель истории, шла в райком партии. Она давно знала о готовящихся проверках, о комиссии из РОНО и других важных структур, призванных следить за соблюдением норм и правил преподавания в советской школе.

«Эта школа, хоть и советская, какой же ей еще быть, как не советской, – думала Людмила Петровна, – но внутри (она долго подбирала подходящее слово и наконец нашла верное) гнилая. Да, именно гнилой стала школа за последние годы. Как так получилось, что, пытаясь создать лучшие условия для обучения детей, выполняя требования партии и народа, коллектив преподавателей превратил школу в диссидентское логово? Не все, не все, конечно, такие, – успокаивала она себя, – есть и люди, на которых можно опереться. Но другие… И их как много-то стало за последнее время… Это все директор, наверное, виноват: набрал молодых, наприглашал из других школ так называемых «звезд первой величины», разрешил открыть театры и вообще… не сумел притушить в зародыше всю наплывающую «оттуда» моральную грязь.

Главная проблема – литераторы и англичане, они поддерживают эти взгляды, взгляды вредные, которые приезжают вместе с детьми дипломатических шишек из-за границы… А ведь советские люди тем и сильны, что их не подкупить этими неоновыми витринами и розовой жвачкой…»

Людмила Петровна оглянулась вокруг – черный снег проваливался, вороны носились с мерзким карканьем почти над головой, на бреющем полете… Ей стало неуютно, зачесался низ спины под старой комбинацией, которую она забыла заштопать. Вращая на ходу плечами, не сбавляя жесткого шага, почесав кое-как спину через толстый драп черного пальто, она убыстрила продвижение между сугробами по тропинке у пятиэтажек.

Историчка, ничем не отличаясь от обычной женщины в какой-нибудь очереди за колбасой, закуталась поплотнее в пуховый платок. Мысли накатывали, как тезисы перед партийной конференцией. Вещи делались простыми, а враги визуальнее.

«Бьешься тут почти что в одиночку, чтобы не дать этому, ну, тлетворному влиянию запада, распространиться по школе, а над тобой только смеются… Коллектив называется… Приструнить всех надо! А собрания? – на этом повороте своих мыслей Людмила Петровна почувствовала острый удар прямо под дых. – Ведь срывали, даже специально хлопали, жалели и до сих пор жалеют предателей…»

Унижение, одиночество и отчаянье захлестнули парторга. «Ничего, ничего, – думала она, сжимая в руках сумку, как оружие, и гордо вскидывая голову, – разберемся. Там разберутся. Есть все же люди, которые со мной, с нами, с партией. Все видят… И помогли мне с бумагами… Не допустим!

А ведь школа – это в первую очередь дисциплина! – доказывала сама себе парторг, уверенная в своей правоте. – Как они, эти нынешние дети, уже лет в четырнадцать позволяют себе разговаривать на уроке? «На мой взгляд, автор этой статьи в учебнике не учел таких фактов, как…»

Да будь оно трижды неладно, никто и не собирался эти факты учитывать! Тоже мне, факты! И кто сказал, что это прямо-таки факты, а не придумки разных там, специально, чтобы нас сбить с толку? Откуда им, соплякам, известно о репрессиях? Слово-то какое выискали… Да и не было репрессий как таковых – были, как это, да, были перегибы, об этом и товарищ Хрущев на 20-м съезде объявил.

Коммунисты после этого проработали ошибки, реабилитировали невинно осужденных. Им-то, этим подросткам, что об этом нужно знать? Лучше бы учили этапы героической борьбы с фашизмом. И учебник прекрасный – его писали специалисты, одобрили в министерстве. Куда они лезут своими невзрослыми мозгами? Как можно во всем видеть плохое, сомневаться… Вот чему их успели научить: не тому, как Родину любить, а как ее презирать…

Такую войну выиграли! А какой ценой? А что всю Европу освободили? Неблагодарных венгров с чехословаками тоже… Да ладно, тут уж что взять, вот он результат налицо – пропаганда американская. И у нас хотят, чтобы так было? Все разрушить? Героев лишить почестей? Все забыть и простить?

Понимали бы что – куда бы мы дошли, как бы воевали, как бы победили без товарища Сталина? Сейчас легко всем говорить, осуждать, рассуждать. Умники такие, на всем готовом выросли. А откуда они выкопали информацию про борьбу за власть после революции, после смерти Ленина? Письма какие-то… Да и не было никакой борьбы за власть! Это все с уроков литературы идет, как пить дать, да и с этих, как их, факультативов. Что они там изучают? Хорошо, есть люди, кто открыл на все эти факультативы глаза, кто сам там «поизучал» что надо…»

Обо всем этом размышляла Людмила Петровна по дороге в райком, заведя себя до самого высокого, ультразвукового уровня возмущения. А вокруг таял снег, с деревьев звенели капли, небо уже неделю как стало высоким, и иногда робко проглядывало солнце. Мир казался нежным, хрупким и струился сквозь пальцы ручейком сероватого снега, хрустел под ногами льдинками отступающей, такой тяжелой зимы.

Природные, сезонные закорючки с небесной синевой меньше всего интересовали парторга. Она брала приступом почерневшие сугробы, как вражескую высоту, чувствовала прилив сил, уверенность в своем праве, которая утвердилась последнее время, ощущала поддержку партии. Ее решимость дать бой чуждым советской жизни элементам достигла апогея. Она, парторг и советский учитель, больше не может терпеть безобразия. Она все всем расскажет и призовет на помощь партию. Так Людмила Петровна себе сделала вливание порции долга и служения великим идеалам, чтобы никакие ненужные эмоции, бессмысленно женские, не отвлекали ее от важного дела.

Людмила Петровна была прекрасным учителем истории. Ее ученики несли потом в жизнь умело и четко составленные конспекты и тезисы, знали наизусть «Манифест Коммунистической партии» и вехи строительства социализма. Подкупало то, что Людмила Петровна свято верила в то, что преподавала и к чему призывала, убеждала и вела вперед, строго проверяя задания, своих учеников.

Коллеги, отдавая ей должное, старались в дискуссии не вступать, переглядывались. При этом они подавляли усмешки и «смехуечки», когда историчка от души возмущалась, отправляя старшеклассников стричь немедленно длинные волосы или требуя от старшеклассниц надеть завтра же («завтра же, вы слышали? Иначе вы не будете допущены к занятиям!») юбку на пять сантиметров длиннее. «Это не сочетается с обликом советского школьника!» – трубила она на сборах и в коридорах, с удовольствием записывала замечания в дневники, расписываясь жестко, размашисто, и вызывала родителей в школу.

На таких приемах родителям оставалось только опускать глаза и слушать. Потом им давали слово, но только для того, чтобы произнести «да, разумеется, мы согласны, такого больше не повторится». Первое, что говорили раздавленные унижением родители после того, как в многозначительном молчании спускались с высокого крыльца под барельефами, было следующее: «Что ты себе думаешь? Хочешь пойти с волчьим билетом вместо университета? В армию захотел? Завтра же будешь сидеть на уроках с закрытым ртом и говорить ровно то, что написано в учебнике. Понял? Нет, ты не молчи, ты отвечай! А деньги, которые я тебе давала на стрижку? Где они? Чтобы завтра же дошел до парикмахерской! Не то я тебя во сне под ноль постригу – будешь привыкать и к казарме заодно…»

За громким материнским или отцовским разносом скрывались жизненный опыт и страх перед государственной машиной в лице парторга; страх, который притих, но никуда не делся, даже при углубленном изучении отпрысками английского, даже слушая «битлов» по ночам, даже с некоторым послаблением новошкольной дисциплины. С Людмилой Петровной не спорили. Ее уважали как учителя и боялись.

Сейчас идейный преподаватель истории шла в райком партии. Несмотря на моральную подготовку по дороге, Людмила Петровна была по-прежнему возмущена до дрожи в голосе, до прерывистого дыхания, в первую очередь, сорванными собраниями по отъезжающим и, соответственно, предающим Родину детям. Она не нашла среди коллег поддержки – тех, с кем давно и успешно вместе сеяла семена знаний в белой школе. Попав вдруг, как она с удивлением открыла для себя, в чуждое, даже враждебное пространство, Людмила Петровна по-умному отступила, снизила децибелы призывов и заняла позицию обороны.

Она, скрепя сердце коммуниста, сделала шаг назад и отказалась в последнее время от общешкольных мероприятий, где предполагалось клеймить и стыдить. Их заменили на классные собрания. Правда, и там не все шло гладко: Людмила Петровна видела несерьезное отношение к этим важным делам учителей, в первую очередь, словесников, работающих в старших классах. Про «англичанок», не подчиняющихся вообще никаким правилам и не имеющих представления о дисциплине в советской школе, и говорить не стоит. А если среди педагогов нет согласия и единства, то что требовать и ждать от учащихся, тем более в такое сложное, требующее бдительности время?

Когда последний раз она столкнулась с настоящим, злокозненным афронтом? Да буквально неделю назад, а было это снова в том самом 10 «Б». Людмила Петровна зашла к ним после урока литературы и потребовала «соблюдать правила школьного распорядка». Именно так она и сказала, войдя в класс и увидя, что никакого запланированного собрания не было.

Она и так считала, что пошла на серьезный компромисс с совестью, отменив общешкольные показательные мероприятия по отъезжающим. Всем вокруг парторг объяснила, что такие сборы себя не оправдали, что цель не достигнута из-за нестройного участия мало подготовленных в силу возраста детей из классов среднего звена. Людмила Петровна пошла всем навстречу, разрешив проводить собрания по классам с заранее заготовленными речами.

На самом деле она чувствовала свою уязвленность, страдала. Это был удар по самолюбию и, главное, – по моральным ценностям, которые парторг была призвана защищать. Что уж греха таить – не смогла она удержать властной железной рукой дисциплину на собраниях, не добилась нужного результата. Она видела в этом происки врагов, тех, кто сочувствовал уезжающим, тех, кто, возможно, и сам собирался… так же предать Родину. Она теперь часто закрывала дверь кабинета на ключ, чтобы успокоиться.

Доказать предательство коллег было сложно – произносимые ими правильные лозунги и громкие аплодисменты во время ее речи никак под «происки» не подпадали. «Я не идиотка, – говорила самой себе Людмила Петровна, – это все было организовано специально, меня им задурить не удастся». В то же время она не хотела снова и снова выставлять себя на всешкольное посмешище.

«Хорошо, – сказала она сурово, но, как ей казалось, миролюбиво и компромиссно, войдя в этот раз в кабинет, где сидел и внимательно слушал Иду Иосифовну 10 „Б“. – Я понимаю, у всех много дел. Близится конец года и вашей учебы в нашей замечательной школе. Мы не будем устраивать общее собрание, но пусть сейчас, при всем классе, к доске выйдут те двое, которые уезжают… в Израиль».

Слово «Израиль» далось Людмиле Петровне с трудом. Даже подумать было страшно, немыслимо, куда собираются отвезти наших детей их предатели-родители. Впрочем, она преодолела возникший барьер, сглотнула. И хотя этой страны не было даже в Детской энциклопедии, парторг произнесла ее название громко, вложив, как ей казалось, во враждебное, зудящее слово, врезающееся острым гвоздем в советскую жизнь, все свои чувства.

Класс сидел и молчал. Класс молчал как-то странно, мелькнуло в мозгу исторички. Он молчал насупленно и смотрел на нее тридцатью парами глаз, как большой, угловатый в школьной форме, разновеликий, но единый и недружелюбный организм.

Ида Иосифовна, маленькая и кругленькая учительница литературы, та самая, у которой брат тоже туда ждет разрешения, как поговаривали, покраснела, заволновалась и бросилась к парторгу. Она пыталась тихо, но горячо, подтягиваясь, прямо подпрыгивая к уху, сказать что-то про невозможность, немыслимость, негуманность…

«Чушь какая! Негуманность, слово-то какое выдумала со своей литературой. А то и своих небось хочет защитить, знаем мы, как вы всегда своих», – подумала Людмила Петровна, отстранилась от наскоков, яростного шепота и обошла ее, как переступила. А вслух сказала, обращаясь к ученикам: «Так, а что вы сидите? Быстро встали и вышли к доске те, кого это касается! Я ведь могу и поименно вызвать… Пусть все посмотрят… Пусть полюбуются, если еще не поняли, кто с ними доучивается тут последние деньки…»

ИИ продолжала верещать где-то сбоку, почти всхлипывая и воздевая руки вверх, как, наверное, в этой их синагоге. Людмила Петровна держала паузу, сохраняла дистанцию. Ждала. Всем было понятно, что так просто она не уйдет.

И вдруг два ученика, два хороших ученика, всегда говоривших правильные вещи на уроках, без всяких там тайных умыслов в глазах, положительной внешности, со стуком отодвинули стулья и вышли к доске. После секундной паузы, шока, момента отяжелевшей тишины загремели другие стулья, и к доске потянулись их одноклассники. Через пять минут почти весь класс стоял у доски, а кому не хватило места у доски – в проходах у первых парт.

Людмила Петровна застыла у стены, недалеко от дверей, как памятник, как каменное изваяние самой себе – идеологу дисциплины и советской школы. Она смотрела на учеников – уже снизу вверх, как раньше подпрыгивающая возле нее ИИ, а ученики так же молча смотрели на нее. Ида Иосифовна в изнеможении и почти нервном срыве опустилась на стул у учительского стола. По ее лицу текли слезы, и она их не чувствовала, не вытирала, только старалась закрыть лицо дрожащими руками.

«Собрание мы уже провели, – сказал один из первых, устроивших этот демарш, золотой медалист Дима Колосов, – можете галочку там у себя в кондуите поставить, Людмила Петровна. Мы им все уже сказали, не волнуйтесь, все, что положено там, про предательство Родины, про то, как страна их растила, воспитывала, а они… вот ведь какие, плохо себя повели. Да и нет их сегодня тут, уехали уже». Он говорил спокойно, как будто вразвалочку. Потом снова стало тихо. Даже Ида Иосифовна перестала всхлипывать, удивленно отнимая руки от лица.

Людмила Петровна настолько была возмущена, что даже не нашла, что ответить на дерзость. И слова-то он подобрал какие правильные! Не придерешься! Она поджала губы, отступила и, пятясь к двери, покинула класс. За ее спиной все тут же взорвалось, пришло в движение. Заскрипели стулья, кто-то бил линейкой по парте, кто-то кричал, кто-то хлопал в ладоши. Девочки успокаивали учительницу литературы…

«Хамы, наглецы, вот она, ваша хваленая свобода, вот ваша… Я вам покажу…» Людмила Петровна, которую бил озноб и в глазах прыгали черные пиявки с хвостами, спускалась по лестнице. Она опиралась рукой о холодную в пупырышках стену и зеленела на глазах. Парторг чувствовала поражение такой силы, как будто была партизаном, захваченным врагом в плен: отчаянье, провал, унижение, неясное будущее. Ну а если все как на войне, то можно, даже нужно сейчас отступить, ладно, пусть, не сражаться же с детьми? При этом она твердо знала, что за ее спиной сила правоты, и – на войне как на войне – сдаваться она точно не собиралась.

Коллеги. Разговоры

Школа гудела. Она была похожа последнее время на растревоженный улей. События, замороженные зимой, но прорастающие подснежниками, понеслись, как лавина с гор. Общие собрания, проверки и посещения уроков своими и чужими, рейды против «зазнавшихся элементов, угрозы расслоения среди учащихся, что противоречит самому принципу советской школы, и нездорового интереса к капиталистическим излишествам» и многого другого, о чем указывала в докладных записках товарищ парторг.

Ирина Евгеньевна старалась быть незаметной, уйти в тень, слиться со стенами – слишком много шума вокруг, обсуждений среди коллег, хотя и шепотом, с оглядкой. Она не ожидала такого поворота и была не готова к переменам. Она бы предпочла, чтобы все происходило тихо, незаметно, исподволь.

С учениками стало сложно, особенно с шестым «А». Она понимала, что теперь уроки строятся исключительно на дисциплинарном страхе, который периодически все равно расходился, как швы на рубашке, и прорывался детским, подростковым протестом, неумелым, нервным, забавным… Она, впрочем, забавности никакой не видела. Другой бы уже разрядил обстановку, вылил бы дождь из насупленных туч, привлек бы класс к открытому разговору, посмеялся бы вместе, в конце концов, но не Ирина Евгеньевна. Она не знала, не умела, не представляла, как можно отстраниться от сложившегося за это время каменной кладкой противостояния, как без дрожи в голосе улыбнуться. Принять же открытый бой она не могла.

В ее голове разрабатывались, в основном, по ночам или по дороге на работу, разные дисциплинарные схемы и меры воздействия. Войдя же в класс, Ирина Евгеньевна старалась не смотреть в глаза ученикам, не думать о них как о живых существах. Форменная одежда с яркими красными галстуками помогала воспринимать класс как единое целое, обязанное выполнять задания и молчать.

«Они не имеют права», – повторяла она, как мантру, не умея совладать со своими униженными чувствами и испытывая к ученикам почти звенящую ненависть. Единственное, что ей помогало как-то овладеть самой собой, классом и вниманием, были контрольные, диктанты и вызовы к доске. Любви такие методические инструменты не добавляли, но зато нагоняли страху. Получать плохие оценки никто не хотел. Впрочем, писать диктанты и изложения тоже было невозможно каждый день…

Ирина чувствовала себя вымотанной, пребывая в постоянном напряжении перед заходом в класс, как неопытный дрессировщик – перед клеткой с тиграми. Дети чувствовали и ее неуверенность, и ее обидчивость, и готовность наносить удары исподтишка, вызывая родителей и сталкивая их лбами между собой, пытаясь поймать на живца-двойку самых слабых.

Класс отвечал ей тем, что было в школьном извечном арсенале: не открывать сразу тетрадь, подменить классный журнал, чтобы «русичка» отправилась в учительскую за другим, «случайно» столкнуть с парты пенал, желательно металлический, с громко разлетающимися ручками, причем сделать это обязательно в полной тишине, повозить перьевой ручкой по оконному стеклу или линейке… Ну а раскрошенный мел на стуле прокатил лишь один раз: получив «белую метку» на юбке, учительница впоследствии внимательно проверяла, куда садится, или старалась не садиться вообще.

Баталии в шестом «А», из которых Ирина Евгеньевна априори выходила победительницей, стали для нее испытанием. Жизнь же превратилась в безрадостное мучение, череду падений, черепков надежд под ногами и рассыпающихся в прах представлений о нормальной работе в школе.

Алла однажды на уроке кашлянула – немного першило в горле. Недолго думая, одноклассники восприняли это как сигнал: кашель, легкий или порывистый, случайный или нарочитый, грудной или вперемежку со смехом, а потом, по нарастающей, почти туберкулезный, пошел волнами по всему кабинету. Ирина Евгеньевна была доведена до предела, не имея возможности договорить предложение до конца. Аллу, как зачинщицу безобразия, выставили из класса.

– Что тут происходит? – в дверь заглянула преподаватель математики и завуч Любовь Васильевна. – Почему так шумно? Где ваш учитель?

– Я здесь! Все в порядке! Все нормально! – Ирина Евгеньевна вышла из-за стола.

Насчет порядка она явно преувеличивала. Ирина Евгеньевна уже отчаялась навести хоть какое-то его подобие. Шестой «А» снова буянил. Завуч поняла, что дети, судя по всему, ей не простили истории с сережками, тот самый «шмон». Да что там с сережками – они и раньше ее ни в грош не ставили. Теперь же стало очевидно, что объявлена ей откровенная, на какую шестиклассники смогли решиться, самая настоящая война. Завуч видела, что Ирина Евгеньевна их никогда не любила, причем сейчас к нелюбви уже добавилась видная невооруженным глазом ненависть.

Когда-то, на заре пребывания Ирины Евгеньевны в школе, между коллегами состоялся случайный разговор об отношениях между учителем и учениками. Ее удивленный ответ был совершенно однозначный: а разве она должна любить учеников? Она здесь для того, чтобы их учить. Это входит в ее непосредственные обязанности, а в их обязанности – сидеть тихо, слушать и писать. Любовь Васильевна тогда еще удивилась. Ведь странно слышать такое от еще молодой женщины, поначалу, наверное, полной энергии и мечтающей что-то особенное сотворить в школьной жизни. Немного подумав, что на это сказать, математичка в результате решила в дискуссию глубоко не погружаться. И без нее нашлись опытные педагоги, попытавшиеся пусть не изменить, но по-доброму скорректировать уже вошедшую в пике обид Ирину Евгеньевну. Сейчас она сомневалась в том, получилось ли у них. Вряд ли.

– Шестой «А»! Встаньте! – Учитель математики решила прийти на помощь коллеге, видя растерянность, которую та пыталась всеми силами скрыть. «В порядке у нее все, конечно, а сама чуть не плачет! Этот шестой „А“, на все руки мастера, знаем мы их! Готовы любого учителя со свету сжить!» – подумала она, покривив все же немного душой. Не всех и не так уж прямо сжить. У этих шестиклассников было какое-то особое, барометровое чутье на людей, по ним можно было сверять и свое мнение о коллегах.

Дети тут же встали. Замолчали. Они смотрели на Любовь Васильевну с ожиданием. Она вела у них алгебру и геометрию, вела без особых взлетов и падений, без особых нот возвышенной любви и неприятных конфликтов, но отношения сложились добротные, рабочие, как говорится.

– Садитесь. И ведите себя пристойно! Расскажите-ка мне, чем занимаетесь сейчас? Что изучаете?

– Пи-ишем, – повышенно-занудно произнесли девочки за первой партой.

– Списываем! – передразнили мальчики с задних.

– Пишете? А что так громко? Буквы, что ли, вслух проговариваете? Плохо выучили?

Класс засмеялся. Кто-то попытался пошутить в ответ, но Ирина Евгеньевна считала, что обязана вернуть себе инициативу. Она громко постучала по столу ручкой, а потом и линейкой – так, чтобы уже точно было слышно ее возмущение. Если каждый начнет к ней захаживать на уроки вот так запросто, для того чтобы оказывать помощь в наведении порядка, то какое уважение к ней будет у детей? Они здесь, чтобы учиться, а не устраивать ей спектакли по всяким правам человека. Алла тоже, недалеко ушла… Хотя… Может, они просто не видят в ней серьезного преподавателя?

– Продолжаем урок! – Ирина Евгеньевна, вся красная от испытанного унижения, провернулась к коллеге. – Спасибо, Любовь Васильевна. Все хорошо.

– Прекрасно, – поняла ее чувства учитель математики и уже пожалела, что зашла. – Я пойду. Увидимся в учительской. До встречи, шестой «А»!

Любовь Васильевна вышла, прикрыла дверь и прислушалась. С той стороны класс снова начинал гудеть. Ирина Евгеньевна явно не справлялась с детьми.

«Что ж поделать, – покачала головой математичка, – пусть строит сама свои отношения, как все. Еще обижается, покраснела прямо, а что тут стыдного-то? Эти ведь сожрут и не подавятся. Правда, – она с удовольствием работала в шестом „А“, – дети-то толковые. Класс сильный. На моих уроках все в порядке. Не любят они ее, да и она их тоже не любит. Она и впрямь какая-то такая, никакая, – Любови Васильевне Ирина не нравилась. – Вроде милая, а внутри какое-то подводное царство, пойди разбери… Обижается, а потом мстит, ходит жалуется… Пусть сама, вот это точно, пусть сама и разбирается, не маленькая поди. Знала, на что подписывалась. Школа у нас с характерами!»

Размышляя о странностях коллеги, Любовь Васильевна вошла в учительскую. Она мечтала об одном: чашке крепкого горячего чая. Не успела она открыть дверь, как ей навстречу бросилась Ираида Ашотовна:

– Любовь Васильевна, дорогая! Как вы? У вас тоже окно? Тоже отдыхаете? Отдыхайте, конечно, работа какая у вас тяжелая! Вот тут угощайтесь, я пахлаву принесла. Прямо вот вчера сделала вечерком, думаю, как хорошо будет – все уроки-муроки, все занятые такие, а им к чаю пахлаву! Берите, пожалуйста, угощайтесь! Медовая пахлава! Поверьте мне, дорогая, Вы такой никогда не ели!

– Ираида Ашотовна, – математичка, женщина крупная, деревенской закалки, однозначная в своих чувствах и решениях, а сейчас еще и уставшая, прошла вперед, оставляя без внимания попытки Ираиды Ашотовны преградить ей путь коробкой из-под обуви с угощением. Так танк грозно идет по бездорожью, не реагируя на мелкие докучливые выпады пехоты. – Спасибо, спасибо, конечно. Уверена, что это вкусно, но я стараюсь сладкого не есть – диабет у меня. Так что… не соблазняйте. Угостите других, они будут рады.

– Ах, да что вы! – сначала охнула, а потом почти на ультразвуке заверещала Ираида, отступая на шаг вместе с коробкой. Через секунду она придвинулась снова, поставив коробку на стол. – Да что вы говорите, Любочка Васильевна! А вы знаете, у меня есть на примете замечательнейший, умнейший врач, доктор, лучший, самый лучший в Москве! Давайте я договорюсь о консультации для вас. Он все скажет, расскажет, покажет, анализы организуем… Я всегда готова помогать хорошим людям… Вы только скажите…

– Спасибо, Ираида Ашотовна, – на максимально возможной в этом случае тональности теплоты перебила ее математичка. – Я наблюдаюсь у хорошего эндокринолога. Но за заботу спасибо. У вас как дела? Все хорошо?

Подругами женщины не были. Любовь Васильевна всегда считала, что у Ираиды Ашотовны все прекрасно – она постоянно сама об этом рассказывала, когда удавалось найти слушателей. В этот раз провокационный для самой себя вопрос математичка задала из вежливости, испытывая благодарность за предложение медицинской консультации и внимание к ее здоровью. Она уже махнула рукой на потерянное окно, за которое так и не проверила контрольные пятого класса и даже пока не выпила столь желанного чаю. «Ладно, пусть, – подумала она, – пусть похвастается, человек-то вроде добрый, отзывчивый. И друзей-подруг у нее здесь особо нет, хоть и старается… с выпечкой своей».

Сигнал был дан. Как бегуны взвиваются с низкого старта при выстреле из пистолета, так и Ираида Ашотовна, окрыленная вниманием важной в ее жизни коллеги, понеслась вперед с радостью молодого и горячего скакуна. Любовь Васильевна, реагируя довольно однообразно с помощью междометий, а также немного расширяя ассортимент при необходимости до некоторых более эмоциональных «неужели» и «да что вы», успела наконец заварить себе чай. Сдвинув в сторону чьи-то оставленные тетради, она устало присела за стол с чашкой.

– Вот я и думаю, – продолжала какой-то рассказ, подсаживаясь к столу и жестикулируя, Ираида Ашотовна. – Какую школу выбрать? Какого уровня инструмент? Как лучше создать дома условия для занятий?

Любовь Васильевна поняла, что со своим чаем, размышлениями и междометиями полностью выпала из канвы ушедшего непонятно куда разговора. «Нехорошо, – подумала она. – Неудобно. Про кого она говорит? Неужели про Сережу? Вот уж не думала, что у мальчика нет дома условий для занятий. Казалось, что у них все прекрасно в этом плане. Но тогда это многое объясняет… его двойки, отставание по всем предметам, невнимательность…»

Математичка было открыла рот, чтобы задать вопрос, первый раз осознанно и от всего сердца поучаствовать в разговоре, как Ираида Ашотовна продолжила:

– Асмик – такая талантливая девочка! У нее большое, великое будущее! Скрипка – это ее жизнь! Уже в восемь лет она мечтает играть на большой сцене с великими оркестрами мира!

«Отбой, – сама себе сказала Любовь Васильевна, – это про дочку-гения».

При всем уважении к Ираиде как прекрасной и заботливой матери, она знала точно, почему у Асмик в руках оказалась скрипка. У коллеги, преподавательницы английского, одной из «девочек», про себя улыбнулась Любовь Васильевна, дочь серьезно, погруженно и самоотверженно с раннего детства занималась музыкой и играла именно на скрипке. Там существовал и муж – известный музыкант. В семье музыка была естественной средой обитания, а также работой, отдыхом, образом жизни, предметом разговоров, споров и даже конфликтов. Там об успехах никто не говорил. Занятия не воспринимались как что-то сверхъестественное, да и зачем – рано еще про успехи, трудиться еще ой сколько надо.

Года два назад, когда Ираида Ашотовна только пришла в их школу, она пыталась подружиться с коллегами и узнала про скрипку. Дети многих учителей ходили в музыкальную школу, но в основном они играли на обыденном фортепьяно. А тут вдруг скрипка…

Ираида Ашотовна, получив все необходимые сведения и контакты, бросилась их исследовать и осваивать в огромном, головокружительном и захватывающем своими возможностями московском мире музыки. Она шаг за шагом воплощала свои идеи, полностью окунувшись в сферу, ей пока незнакомую, но такую вожделенно-желаемую. Начались гонки за лучшими смычками, особенными, сделанными на заказ детскими скрипками. Все силы тратились на добычу билетов на концерты известных музыкантов, добиваясь прослушиваний на дому, поиск самых знаменитых преподавателей…

Бледная Асмик, у которой действительно были диагностированы способности к музыке, стала маминой тенью в реализации амбициозных планов. С тех пор вся школа следила за успехами маленькой скрипачки, правда, нельзя сказать, чтобы добровольно: Ираида Ашотовна регулярно сообщала все подробности продвижения дочери к цели и мечте, мечте любой мамы. Она не ленилась рассказывать об одном и том же по пять—шесть раз в день разным коллегам, а потом поварихе в столовой и под конец, уже в пальто перед выходом, уборщице тете Вале.

Любовь Васильевна приготовилась снова погрузиться в свои мысли и допить наконец чай под разговоры о музыке, но у Ираиды Ашотовны и на потом оказались припасены планы. Закончив задавать риторические вопросы о поиске особой музыкальной школы для талантливой дочери, она перешла на звенящий шепот и приблизилась почти вплотную к математичке.

– А Сережа там как мой? Какие успехи у него? Мальчику так тяжело привыкать к новой школе, к новым требованиям…

– Да как же новой? Он уже здесь третий год, Ираида Ашотовна. И с детьми у него сложились хорошие отношения, хотя класс непростой, непростой класс, это да, – она вспомнила, откуда только что вышла, оставив Ирину Евгеньевну наедине с тем самым шестым «А».

– Но ведь прогресса-то у него нет? Ведь нет? Как же так, Любочка Васильевна? Я все делаю, что надо, мы с мужем все делаем, чтобы Сереженьке было легче учиться, а все на него жалуются… Мальчик ведь хороший!

– Я понимаю вашу обеспокоенность, – подбирая аккуратно слова, сказала Любовь Васильевна, понимая, что ее заловили-таки в сети любви к ближнему и в паутину надежды Ираиды Ашотовны на коллегиальную солидарность. – Я при всем своем уважении к вам и симпатии к Сереже не могу ему ставить оценки выше тех, которые он заслуживает. Я бы вам посоветовала…