Текст книги "На крыльце под барельефом"

«Опрос? Да, вы провели прекрасный опрос выученного, но дети рассказывали без всякого интереса, даже, как показалось, без особого понимания того, что они выучили. Это же литература, дорогая вы моя… Зубрежкой ничего не возьмешь… Вы с ними обсуждали вот эту проблему? Они показали незаинтересованность? Черствые дети, говорите? Да, наверное, сейчас до детских сердец непросто достучаться. Но вы все же пробовали? Не получается? Дети ведь отзывчивые в этом, пока еще нежном возрасте, они плачут из-за бедной Муму, сопереживают Маше в „Дубровском“… Правда, правда! Неужели вы этого не видите? И не поддержали их обсуждение?» – ИИ старалась не указывать, не укорять. Она пыталась объяснить, что ей показалось плохим, нет, не плохим, не кондовым, не формальным, не скучным, все это не те слова, а вот какие те? Она сама не знала.

«Ирочка Евгеньевна, почему же это отклонение от темы? Это самая что ни на есть тема – сопереживание, проникновение в человечность, в те моменты, когда решается твоя судьба, задавать вопрос о том, как она сложится дальше… А ведь это и есть наша с вами цель… Девочки начали представлять себя на месте Маши? Так это прекрасно! Ну что ж, бывает и шумно в такие моменты… Но ведь именно тут, в обсуждении и спорах рождается понимание литературы, дети видят ее связь с жизнью! Со своей жизнью… Это же замечательно, а вы не поддержали… Ведь они и дальше тогда читали бы книги, читали бы того же Пушкина… Он перестанет быть излишне, как у нас водится, хрестоматийным… Ну, хорошо, я поняла вашу позицию… Вот скажите, вы же часто ходите на уроки к Лидии Николаевне? Вы ведь, скорее всего, обратили внимание на ее работу с детьми, когда материал совсем не располагает к фантазии или нет в нем захватывающего сюжета? Да, конечно, я с вами согласна полностью: программа – это не цирк и не развлечение. Естественно, требуется обязательно пройти все важные произведения… А биографию поэта вы рассказали? Рассказали то, что в учебнике, и даже больше? А вы не пробовали дать задание кому-нибудь из детей подготовить небольшой доклад? Ну, почему они не справятся? Вы попробуйте – результат вас удивит, честное слово! Вы не переживайте, все проходили через это… Опыт приходит не сразу… Помните? „Час ученичества – он в жизни каждой торжественно неотвратим…“ Это Цветаева…»

Ирина Евгеньевна еле выдержала этот разговор. Она чувствовала, как краснеют уши и леденеет кончик носа. Хотелось все бросить и убежать. Она понимала, что урок был не на высоте. Что-то ей подсказывало, что есть в словах коллеги какой-то смысл, своя правда, но соглашаться и снова чувствовать себя недоучкой она не хотела. Все же было сделано правильно: опрос, разбор сюжетной линии, эпитеты, сравнения, образы героев… Ученики без лишних вопросов все записывали в тетради. В кои-то веки была тишина, но она все равно не чувствовала себя в своей тарелке. Наверное, волновалась из-за присутствия Иды Иосифовны. Потом обсудили домашнее задание. Она ответила на два вопроса. Не задержались ни на минуту после звонка, не то что у Лидии Николаевны – постоянно всю перемену захватывает. Все было по правилам и, главное, – по программе. В Машу они должны были играть… Пусть без нее и после уроков играют, сколько хотят.

А теперь ИИ ей выговаривает, смотрит свысока, хоть и снизу вверх, учит ее, слова подбирает… Программа ей не важна, ей сопереживание подавай. Она не должна была говорить с ней таким тоном, ведь только недавно сидели в кабинете у Риты Михайловны и пили вместе чай. Откуда такое высокомерие, как только дело касается работы? Откуда такое рвение? Неужели самой нечем больше заняться? Неужели, кроме этой школы, нет других дел и желаний? Вон брат-то сидит до сих пор в отказе! Небось из-за этого и все проблемы у нее в жизни, ее желание унизить других…

Ирина Евгеньевна посмотрела тоскливо в окно. ИИ закончила говорить и ждала. Ирина бросила на нее взгляд, как будто желая убедиться, что та еще здесь. Надо было что-то ответить, вежливое и благодарное. На нее вдруг накатило раздражение, как часто случалось в последнее время. Ей захотелось поставить ИИ на место и, вообще, расставить все по местам, чтобы больше не рассчитывали ни на ее дружбу, ни на ее лояльность к их самодеятельности. Хватит с нее этого заплесневелого «ученичества».

«Спасибо, Ида Иосифовна, я все поняла, – Ирина скрипнула зубами, попыталась улыбнуться, но не получилось. – Для меня все же важна, главное, эта, программа. Я, конечно, работаю в школе не так давно, как вы, но все же… Спасибо вам за ваши слова…»

Она вдруг поняла, что не будет ничего говорить, не будет вступать ни в какую дискуссию, ничего не будет объяснять, да и что тут объяснять? Домой уже пора, хотя и с испорченным настроением. Поздно. Иначе эти разговоры об уроках, детях и всем, что составляет жизнь этих двух малахольных, никогда не кончатся. «Привыкли воспринимать меня, как… как… дуру какую-то недоученную», – подумала Ирина.

Стараясь не выдать своего раздражения, она добавила: «Я, конечно, постараюсь добавить что-то… того, дополнительное. Я не буду останавливать их, когда они обсуждают литературных героев, как… как соседей по коммуналке. Пусть. Да, так оно лучше усваивается… И побольше чувств… Я поняла вас».

«Я так рада, что вы меня правильно поняли, Ирочка! Это же дети, мы должны помнить об этом. Им нужно – я понимаю, что вы это знаете, не хочу вас обидеть ни в коем случае – им нужно привить и на всю жизнь сохранить любовь к литературе, привычку держать в руках книгу. Мы с вами счастливые люди – мы учим их тому, что составляет часть, важную и удивительную часть любой полноценной жизни интеллигентного человека. Это не просто материал и программа. Ведь от нас зависит, будут ли они читать, какими вырастут, смогут ли критически относиться к тому, что их окружает…»

Их могло не быть

За окном шел дождь. Он бил по веткам, и деревья, сопротивляясь, то и дело почти прижимались к стеклу. Ида Иосифовна ушла наконец, долго прощаясь, дотрагиваясь снова и снова до Ириной руки, как будто заглаживая свою вину. Рука лежала безвольно на спинке стула. Ирине казалось, что на ней остается пятно от каждого прикосновения.

Ирина смотрела в окно, в синюю пустоту, на ветер, мокрые деревья. Тоска и глухая ненависть смешивались в ее душе, как вещества в пробирке на уроке химии.

«Зачем, блин, учить детей критически относиться ко всему, что их окружает? Боже мой, я только недавно считала их великими педагогами! Эта так вообще прибабахнутая какая-то… Убогая в своих, как их, нереализованных чувствах, что ли? Вроде и семья там, того, имеется, сын, муж… Не понимаю, неужели ей не хочется домой? Повернутая на этих детях, чужих, кстати, детях… А ведь она, да и они все тут, и правда, черт знает, чему учат… И меня могло засосать…»

Ирине не хотелось больше об этом думать, а хотелось перенестись сразу домой, без лестниц, встреч с коллегами по дороге, долгого пути на метро… Школа – это работа. Устраивают из обычного образовательного процесса и рабочих отношений китайские церемонии… Только вред всем… «Может, Толя меня заберет отсюда?» – с надеждой подумала Ирина Евгеньевна и пошла в учительскую, чтобы позвонить мужу.

«Они меня учат, как девчонку, черт возьми. А ведь все было бы куда проще, если бы все учителя в школе были обычными людьми, нормальными, любезными…» Ее мысль шла дальше, обходила возникающие на пути не поддающиеся пониманию препятствия, как колючие кусты, готовые вцепиться в платье… «Да, было бы проще, если бы Лидия Николаевна и ИИ не только не делали что-то свое, надпрограммное на уроках, не поучали, не давали советы якобы от всего сердца, а на самом деле… Было бы проще, если бы их… просто не было».

Их могло не быть совсем! Как стало бы тогда спокойно! Да всей школе стало бы лучше. Никто бы не стоял особняком, не парил бы над всеми настолько вызывающе! Все было бы так, как везде, как положено. Ирина Евгеньевна вдруг поняла, что именно так долго скрывала от себя. Сейчас, как небо после ухода тучек, все прояснилось: их просто не должно здесь быть. Вместе с ними исчезнет источник ее недовольства, ее плохого настроения, униженности…

Ирине Евгеньевне хотелось приятного и размеренно-уважительного существования. Она хотела играть по правилам. Ведь если каждый в этом мире займет свое место, свою полочку, свою клеточку в общем организме жизни, тогда все вокруг, вся земля станет счастливейшим пространством. Правда, кроме Толи, вокруг по правилам почти никто не играл. Да и то – была, была одна история, про которую ей не хотелось вспоминать. Она тогда только-только родила Алинку. Все казалось обновленным, особенным, удивительным. Впереди лежала вся жизнь, уже совершенно иная, лучше прошлой, в настоящей полноценной семье.

Все уставали. Ирина, как молодая мать, была погружена в только что появившиеся, ни на что ранее не похожие заботы. Полная разных опасений и волнений – больше, чем обычно, – она следила за каждым движением новорожденного, не принадлежала самой себе. Ирочка не сразу заметила, что Толя стал выглядеть не просто уставшим, не просто падающим вечером замертво, чтобы в ночи вставать к дочери, а уходящим от нее куда-то вдаль. Он стал чужим, замирал периодически с глупой улыбкой, подолгу простаивал на балконе в одиночестве. Когда он начал смотреть виновато даже на ребенка, прижимая дочь к себе, как в последний раз, она наконец-то все поняла.

Без особых разбирательств и тайных проверок карманов Ира, посоветовавшись с мамой, сделала так, что Толе пришлось взять на себя не только ночи. Ему пришлось взять под свою ответственность все: и магазины, и молочную кухню, и готовку, и стирку пеленок. Ире его жалко не было. Она знала, что сейчас идет борьба не на жизнь, а на смерть. А если на жизнь – то как раз на кону стоят и ее жизнь, и благополучие только что родившейся дочери. Он должен заплатить и остаться, остаться с ней так, чтобы больше не было поползновения сделать хоть какой-то шаг в сторону.

Она притворилась, несмотря на то что у нее замирало сердце и страх тяжелым дегтем лопался внутри черными пузырями, что ей нездоровится. Это был самый действенный способ заставить всех принимать себя в расчет. Интеллигентный, как подчеркивали все вокруг, и ответственный по жизни Толя лишился возможности на какие-либо подозрительные маневры. Здоровье жены, которую в своих планах он уже почти оставил и поменял на ту, чья любовь откликалась у него в каждой клеточке длинного тела и наполняла его всего радостью, радугой цвета и вкуса, вышло на передний план.

«У меня в глазах возникла некая аура, – рассказывала она с придыханием, покачиваясь и делая вид, что того и гляди упадет. – Ты не мог бы подержать Алиночку? А вечером ты не сможешь прийти пораньше? Я не знаю, как вообще справлюсь с ребенком одна весь день…» После такой долгой фразы, как в полном изнеможении, Ирина откидывалась на спинку кресла или на пухлые подушки.

Толя был в ужасе. Он был парализован, не смея пошевелиться. Через неделю от прошлого виноватого взгляда не осталось и следа. Появились вполне себе нормальные, как у всех молодых отцов, красные глаза от недосыпа, синяки от двойной работы – и днем, и ночью – и ответственности. Еще чуть дрожали руки от решения, которое пришлось принять немедленно, однозначно и бесповоротно.

«Аура» ушла, откуда пришла, как только опасность миновала: расчет был верен. Больше зигзагов в Толином поведении она не замечала, хотя присматривалась постоянно. Ира держала руку на его пульсе во всем, начиная от обязательных совместных ужинов, воскресных обедов, выбора правильных зубных щеток и заканчивая домашними делами, какими бы «женскими» они ни казались посторонним.

Ира переходила из одного жизненного круга в другой, меняя адреса и подруг, которые почему-то быстро переставали писать. Она удивлялась, почему люди строят вокруг нее, ее задушевности барьеры и баррикады, пытаются ее унизить или вообще не замечают. Толе при этом отводилось место незыблемой стены, за которой ей должно быть спокойно и уверенно. Сейчас стало полегче – появились вокруг нее те люди, которым она была интересна… Да, хорошо, пусть она им и выгодна, наверное, но она никому ничего обещать не собирается. Зачем ей сложности?

Лариса никогда не играла по правилам. Она всегда заставляла старшую сестру принимать то, что она как будто сочиняла на ходу, а потом сама изменяла, перекручивала, прятала и извлекала вдруг снова на свет. Ира любила Лару самозабвенно и все прощала, переступала через трещины, делала вид, что все нормально, стараясь залатать от раза к разу, от встречи к встрече поцарапанное и порванное сердце.

Вместе с любовью Ирина ощущала последнее время и некое чувство реванша, которое от Ларисы скрывала. Да что там – она пыталась это скрыть и от самой себя. Разве могла она разрешить себе иногда ликование от сознания того, что обошла сестру, красавицу и умницу, всю жизнь взирающую на других и, в первую очередь, на Ирину с чувством превосходства? Правила требовали любить и помогать, и Ирина пыталась им следовать, даже если это было сложно и приходилось пробиваться сквозь Ларочкино прищемленное самолюбие.

Вот теперь и в школе, как она видела, правила сбились, распались на нечеткие и запутанные условия задачи. Получалось, что дружно отправившиеся из пункта А велосипедисты по дороге рассорились, каждый выбрал свой маршрут, и до пункта Б если кто и добрался, то об этом никому не сказал. Остальные так и ездили, колесили каждый по своей дороге, что делало условие задачи бессмысленным, а правильного ответа не существовало вовсе. Разве так работают в обычной советской школе? Ира теперь понимала, что позволила вовлечь себя в не до конца понятую ею предательскую игру с неверным условием задачи.

В Ирине Евгеньевне, которая раньше с радостью ехала в утреннем направлении, потом с легкостью шла от метро и почти взлетала на косогор к парящей над ним школой, набухла неуверенность, граничащая со страхом. Каждый день стал напряженным. Любое движение оставляло почти видимый след разочарования. Обычный урок становился преодолением, когда ржавое скрипучее колесо того и гляди норовивит сорваться с дороги в неожиданную рытвину или придорожную канаву. Сидящий за партой ученик выглядел потенциальным нарушителем и преступником, мечтающим только об одном: как бы сорвать урок Ирины Евгеньевны. И виноваты во всем этом ее коллеги, которым – права парторг – нет дела ни до правил, ни до советской школы.

Дождь не утихал. Ирина Евгеньевна вышла из школы. На крыльце было мокро, ступени казались опасно скользкими, кругом пузырились холодные даже на вид лужи растаявшего снега. Она оглянулась и поняла, что хочет видеть школу другой, такой, как она ей мечталась совсем недавно, в ее первые дни и недели работы, такой… равной для всех и справедливой для нее. Над головой смотрели вдаль уверенные в исторической правоте барельефные идеологи равенства, серые от дождя.

Но какая же это тоска – выходить из школы уже почти затемно и даже не иметь возможности сразу нырнуть в теплую машину, прижаться к мужу! Он сказал, что встанет, как обычно, у метро с другой стороны. А зачем? Ей уже все равно: увидят – не увидят, отметят – не отметят, осудят – не осудят, позавидуют или нет… Лариса с Лешей были правы. Есть отзывчивые коллеги, она встречается с женами Толиных сослуживцев. Недавно стала ей позванивать дама, с которой они познакомились у Ираиды. Ирина уже предвкушала, как поедет к ней в гости, – это было приятное и полезное знакомство. Можно с ней в выходной по центру погулять. У дамы был хорошо устроенный муж, в каком-то министерстве, и это прекрасно. Она знала, что дама тоже родом откуда-то из средней полосы России, без всяких этих штучек на грани дозволенного: то самиздат, то Цветаева… Ирина Евгеньевна почувствовала, как все внутри дрожит от несправедливости, а себя при этом становится так жаль… Ее душа устала и промокла, как старое пальто, впитывающее тяжелые капли холодного дождя.

С Ираидой у Ирины установились приятельские и теплые отношения. Правда, оказалось, что Ираида категорически, до дрожи в руках, не желала и близко подходить к тому, что может когда-нибудь, возможно, не нарочно, походя или, наоборот, специально, испортить жизнь ей или детям.

– Я слышала, что брат ИИ собирается эмигрировать, – как-то пошла в разведку Ирина во время чаепития в кабинете у Ираиды.

– Правда? А куда? Прямо вот так раз – и эмигрировать? – сделала круглые глаза Ираида.

– Интересно, как администрация школы смотрит на такие ситуации, этакие настроения среди этого, коллектива, среди учителей. Ведь понятно, ну, что семья – это важно, все идет из семьи…

– Как это неожиданно, – оглядываясь и понижая голос, потянула англичанка. – Я ведь, знаете, Ирочка Евгеньевна, совсем не в курсе школьных сплетен, совсем! У меня столько дел, мои малыши требуют постоянной работы, подготовки, то песенки с ними надо выучить, то новые стихи, то спектакль к родительскому собранию поставить… Вот Биг-Бен клеили… А я думала, что вы как раз с ними дружите и все знаете!

– Ну… дружу немного, но меня не всегда занимает то, что они обсуждают. Это как-то иной раз как бы не совсем, знаете, правильно… Смеются надо всем… Как-то оно не очень…

– Да, они веселые, Нина, Лилиана. Рита, Ольга… Со мной они милые, «ноу проблем»… Да я не сильно стремлюсь… А вот Лидия Николаевна и Ида Иосифовна – те настоящие звезды, такие умные, так прекрасно учат… Я слышала, что и репетиторов не нужно нанимать, – все поступают в институты так прямо, после их уроков… Я мечтаю, чтобы в старших классах Сережу взял кто-то из них…

Ираида осеклась и, взглянув на коллегу, пожалела о сказанном. Ирина Евгеньевна поджала губы, глаза ее потемнели.

– Нет, вы не подумайте, Ирочка Евгеньевна, я очень довольна и вашими уроками, просто знаю, что старшие классы только они ведут… Готовят… к экзаменам… Ну то есть… и вам тоже могут дать, конечно… когда-нибудь… когда-нибудь скоро…

«Вот завертелась, как на уж на сковородке, – подумала Ирина и расстроилась. – Зачем только я начала этот разговор? Получается, что даже она ко мне относится как ко второму сорту… Если бы их не было в школе, конечно, я могла бы вести старшие классы. Я бы справилась. Программу бы дети изучали наверняка гораздо лучше…»

* * *

Толя видел, что последнее время жена стала другой. Она изменилась. Он не смог бы определить, что так поменялось в Ирине, внешне вроде бы все оставалось по-прежнему. Взгляд, может быть, стал иным? Появилось больше радости, как будто внутри нее зажглась маленькая, не видимая раньше лампочка. Ее подавленность, которую он списывал на усталость и трудности адаптации в сложной новой обстановке, сменилась большей уверенностью в себе, даже задором в глазах.

– Иринушка, – как-то спросил он за ужином, когда говорили о выборе учителя для дочери накануне записи в первый класс, – как там у тебя отношения с коллегами? Все хорошо? Вижу, тебе стало комфортнее!

– Я и не жаловалась, но, в общем, раньше да, было немного сложно, но знаешь, – замялась жена, – в школе столько всего как бы изменилось за последнее время, а я стараюсь… да, стараюсь уже – как это – не подстраиваться. Мне эти люди по большому счету как бы чужие, а я просто, просто занимаюсь, ну, своим обычным делом – детей учу. Я для этого туда ведь и шла.

Продолжая отвечать мужу, Ира заметила удивление в его взгляде. Впервые весь его вид, его брови, ползущие куда-то вверх, наклон головы говорили о сильном удивлении. А тот жест, который выражал обычно его неуверенность в происходящем, – он автоматически трогал, подергивал кончик носа – ее заставил поддать огня своим словам. Что это? Где его всегдашняя поддержка, нежная и безоговорочная? Что за недоверие?

Она встала, чтобы поглубже, побольше заглотнуть воздуха, и сказала, как рубанула, новым, непривычным образом по остаткам сомнений:

– А все их подводные камни, того, как там их, разные компании и эти, разные ненужные умствования – кому они вообще требуются? Школа должна стать чище, должна быть открытой и близкой как бы людям, при равенстве возможностей.

Она знала, что Толя все равно во всем ее поддержит, хоть и с приподнятой на секунду бровью. А что такого? Она сказала правильные слова, пусть не удивляется. Теперь будет только так, никаких диссидентских загогулин. Поигрались, хватит, достаточно.

Ирина рассказала ему про отъезжающих, про срыв собраний, про анекдоты, про парторга и, главное, – про то, как ее унизили все эти нотации, как она устала от несправедливости и что можно многое изменить. Да, и то, что в советской школе нет места ни вольности, ни отклонениям от правил.

Толя слушал воодушевленные речи, опуская понемногу брови. Он понимал, с чем столкнулась за этот год его милая, никому не желающая зла жена. Он видел перемены, но решил, что доверие превыше всего, и смыл со своих ощущений мелкие черные пятнышки. Зачем усложнять?

Он помнил о ее хрупком здоровье, которое, впрочем, после родов и той, той самой истории, случайно совпавшей с ее недомоганием, больше не давало о себе знать. Но разве такие проблемы и огорчения не могут спровоцировать снова появление странной «ауры», которую даже доктора не смогли определить в течение долгих исследований? Или мы мало провели исследований и анализов? Лучше не вспоминать.

Как все хрупко и непонятно в этом мире! Толя взял жену за руку. Добавив уже уверенности своему голосу, он постарался ответно ужаснуться тому, что позволяли себе якобы заслуженные учителя. Вот ведь, столица, а оказывается, она стала приютом антисоветчины, да не где-нибудь, а в школе! «Ты все же постарайся не участвовать в разных сомнительных делах, – попросил он Иру под конец, пряча варенье в холодильник. – Пусть оно там все идет своим чередом. Кто прав, кто виноват – разберутся, а наши руки пусть останутся чистыми. Ты права, Иринушка, твое главное дело – учить детей. Это и так работа благородная и важная!»

Ира улыбнулась и обняла Толю, доставая ему лишь до груди, где билось, в чем она была всегда уверена, честное и доброе сердце. «Вот ведь, чуть не заставила его в себе усомниться, – подумала она, – зачем испытывать отношения на прочность? Конечно, руки чистые… А все лучшее прямо достается именно тем, у кого они как бы чистые… Ага. И главное – все спешат со мной этим лучшим поделиться!»