Текст книги "На крыльце под барельефом"

Вся страна стояла горой за своих, за бастион своей гордости, оставляя без внимания или отмечая с нескрываемой злостью успехи противника. Ирина собирала перед телевизором в такие моменты всех домочадцев, а Алина каждый раз просила ее записать в секцию по фигурному катанию, причем немедленно. На следующий день желание получить золотую медаль под торжественный и самый красивый среди других гимн СССР, рассеивалось в кругу новых, столь же недолговечных увлечений.

«Ты знаешь, мне кажется, это синяк не от дверцы на кухне, – сказала вечером Ирина мужу. – Может, Леша ее бьет?» У Иры заходило сердце: туда-сюда, подпрыгивая на стыках внутримышечных рельсов.

«Лариса не допустит! Она такая властная и уверенная в себе, что это сложно хоть на мгновение представить. Она сама кого хочешь ударит, – возразил Толя. – Хотя… Знаешь, я ведь со стороны смотрю и на нее, и на ваши отношения. Человек, который так хотел бы сыграть роль, которую играет кто-то другой, кто чувствует себя несправедливо обнесенным… Не перебивай, пожалуйста, я редко говорю что-то про твою сестру. Просто послушай. У нее большие претензии к близким – она и лучше всех, и талантливее, а ты ее взяла, моя маленькая женушка, и обскакала. Ухажеров, да что там? – друзей у нее всегда было мало, да и не друзей – так, подружек… И они-то ей нужны только как свита при ее королевском величестве, нет, конечно же, высочестве…

С другими она иная. Вон Леше смотрит в рот и смеется его идиотским шуткам. Разве ты не замечала? Она стремится его удержать. У нее страх в глазах, когда он отворачивается или не замечает ее… Возможно, с появлением ребенка их отношения перестанут быть такими важными для нее, статусными, если хочешь. Пока же это ее жизненная программа, и муж как необходимый атрибут. К тому же ты далеко не все сделала для ее переезда в Москву. Вот что она думает. А Леша что? Он может и ударить, мальчик простой. Вопрос в том, почему она позволяет ему это. И другой вопрос: когда она перестанет на такие вещи закрывать глаза».

Ира понимала, что Толя прав. Правда, его разбор, почти впервые, расклад по полочкам их отношений, его слова про «статусного мужа»… «А я? – мелькнула мысль. – А я смогла бы быть одна или с таким, как Леша, если бы не встретила Толю?» Ей стало на миг очень страшно.

«Какой он умный и чуткий! – подумала она, засыпая в его руках. – Какой же я вытащила счастливый билет…»

Она ухватила когда-то длинного, нескладного и стеснительного курсанта на вечеринке в институте, куда он попал вместе со своим приятелем – братом одной из Ириных одногруппниц. Стоял у стены. Ира стояла у другой стены и смотрела с завистью на девочек, которые могли даже сами активно приглашать кавалеров. Ее никто не приглашал. Наверное, ее даже никто не замечал, несмотря на новое платье с круглым воротничком, а может, как раз именно из-за этого дурацкого девчачьего отглаженного мамой воротничка…

Потом брат подруги позвал девочек пойти прогуляться вдоль набережной, а подруга мимоходом, наверное, из вежливости – пришли вместе, неудобно – пригласила уставшую от стояния Иру. К этому моменту она уже мечтала только об одном: дойти до дома, упасть на узкую кровать, накрыться с головой одеялом и поплакать от обиды и одиночества. Странно потом было самой и непонятно, почему она послушно пошла гулять вдоль набережной с юношами, одного из которых видела впервые. Анатолия захватили тоже случайно – он стоял у противоположной стены и так же, как Ира, неприкаянно скучал.

Ира с самого начала знала, что судьба ей подарила особенный шанс, что другого может не быть, и берегла свои отношения с долговязым, так нежно краснеющим на первых свиданиях Толей. Вдвоем. Всегда вдвоем, никаких подруг, никаких общественных гуляний или многолюдных вечеринок. Посещение его родных, заботливый интерес к его матери («Ой, как вкусно! Какой дивный салат! Вы дадите мне его рецепт, правда?» или «Вы сами связали эту красивую кружевную салфеточку? Неужели?»). Потом приглашение юноши к себе, желательно, когда Ларочка на занятиях, в кино, у подружек.

Подрастающая Лариса, впрочем, все равно не воспринимала Толю всерьез – курсанты ее не интересовали, а молчаливые и скромные курсанты, увлекающиеся математикой и далеким от романтики строительством мостов, и того меньше. Ира умело обходила все подводные камни и камешки, строя свои мосты, переправы и обустраивая гавани, что привело естественным образом к замужеству – на удивление подруг и сестры. А уж когда Толю перевели в Москву, Ирина не скрывала своего торжества и гордости от правильно выбранного курса. Любой шаг, который выделял ее из окружающей действительности заштатного города и, главное, – делал особенной в глазах сестры, она заносила в не видный другим список жизненных успехов и побед.

Вот тогда-то уже созревшая и неожиданно осознавшая, что старшая сестра ее обошла, Лариса впервые взглянула на Толю с запоздалым любопытством, а на сестру – с первыми, незаметными, не артикулированными даже ею самой ростками ненависти. Впрочем, если этот поезд ушел – да и не сильно хотелось, – придет другой, гораздо ярче и лучше, думалось Ларисе. Она уже получала первые знаки несомненного внимания и, не в пример сестре, неподдельного восхищения ее красотой без дополнительных вложений в платья и косметику.

Шмон

Школьные дни казались похожими один на другой. Что их отличало? Контрольные, хорошие или плохие оценки, успешно сделанный доклад, визит иностранных делегаций, премьера школьного спектакля, легкие влюбленности, мелкие заговоры, тихие, секретные откровения подружек…

Дни, недели шли, тянулись, проходили, то убыстряя, то замедляя свой ритм, давая небольшую передышку в каникулы, зажигая днирожденческие свечи, принося неожиданно то разочарования, то сюрпризы. Аллея по дороге от метро до школы успела облететь, обнажая небо, если глядеть снизу, потом намокнуть под дождями осени, постоять обледенелым морозным царством, чтобы скоро растаять. Все вокруг с нетерпением ждало прихода весны – зима выдалась затяжной, то морозной, то оттепельной, то ветреной, пробирающей до костей, с поземками и длинными ночами.

Клетчатое пальто, купленное еще в прошлом году в «Детском мире», считалось зимним, но Алла все время мерзла. Мама искала ей шубку или, если повезет, дубленку, но пока ничего не получалось. Тетя Света связала толстый шарф, и тогда Алла погружалась в него, укутывала лицо, до измороси на бровях и ресницах, чтобы добежать от станции метро до школы по утреннему звонкому морозцу.

Этот день запомнился Алле, наверное, на всю жизнь как изменивший обычное течение не только школьной жизни, но и ее собственной. День был как день, как все другие, начинающиеся с толкучки в метро, мокрых разводов от обуви в раздевалке, спешки по лестницам, забытой тетрадки с домашним заданием по русскому…

День и проходил, как обычный день, но в начале третьего урока, а это был урок русского языка, в класс вошли завуч, преподаватель истории и классный руководитель. Людмила Петровна, глава парторганизации, всегда возглавляющая общественные мероприятия, оглядела молча и сурово детей, молниеносно с коротким грохотом стульев вставших по стойке смирно в проходах у парт.

«Мальчики могут сесть!» – произнесла историчка многозначительно и многообещающе. Мальчики сели. Кто-то попытался пошутить, но тут же замолчал под испепеляющим взглядом круглых навыкате глаз Людмилы Петровны.

Девочки переглянулись. Им садиться не разрешили. Ничего хорошего такой визит не предвещал.

«Никому из девочек не садиться! – громко продолжала учитель истории. – Мы сейчас проведем проверку соответствия вашей одежды и ваших личных вещей школьным правилам! Общим правилам для всех! И дела нет здесь никому, чтоб вы поняли, откуда кто тут приехал и кто у кого родители! В советской школе все равны!»

Девочки замерли стоя. Мальчики вытянулись сидя.

Все и так знали, кто откуда приехал. С Ленкой, которую поначалу не очень хорошо приняли в классе, посчитав ее выскочкой, основной, как говорили, – она прожила с родителями в Лондоне года три и прекрасно говорила на английском – оказалось классно и весело прыгать по крышам гаражей. И даже когда двоих из их спонтанно образовавшейся компании-банды сняли бдительные учителя во главе с Алкиной мамой, Ленка не раскололась и друзей по гаражным прыжкам не выдала. Другая, Милочка, ниоткуда не приезжала, но на прошлом классном «огоньке» выступила в такой ультрамодной, прямо как из последнего заграничного журнала, шляпке, что все ей долго аплодировали. Это был чистой воды восторг, удивление, но не более того.

Не было в классе ни зависти – ни белой, ни черной, ни какой-либо другой, – ни воровства, ни подлости, а если возникали непонимание или разногласия, выясняли отношения без привлечения взрослой общественности. Приехавшие из туманной заграницы одноклассники часто делились с аборигенами, как называли не уезжавших, яркими ластиками, розовой жевательной резинкой и переводными картинками на пенал. Довольные приобщением к иной жизни аборигены резали жвачку на части линейкой и надолго растягивали новое вкусовое удовольствие. Нет, были, разумеется, дружба против кого-то, вражда из-за чего-то, обиды, бойкоты, измены, взаимопомощь, влюбленности, записки и сплетни – класс как класс, как везде, наверное.

Сейчас же дети, удивленные и испуганные, смотрели на взрослых с непониманием. Девочки стояли. Мальчики сидели. В полной тишине каждая из вошедших дам, с суровым видом исполняющих важную миссию, проходила по рядам стоящих девочек и поднимала им волосы. Ту, у которой обнаруживали в ушах сережки, выводили к доске. Алле тоже сказали выйти. Она оглянулась на других, до которых еще контроль не дошел, и медленно прошла вперед.

Ей прокололи уши совсем недавно. Зачем это решили сделать, Алла толком не поняла. Почему именно сейчас? Тоже было неясно. Мама так захотела. Сказала, что уже можно, пора. Сказала: «Тебе сейчас все равно, конечно, и красоты ты пока не оценишь, но потом увидишь, как это здорово и женственно, – потом, когда станешь похожа на настоящую девочку».

«Барышню!» – добавила мамина подруга. Алле слово не понравилось – какое-то буржуйское, старомодное. Она даже немного зарделась, смутилась. Впрочем, потом согласилась, из любопытства скорее, чем от ожидания добавки обещанной красоты в ее пока угловатую жизнь подростка с острыми коленками.

В свежепроколотые мочки покрасневших ушей вставили малюсенькие сережки из червонного золота, как говорила мама, еще дореволюционной какой-то пробы. Про пробу было непонятно, но то, что уши ни секунды не болели и не гноились, как у соседской Наташи, которой вставили сережки, купленные в универмаге у метро, было правдой. Золотых маленьких «пупочек» не было видно под Алкиными густыми волосами, да и не интересовался никто. Сама Алла очень быстро про них забыла.

В классе никто на сережки не обращал никакого внимания. Гораздо важнее было то, что Алла заняла первое место на конкурсе чтецов и что ее послали на районный конкурс. Вот об этом все говорили. Алла оказалась в центре внимания, да в кои-то веки не за смешные прозвища, которые у нее слетали с языка, и не за плавный, самый плавный в классе, съезд на животе по перилам с четвертого прямо аж до первого этажа.

Довольно грубо дернув ее волосы вверх, с победным воинственным кличем парторг подтащила Аллу к доске. Всего набралось с десяток девочек, чей внешний вид, по мнению строгих судей, не отражал «скромности советских школьниц». Завуч Любовь Васильевна, математик, впрочем, в акции активного участия не принимала, но именно к ней обращалась историчка в праведном гневе за поддержкой. Было видно, что происходящее у учительницы математики энтузиазма не вызывает. Пройдя немного вдоль рядов, она скорее успокаивала, поддерживала, как могла, озадаченных и напуганных шестиклассниц, чем проверяла наличие ювелирных излишеств. Теперь учительница математики стояла спокойно у стены, пытаясь движением руки или парой слов немного сбить накал возмущения у коллеги. Или Алле так показалось…

Сережки приказали вынуть. Людмила Петровна, вращая глазами почему-то все время в сторону Аллы, прочитала короткое наставление с призывом помнить о равенстве учеников и учениц советской школы и не поддаваться на такие низменные чувства как высокомерие и желание выделиться за счет родителей.

– У вас есть форма, прекрасная и удобная школьная форма, – заключила она свое выступление. – А всякие там сережки и колечки могут только вызывать зависть у тех, кто не может себе их позволить. Я уверена, что вы меня понимаете, осознаете неуместность таких вещей на занятиях, а потом отнесете свои украшения домой, отдадите их мамам и больше в школу надевать не будете.

Девочкам разрешили занять свои места. После этого, глядя с удовлетворением на растерянные и пристыженные лица учениц, Людмила Петровна приказала всем – «всем, это ясно? Без исключения!» – вытащить и положить на край парты пеналы. К проверке личных вещей на предмет заграничных излишеств должны были подключиться завуч и Ирина Евгеньевна. Все яркие и странно-нестандартные ручки и карандаши были собраны и отправлены в специальную коробку.

– Теперь вам нечем будет хвастать друг перед другом! А то еще повадились уроки срывать у молодых преподавателей! Вы не думайте – я все сразу узнаю, кто зачинщик и откуда это к нам приплыло, из каких таких мест дикого капитализма! Ведь там нет уважения ни к личности, ни к учителю, ни к защите прав трудящихся, а учеников вообще бьют! – заявила Людмила Петровна и удалилась, оставив детей в обиженном и удивленном последней тирадой молчании.

– Продолжим урок! – сказала Ирина Евгеньевна и обвела притихших и ошарашенных детей взглядом, как будто до этого просто отвлеклась на залетевшую в класс муху. – Вспомним с вами то, что как бы учили на прошлых уроках. Прежде, чем перейти к этому, новому материалу, повторим выученные с вами те, программные стихотворения. Давайте, э-э, давайте все хором: «Вот парадный подъезд. По торжественным дням…»

– Ребята, – вдруг театрально-жалобно сказал Роман с предпоследней парты, как будто урока литературы не было совсем, как, собственно, и Ирины Евгеньевны у доски, – люди добрые, они что, совсем сошли с ума там? У меня все ручки забрали и ластик! Мне чем писать?

– Роман, сядь! Мы сейчас ничего не пишем! Мы… это… стихи читаем наизусть!

Ирина Евгеньевна была в растерянности, но вида старалась не подавать. Класс и без этих визитов дам сдерживать было трудно. Последние слова Людмилы Петровны, которой она пару дней назад искренне поведала о своих горестях с шестым «А», ее удивили идеологическим напором, и, скорее всего, дети это поняли.

Шестой «А» взорвался, как прорвало долго сдерживающую потоки грязной воды плотину. Мальчишки начали кричать о несправедливости. Две девочки всхлипывали, трогая уши. Боря начал вытрясать из портфеля все, что там было, со словами «что-то мало экспроприировали, вон у меня еще мандарин марокканский! Тоже, знаете, импортный фрукт!»

Мила, у которой в руках были зажаты маленькие сережки, и она не знала, куда их деть, спросила соседку по парте с вызовом, рассчитанным на Ирину Евгеньевну: «А у тебя есть сережки? Были то есть? А сколько твои стоили? Не помнишь? Зря! Раз уж тут все считают и записывают! А мне мои привезли из Венгрии!»

Урок был сорван. Ирина Евгеньевна смотрела на класс и молчала. Она, с одной стороны, понимала, что демарш парторга и завуча был вызван необходимостью усиления дисциплины в это смутное время, а с другой ей было немного жаль детей, хотя они были далеко не ангелами. Сережек ни у кого почти видно и так не было. Яркими ручками никто не хвастал. Да и вообще… не из-за Аллы ли был весь этот спектакль? То есть не из-за Нины ли Абрамовны? Если так, то удар пришелся в правильное место, да и Аллу тоже, как ее маму с подругами, пора давно было призвать к порядку. Но вот зачем она приплела сюда срывы уроков? Дети не любят слабаков и ябед, подумают еще…

Ирина Евгеньевна попыталась взять себя в руки и как-то привести класс к порядку: «Шестой „А“! Шестой „А“! Ребята! Девочки! Сядьте! Боря! Сядьте, пожалуйста! Давайте успокоимся! Давайте вернемся к нашему уроку!»

Ее никто не слушал. Ее вообще как будто не существовало. Ее это обидело. Да что там обидело – просто резануло ножом по сердцу. Она стояла и открывала беззвучно рот, как рыба, выброшенная из сети на берег.

– А вы, Ирина Евгеньевна, вот тут Некрасова нам читаете! И мы тоже читаем… А он там про музу с кнутом что писал? Сестра его, он ведь писал, это сестра его родная! Он же первый против унижения выступал! Вы понимаете, что учите одному, а в жизни все по-другому!

Это сказала, перекрикивая и заставляя всех замолчать, отличница Оля Оболенская.

Ирина Евгеньевна растерялась еще больше, рот, правда, закрыла, как захлопнула, и поджала губы. Фамилии были тоже в этом классе как на подбор: Оболенская, Разумовская, Потемкин… прямо хоть дворцовый переворот устраивай!

– Тише! Сядьте! Успокойтесь!

Ученики понемногу теряли боевой дух, разряды возмущения в воздухе спадали, оставляя еще не ясную для детских душ опустошенность и усталость. Правда, и заниматься тоже сейчас никто не хотел – еще меньше, чем раньше. Они считали себя в полном праве ничего не учить и не делать в знак протеста до самого звонка после такой несправедливости. Дети смотрели на Ирину Евгеньевну как на делегата того, взрослого и официально лучшего из миров, который до сегодняшнего дня пользовался полным их доверием. От нее ждали ответа. На нее смотрели 35 пар глаз, какие-то с ожиданием, какие-то с равнодушием, а какие-то – с презрением. Или ей так показалось?

* * *

Дома Нина весь вечер висела на телефоне. Обсуждались сережки, Людмила Петровна, «шмон» с пеналами. Так и было сказано: устроили настоящий шмон… Алла не все слышала, хоть и прислушивалась, а что такое «шмон», не поняла. Звучало, правда, это слово как-то так… как у пивного ларька на трамвайной остановке, мимо которого когда-то бабушка проходила, держа ее за руку, быстрым шагом.

Она подошла к балконной двери и прижалась к ней лбом. На балконе была ночь. Справа белел старый шкафчик, поскрипывая, кряхтя плохо закрытыми дверцами. За балконом шел мелкий колючий снег. Качались черные ветви деревьев, сквозь них меркло подсвечивали фонари. Вдалеке прозвенел невидимый трамвай. Было тоскливо. При одной мысли о том, что завтра надо снова идти в школу, становилось зябко. «Ничего, мы справимся, – сказала незаметно вошедшая мама, – не обращай внимания. Чтобы дырочки не заросли, что-нибудь найдем, какие-нибудь сережки поменьше и не такие блестючие».

Через несколько месяцев приехала с Кубы мамина подруга и привезла Алле малюсенькие, со спичечную головку, золотые сережки-гвоздики. Конечно, все дружно сразу же решили их вдеть. После истории со «шмоном» Лилиана дала Нине для Аллы сережки на винтиках покрупнее «кубинских» и с камешком. Нина сурово тогда сказала дочери: «Смотри, не потеряй!»

Алла так боялась потерять чужие драгоценности, что очень старалась быть по-взрослому ответственной: проверяла каждый день, не раскрутились ли винтики сзади, не выпадают ли сережки под грузом волос. И все подкручивала их, подкручивала…

Получив кубинский подарок, Нина была в восторге: теперь точно никто не придерется к дочери из-за такой мелкоты! Тут же позвали Аллу и попробовали вынуть серебряные сережки отзывчивой Лилианы, чтобы заменить на золотые гвоздики. Ничего не вышло – винты буквально вросли в мочку. Они погрузились в розовые дырочки, как вишенки в тесто для кекса.

Несчастную и почти теряющую от ужаса сознание Аллу потащили в травмпункт. Врач обработал уши спиртом под тихие, поскуливающие всхлипывания девочки, а потом легким движением руки потянул за камешки – и сережки выплыли из мочек вместе с винтиками. «Ну и ну, – покачал головой пожилой доктор, – первый раз такое вижу! И как тебя угораздило их так крепко завинтить?»

А потом, когда Алла вышла их кабинета, он тихо сказал Нине: «Дорабатываю последнюю наделю. И так держат из милости. А может, просто пока замену не подобрали, потому что работать некому. Жду разрешения. А вы что сидите? Так и будете ребенка подставлять под вакханалию этих мракобесов? Подумайте! Сегодня они сережки из ушей вынимают, а завтра ее в университет не примут. Оно вам надо? Может, все же задумаетесь в правильном направлении, пока не поздно? Хотя ваше дело, конечно…»

Золотые гвоздики с далекой Кубы Алла смогла вставить в зажившие уши только лет через восемь, на втором курсе института, после того как проколола новые дырочки рядом с оставшимися, но почти незаметными шрамами. Шрам же того позорного школьного дня и унизительного «шмона» отпечатался в памяти, став со временем заметнее в своем философском понимании. Ему было даже отведено особое место в истории государства и отдельной подростковой личности, как говорила позже Алла, незаметно, но жестко повлиявшего на переход от детской, красногалстучной невинности к социалистической реальности.