Текст книги "На крыльце под барельефом"

Долг и выбор

«На уроке по произведениям о Великой Отечественной войне обсуждение подвига советского народа под давлением преподавателя (Бялик Ида Иосифовна, класс 10 „Б“, урок 14 декабря) сменилось дискуссией на тему выбора человека. Немыслимо и стыдно было слушать размышления учеников, для которых возможность предательства получило логическое объяснение. Тема нравственного выбора при изучении фактов о Великой Отечественной войне, военных бессмертных подвигов, военных будней, полных примеров героизма и самоотверженности советских людей, звучит по меньшей мере цинично. О каком выборе может здесь идти речь? Такие уроки порождают в подрастающем поколении сомнения во всеобщем и безоговорочном осуждении фашизма, показывают детям плохой пример схоластической буржуазной морали, где размываются такие понятия, как совесть, честь, верность Родине, патриотизм и непримиримая борьба с идейными врагами. Никакие перегибы коллективизации (об этом тоже говорилось на уроках тов. Бялик и тов. Бородиной, и не один раз) не могут и не должны становиться объяснением перехода предателей на сторону врага. Зачем нашим детям нужно внушать сомнения в единственно верном отношении к подвигу нашего народа в войне, которая унесла 20 млн жизней советских людей? Это ставит под сомнение профессионализм преподавателя и его моральный облик. Не следует ли защитить наших детей от тлетворного влияния западной морали и тех противников советского строя, которые подвергают сомнению истину и самые дорогие для сердца советского человека символы?»

* * *

«17 января на дополнительных занятиях по русскому языку преподаватель Бородина Лидия Николаевна вместо помощи отстающим и слабым ученикам устроила чтение произведений дореволюционных поэтов, которых нет и не может быть в признанной Министерством образования программе средней школы. Эти стихи, в которых воспеваются религия, пошлая любовь, восторг от бессмысленных описаний чаепитий на даче, всякие цветочки и сирень, не могут служить хорошим примером настоящей русской и советской поэзии. Они не включены в программу по определенным веским причинам, но учитель литературы тратила свое время именно на пропаганду этих произведений и ценностей, чуждой советским детям морали, а не на помощь отстающим ученикам. Призываю вас принять надлежащие меры и обеспечить учащимся необходимую подготовку по литературе в рамках программы…»

* * *

«Учащиеся десятых классов показывают осведомленность в тех аспектах истории СССР, о которых им могли рассказать при определенной подаче материала и его специфическом отборе или дома, или на уроках литературы. Встает вопрос: зачем принижать героизм советских людей и фокусировать внимание учеников на неоднозначных процессах 30—50-х годов двадцатого века? Школа обязана предоставить уроки по программе, утвержденной Министерством образования, таким образом выпускники должны получить определенный набор знаний, который является фундаментом для их дальнейшей жизни и созидания в советском обществе. Отход от программы и навязывание детям иного подхода, равно как побуждение к критике точно и однозначно определенных терминов и процессов в обществе, говорит о преднамеренном вредительстве… Возможно, стоит на это обратить особо пристальное внимание и проверить то, как проводятся уроки по литературе и иностранному языку в школе?»

* * *

«Довожу до вашего сведения, что уроки английского языка зачастую становятся настоящей пропагандой западного образа жизни и буржуазного индивидуалистического сознания. Так 13 ноября прошлого года на уроке у Давидович Риты Михайловны были показаны иллюстрации и фотографии о жизни в Великобритании без необходимой и столь естественной критики последней, без анализа капиталистического и чуждого нам образа жизни. Дети из этой группы, пришедшие позже на урок русского языка, рассказывали другим с восторгом, как им понравились магазины и рекламные щиты. „Это делает город красивее, а людей счастливее“, – сказала ученица Волкова. Известно, что ученица 6 класса „А“ Татьяна Волкова недавно вернулась с родителями из Лондона (Великобритания) и что именно она принесла в класс фотографии. Следует всегда помнить, что дети есть дети, они впитывают все, что говорят на уроках учителя, а дома – родители. Тем более преподаватели должны понимать свою ответственность за все, что они делают и обсуждают. Настораживает не то, что говорят дети, подпавшие под обаяние иностранщины, но то, что учитель не только не подверг критике капиталистический образ жизни, но и задал ученикам в качестве домашнего задания подготовить рассказ о том, что им больше всего понравилось. Кого же мы воспитываем? Неужели советские дети должны учиться иностранному языку на примере зазывающих вульгарных витрин и пошлой неоновой рекламы?»

* * *

В райкоме Людмилу Петровну уже ждали. Ситуация в английской спецшколе, которая и так выделялась на фоне других, обычных районных средних школ, вызывала в последнее время не только неприязнь, но уже и плохо скрываемое идеологическое беспокойство. Несмотря на поступающие иногда сигналы, у райкома и сотрудников РОНО раньше не было повода для организации серьезных и пристальных проверок. Текущие процессы в стране заставили их взглянуть по-новому, проявить бдительность. «Жалобы поступают одна за другой», – заявили на заседании в райкоме и показали Людмиле Петровне целую пачку писем.

– Я понимаю, это очень серьезно, – согласилась глава школьной парторганизации. – Никак нельзя оставлять такие сообщения от родителей и коллектива преподавателей без внимания.

– Вы можете подтвердить, как коммунист со стажем, что имеют место те факты, о которых нас проинформировали? – сурово спросила женщина в темно-синем костюме с высокой прической. Она приподнялась со стула и под углом в 45 градусов положила мощный темно-синий бюст на бордовое сукно, чтобы достать из пачки самые важные, специально положенные сверху донесения. Дотянуться у нее сразу не получилось, потому что она не смогла попасть ногами в полуснятые под столом лаковые светлые туфли. «Новые небось, жмут», – автоматически отметила зорким взглядом Людмила Петровна и подала с полупоклоном листы, исписанные знакомым почерком.

– Конечно, я могу подтвердить, – кивнула она темно-синей даме. И ее сердце адреналинно ухнуло куда-то от близости, предвкушения решающего боя, а потом забилось в радостном галопе. Людмила Петровна делала все, чтобы сдержать возбуждение и сохранить свое лицо, слегка припудренное, но уже начинающее стыдно краснеть, в невозмутимом спокойствии. Она ожидала многого, но при этом ей нельзя было показать свою личную заинтересованность – общее дело прежде всего.

Сидевшие вдоль длинного стола заседатели, в основном женского пола, возмущенно заверещали, протягивая руки к письмам. Они были похожи на многорукого великана или спрута, слились в единый организм, в один мозг, в одну многощупальную силу. И это тело тянуло руки, жадно облизываясь, предвкушая пищу для расправы, отпихивая соседские щупальца и озираясь по сторонам.

– Я вам сейчас зачитаю одно, чтобы все могли ознакомиться без лишней суеты, – возвестила председатель собрания и наконец сумела встать в полный рост, надев с трудом уворачивающиеся где-то далеко внизу туфли. Отобрав несколько страниц, она положила стопку так, чтобы коллегиальное тело с множественными цепкими руками дотянуться не смогло. Женщины, а это были по большей части дамы, расселись по своим местам и поерзали с некоторым разочарованием. Они очень хотели принять участие в общем чтении доносов, отрывая по сладкому куску и старясь удивить других, так чтобы почувствовать свою сопричастность важному историческому моменту.

Они не поняли, почему председатель заграбастала все письма себе, но, переглянувшись, смирились и приготовились слушать. Значит, так надо, что уж тут…

– Пишет нам, судя по всему, преподаватель русского языка и литературы из той школы. Не будем уточнять ее имя, пусть остается анонимным, поскольку – и товарищ Шубейко это подтвердила – речь идет о тенденции, а не о какой-то там личной неприязни между коллегами. Разные там бездоказательные жалобы мы даже и разбирать бы не стали. Все же сейчас не то время, товарищи. Мы же тут призваны отреагировать на серьезные сигналы, которые поступают… В общем, вот тут… да, вот тут это место:

«… Довожу до вашего сведения, что вместо изучения программных и утвержденных Министерством образования произведений на уроках литературы в старших классах читаются и обсуждаются произведения малоизвестных и даже порой не самым лучшим образом зарекомендовавших себя авторов. Сами же учителя распространяют в школе среди коллег и, возможно, среди учеников запрещенную из-за антисоветских взглядов литературу, так называемый самиздат…»

– Товарищи! Что ж это такое? – визгливо перебила читающую даму сидевшая напротив нее член райкома. – Не только мы, но нужно, чтобы вместе с нами вмешалось в это дело РОНО! ГОРОНО! Таким учителям не место в советской школе! Дайте, дайте мне тоже посмотреть!

Рука, подрагивая от нетерпения, высунулась из пиджачного рукава и потянулась было к листку бумаги, но председатель сурово посмотрела на коллегу. Рука втянулась и спряталась под стол.

– А вот еще, товарищ Шубейко, это вы лучше, чем кто-либо другой, объясните: тут, в некоторых – не в одном! – письмах, написано, что собрания по поводу отъезжающих за границу учащихся проводились формально, без должного осуждения, без настоящего патриотического подхода к… к предающим нашу Родину, нашу советскую Родину. А ведь она все им дала, все отдала, все предоставила бесплатно – образование, медицину, музыкальные школы всякие, стадионы новые, – почти на ультразвуке закончила другая дама с высокой прической, перебирающая те письма, которыми успела завладеть, пока председатель сражалась с лаковыми туфлями.

Парторг отвечала, объясняла, отмечала участие преподавателей, которые ее поддерживали, которые возмущались вместе с ней происходящими безобразиями во вверенной ей компартией школе. Параллельно она всячески пыталась дать понять, что эти враждебные силы, о засилии которых бьют в колокола, сильнее ее. Она боялась, что ее спросят: а вы куда смотрели? А как так получилось, что гидра антисоветчины пустила свои щупальца в советской школе, в которой вы, такой опытный педагог, верный коммунист, работаете не один год? Пока ее об этом не спрашивали. Она все равно была начеку и старательно переводила стрелки в нужном направлении. Если же ловила на себе подозрительные, как ей казалось, взгляды участников совещания, тут же подчеркивала, что пришла просить помощи в этой сложной ситуации.

После громких и долгих дебатов, когда говорили все вместе и дружно, перебивая и возмущаясь, было принято решение организовать как можно скорее комиссию по изучению «нездоровой атмосферы» и проверке «фактов вопиющего самовольства и злоупотреблений» учителей школы своим положением. «Они и без этого привыкли чувствовать себя вне закона и вне общепринятых правил, – шипели участницы заседания. – Мы не позволим пропитывать наших детей еще и ядом антисоветчины!»

Единственный мужчина, который по долгу службы присутствовал при обсуждении, не произнес ни единого слова. Собственно, ему бы и не дали. Он это понимал, поэтому и не пытался ничего сказать. Неистовое возмущение и яркие эмоции дам, хлеставшие через край стола под бордовым сукном, оставили ему лишь роль молчаливого статиста. Выйдя из зала заседаний, пропустив вперед женщин, продолжаюших с жаром обсуждать «зазнавшихся англичан». Он с облегчением подумал, какое это счастье, что его жена совсем не похожа на коллег по райкому. Нет, пришлость бы точно, наверное, выпить яду, попади он, пусть даже случайно, в тесное жизненное пространство с такими идейными фуриями.

В своем кабинете он налил себе в стакан воды, вспомнил с усмешкой об оставленных в праведном гневе коллегах и своей мысли о яде. Потом он открыл нижний ящик впечатляюще-объемного, массивного резного стола в поисках того, что поможет немного унять разошедшееся не на шутку, пульсирующее под рукой сердце. После того, как необходимое лекарство, густое и золотистое, было налито в тот же стакан и принято, он набрал, оглянувшись на закрытую дверь, номер телефона. Никто не отвечал. Он постоял, слушая гудки отсутствия, потом набрал номер еще раз. «Где он шляется? Тут такое дело – судьба школы решается!» – прошептал товарищ со вздохом. Потом медленно повесил трубку на рычаг и налил себе снова подарочного, прямо с завода, который он недавно инспектировал, армянского коньяка. С директором «подозрительной», «на плохом счету», школы они были давними друзьями, А у той самой Бялик И. И. учился, как назло, его старший сын.

Людмила Петровна вышла вместе с товарищами из здания райкома. Она осталась довольна. Ей весьма льстило внимание, оказанное на таком высоком уровне. А еще она была рада, что сама не попала под случайный огонь своих же соратников. В то же время парторга впечатлила сила резонансной волны, которую вызвали жалобы. Надо сказать, что она тоже приложила к ним руку: несколько «писем» написала сама и организовала поддержку среди обеспокоенных мам и пап по договоренности с главой родительского комитета товарищем Власовой. Несколько «сигналов» поступило и от неравнодушных учителей, находившихся в непосредственной близости к парторгу.

И правда, какой ни была подготовка тщательной и многосторонней, Людмила Петровна Шубейко не ожидала такого результата, такой быстроты решений и, главное, – такой готовности разобраться в проблеме. Многие письма были анонимные, другие, хоть и подписаны, но пойди проверь – мамы использовали девичьи фамилии, а учителя – псевдонимы.

Людмила Петровна прекрасно знала, кто что писал. Она сама немного подготовила родителей, но то, что в школе распространяют самиздатовскую литературу, обрушилось, как кусок скалы на ее всегда гордо поднятую голову. Теперь, если это подтвердится, ей придется писать кучу объяснительных, чтобы самой удержаться на своем месте. И главное – никакого больше карьерного роста может не случиться. Учителем истории она останется по-всякому, при любом раскладе и любом руководстве, а вот парторг, получается, из нее никакой, если проглядела антисоветские деяния коллег. Пока ее никто не спрашивал, все были потрясены открывшимися фактами. «Будем надеяться, что так и останется, просто почистят школу немного, припугнут и все», – повторяла она про себя, когда шла по темной аллее от райкома.

«Для чего Ирина это сюда приплела? Договаривались же! Нет ведь, понесло ее, видно, без границ… Как же они допекли молодого специалиста, что самое сокровенное пошла выдавать, то самое, что ей по секрету показали! А эта райкомовская курица каким образом умудрилась схватить листы? Нет, самиздат не может быть правдой – ладно, допустим, учителя читали сами, обменивались разными подозрительными книжонками… Но дети? На уроках? Это ведь неправда. Поэтов они разных читали, знаю, говорила с Лидией Николаевной. Зачем, спрашивала, это читаете-то? Нечего, что ли, больше читать? А она отшучивалась и объясняла, что нельзя изучать программных Маяковского и Есенина без тех, ранних их и других, которые до революции… Но почему эта, тихоня наша, записывавшая за Лидией каждое слово в блокнотик своим убористым почерком, все вот так собрала до кучи и выложила? Увидела их настоящую сущность, видно… Сучность театральную… Ну да ладно, ничего, сработаемся. Она, видать, баба правильная, все верно понимает. Я ее просто недооценила… Да и самой надо быть осторожней, если вместе придется выступать. Дно подводное там, судя по всему, глубокое…»

В школу она решила не возвращаться, хотя обнаружила еще на заседании, что забыла очки, а дома ее ждала уже второй день проверка работ восьмиклассников по идеям Великой Французской революции. «Бог с ними, как-нибудь справлюсь», – подумала Людмила Петровна и пошла дальше, по плохо освещенной аллее, потом мимо еще почти новеньких дипломатических домов – тоже рассадника всяких иностранных излишеств, мимо сквера, мимо магазина «Охотник», куда любила частенько заходить.

Сейчас она желала только одного: дойти до своей небольшой квартирки в пятиэтажке, сбросить с себя обувь и пропитанную криками, возмущением и шуршанием народных писем одежду, надеть любимый уютный халат. Она постарается хотя бы немного, в оставшееся короткое вечернее время, не думать о том самом, что в скором будущем может изменить белую школу до неузнаваемости.

Окна на втором этаже справа были темными. Да и кому было зажигать там свет? Людмила Петровна, впрочем, все равно каждый раз, подходя к подъезду, вскидывала по привычке взгляд на свои окна. Уже несколько лет, как зажигать там свет в ожидании ее было некому.

Когда почти все участники заседания покинули здание райкома, продолжая возмущенно обсуждать скандальную историю с «этой школой», в кабинет к даме в темно-синем импортном костюме зашел так и не дозвонившийся до директора тот самый единственный мужчина. Дама наконец выпростала уставшие ноги из красивых, но тесноватых ей лаковых лодочек, и сидела, прикрыв глаза. Она грузно откинулась на мягкую спинку кресла, приготовленного для важных посетителей.

– Можно, Елизавета Митрофанна?

Легкий вежливый стук заставил женщину привстать, а ноги – потянуться к этим чертовым туфлям. Она уже не ожидала никого здесь увидеть. Ей надо было подумать обо всем, что произошло, найти в себе силы разложить каждую деталь по полочкам и весам, добавить гири разума и найти баланс. Ей виделся канатоходец, покачивающейся походкой осторожно делающий шаг, еще один. Он скользил от одного края пропасти к другому по тонкому тросу, пока еще удивительным образом ухватив равновесие.

– Сидите, сидите, дорогая, оставьте вы эти туфли… Новые?

– А, это ты, Степан… Проходи, коли пришел… Новые, черт бы их побрал. Муж принес, достал. На полразмера меньше. Ничего, думала, разношу – не отдавать же их… Красивые… Вот мучаюсь теперь… Чаю хочешь? Если хочешь, то сам сделай, вон там чайник… А в шкафу слева, ну сам знаешь, печенье с сушками, конфеты хорошие тут давеча принесли, «мишки» разные…

– Лиза, я чаю не хочу. Ты сама понимаешь, зачем я пришел. Скажи-ка мне, что это был за спектакль народного гнева?

– А что я могла сделать? Столько писем, такие жалобы, самиздат, чтоб он провалился, эти литераторы, англичанки… Надо поставить в известность сам знаешь… И нам следует реагировать…

– Лиза, мы же все понимаем, в отличие от этой всей братии, это ж перегибы очередные… Что дети-то будут делать, если мы начнем там рулить грубо, как мы можем, по полной? Твоя в каком классе-то?

– Ох, и не говори… Сама в раздумье, пыталась не дать им письма в руки, но вот ведь – Галина ухватила… Будь она неладна… Моя-то в девятом.

Елизавета Митрофановна потрогала прическу. От визитера не укрылось то, что у дамы просто болела голова. Она не хотела показывать своей слабости, но выглядела уставшей и опустошенной.

– А мой в десятом, выпускном. Совсем чуть-чуть осталось. Ну какой самиздат там? Сама подумай, у моего Ида Иосифовна ведет литературу. Какая женщина! Какой учитель! Она их так готовит, что никакие репетиторы не нужны. Она их так любит, правда, как своих. А твоя у кого?

– У Лидии Николаевны. Эта-то вообще учитель от бога… Что ж такое… Что теперь делать? Куда твой Саша собирается поступать?

– В МГИМО, замахнулся, тоже мне, дипломат… Откуда у него такие мысли? Дерзок… А я вот подумал: и что? Что тут такого, если умный и оценки хорошие? И английский! Он так на нем шпрехает! А пусть идет, куда хочет! Выучится – станет первым дипломатом у нас в семье. Я-то даже образования толком не получил, да что там? Семилетку кончил, и все, на завод, потом на фронт…

Женщина в кресле пристроила голову с большой прической на руку. Другой помассировала висок. Ее глаза наполнились влагой, отчаяньем. Бабьим, тонким и почти плачущим голосом спросила, как будто ждала от собеседника единственно правильного решения:

– Степан, что ж делать-то а? Что делать? Проверки там и так уже идут полным ходом. Правда, это пока как бы такие проверки, несерьезные, плановые проверки РОНО, каждую школу, ты ж знаешь, проверяют по графику…

– Но тут-то график сбился, Лизавета! Школа у всех на слуху, склоняют и спрягают. Как еще оттуда, – он многозначительно поднял палец вверх, – не пришел бы кто-нибудь…

– Нет, ты мне скажи, что за самиздат такой? Это ж 70-й статьей пахнет! Хотя не верится мне что-то… Вот Наташка моя как-то сидит и читает за столом. Она ж умница, хорошая такая девочка у меня выросла, учится, не нарадуюсь. Так вот, сидит она, читает, тут я вошла, спросить хотела, когда ужинать будем, а она вся прямо погружена в это чтение свое. Даже не обернулась, ничего и никого-то она не слышит. Смотрю из-за спины – а у нее листы какие-то, на машинке отпечатанные. Мне прямо чуть плохо не стало!

– Ну? И что это было? – Степан подошел ближе и оглянулся на закрытую дверь. – Говори давай!

– А это – не поверишь – Маяковский оказался! Ты представляешь? Стихи этого самого Маяковского! Обычного Маяковского. Говорит, у нас нет этих его произведений. Так Лидия Николаевна спросила, кому нужно к факультативу по поэтам их разным подготовиться, и сама распечатала на машинке дома. Наташка ей в рот смотрит. Умная стала, на филфак, говорит, пойду, тоже буду детей учить.

– Маяковский… А да, там в одном письме про поэтов говорилось, что обсуждают вместо помощи отстающим…

– Да нет, брехня все, доносы и только. Помощь помощью, а тут факультатив для тех, кому нужно… Кому больше всех нужно, черт возьми! Маяковский-то у нас есть, Наташка наизусть его знает, но там программные его стихи, советские… Паспорт там его, краснокожая паспортина, товарищу Нетте…

– А тут, значит, антисоветские…

– Перестань, Степан, шутишь все. Что делать-то нам? Замять не получится…

– Детям нашим доучиться нужно, вот что я точно знаю. И таких учителей мы нигде в округе не найдем. Знаешь, что я думаю? Ты сначала успокойся, как-то это дело переживем. А сделать поначалу вот что нужно: надо бы узнать, кто про самиздат донес, и спросить с него, что точно видел, какой криминал он там узрел. И главное – скажи, можем это письмо, кляузу его подписать заставить? Сказать, что дальше дело идет наверх, туда, ну сама знаешь, что статьей пахнет. И анонимок не принимают – время-то сейчас другое! Ну и посмотрим – подпишет или нет. От того и прыгать дальше будем. Что-то мне подсказывает, что подписи ставить мало кто согласится…

– А с остальным как?

– Придется разбираться… Отъезды эти еще… Собрания сорванные…

– Их парторг Шубейко не остановится. Но знаешь, – Елизавета Митрофановна понизила и так полушепчущий голос, – сам ведь видишь – ну, в школе же этой сплошные евреи, что от них ждать-то?

– Так учителя хорошие, да и не только евреи там… Вон Лидия Николаевна разве к евреям отношение имеет?

– Еще бы там только евреи… Не в ИзраИле поди… Вот ведь, до чего ж верткие, а? Пролезут всюду, в любую жопу без мыла… То в Москву они переселились из своих местечек, то потом им в школу надо было хорошую, то уезжают вон теперь… Плохо им тут… Все им дали, в города-столицы вывезли, от фашистов спасли, выучили… Неблагодарные… Пятая колонна, Степан!

– Лизавета, ладно тебе. Охолонись. Евреи ей помешали. Сама знаешь, что происходит. Может, и хорошо, что уезжают. Пусть едут, а? Как ты думаешь? Но ведь стоящие тоже едут… А вот я ради сына, если что… Если б его мечты порушили, не давали бы ему туда, в его это МГИМО поступить… Или еще куда… Да я бы тоже тогда уехал… Шутка, шутка! Вскинулась, тоже мне… Это я, Лизавета, расслабься, отбой! Пошли уже по домам, давай, бросай свои туфли уже, надевай сапоги. Вот так… Шапку… Пойдем, подвезу тебя, с конфортом, с ветерком!

Степан был уже не рад, что вовремя не свернул столь неоднозначный, сложный разговор с коллегой, безусловно верящей в светлые идеи коммунизма, интернационализма, да к тому же еще женщиной простой, безыскусной и плоховатой по части юмора. Не далее как на прошлой неделе Елизавета Митрофановна прошлась по Райкину с его спектаклями, совершенно откровенно, без игры на райкомовскую публику, удивившись, почему вообще ему позволяют такое говорить. «Клевета и чернота, а людям смешно!» – возмущалась Елизавета Митрофановна, верный партийным идеалам коммунист со стажем.

«А и ладно, – успокоил себя Степан, поглядывая на уставшую и осевшую рядом мягкой, не по погоде меховой горой пассажирку. – Главное я сделал, зародил в ее материнской душе сомнения в этих самиздатных делах, доносах. Школу-то надо защитить… И дочь ее, Лизаветы, все это тоже касается… Пусть не всех получится спасти, но Сашке доучиться надо… Директору бы дозвониться еще… Но сколько обиженных и мерзостных людишек мы наплодили-то! Вот на фронте все было просто: свои здесь – враги там…»

Тут он вдруг отчетливо, как вчера это было, увидел лицо дружбана своего Вальки, которого судили, отправили в штафбат… Политрук Шушуков к нему долго подбирался, а тут случай подвернулся… И других бы не заметил политрук, а Вальку с его шуточками он сразу заприметил и багровел, как рак при варке, на глазах… Дружочек сгинул, не стало больше у Степана на фронте такого верного, хоть и острого на свой московский язычок товарища…