Текст книги "На крыльце под барельефом"

Так часто глобусы вертя

Звонок поднял Ирину из постели в ее законный выходной. Ночью не спалось, она все время просыпалась, даже вставала один раз, ходила по кухне. Она почему-то знала наверняка, что этот звонок, который не дал ей еще немного побыть в полусне, в остатках утреннего блаженства, из школы.

«Столько было планов, – подумала она, – ведь собирались с соседкой Надей пройтись по магазинам в поисках штор. А тут могут попросить выйти на очередную замену… И как тогда отказаться?»

Толя недавно сообщил потрясающую новость – им могут дать бОльшую квартиру, да не просто бОльшую, а в хорошем районе, где они никогда потом не вспомнят о жизни в этом захолустье. Ну а если еще и кухня будет больше, и будут не две, а три комнаты, то в первую очередь нужно подумать о новой мебели и шторах.

– Ирина Евгеньевна, – пропел голос секретаря, – тут такое дело… Извините, что беспокою в ваш выходной день. Не возьмете ли вы вести до конца года девятые классы? Там только литература, да и времени осталось не так много. И к экзаменам не готовить. Ребята очень хорошие, все прошли по программе, ответственности тут поменьше, чем с десятыми… Ну то есть я хотела сказать, что с вас никто спрашивать строго не будет…

– Как же так? – опешила Ирина. Это было неожиданно. – У меня же десятые на замене…

– Не волнуйтесь, дорогая Ирина Евгеньевна! Десятые мы уже перераспределили, а то ведь вам с ними сложновато, насколько я…

– Мне с ними совершенно не сложно! – Ирину задел намек на то, что десятые классы, особенно 10 «Б», откровенно прогуливают ее уроки или устраивают разные демарши, вон как недавно демонстрацию за свободу какой-то Эфиопии. Понятно же было, какая им далась Эфиопия? Этим избалованным и эгоистичным соплякам ни до кого нет дела, не то что до эфиопов… Они это устроили специально, чтобы сорвать ее урок. А как они эти, ну, лозунги-то скандировали! И ведь не подкопаешься – политическая акция, будь она неладна.

Вдруг ее осенило. Сердце забилось быстрее. С чего это вдруг ей хотят дать девятые? Это же классы Лидии Николаевны!

– А… почему девятые? – каким-то вдруг охрипшим голосом спросила Ирина. – Там же Лидия…

– Лидия Николаевна покинула нашу школу, ушла по собственному желанию, – ответила сухо секретарь. – Теперь ее классам нужно найти учителя, хотя бы до летних каникул. Потом, к началу нового учебного года, возможно, отправим туда другого преподавателя.

«Она ушла! – то ли с ужасом, то ли с радостью, не веря в услышанное, подумала Ирина. – И ИИ ушла. Мне предлагают старшие классы! Это шанс, это удача, такого случая может больше не представиться! Там же еще можно и частные уроки давать… Тоже ведь деньги и как бы немалые…»

* * *

«Так часто глобусы вертя,

Мы замечаем ненароком:

Сменяя плодородные поля,

Пустыни тянутся далеко…»

Ираида Ашотовна сняла разлинованный листок с двери в свой кабинет. «Сменяя плодородные поля…» – еще раз перечитала она. Посмотрела по сторонам, сложила листовку и сунула в сумку. У нее было окно, в маленьком, половинчатом, как почти у всех англичанок, классе ее ждали непроверенные работы. Она вернулась в кабинет, закрыла за собой дверь, подошла к столу. Сдвинула в сторону зеленые тетради. Грузно села на стул. Достала листок и снова перечитала. «Талантливые дети, – подумала Ираида. – И пустыни тянутся, да… А кого они имели в виду? Почему именно на мою дверь повесили эту листовку?»

Она заволновалась. Потом снова засунула разлинованный тетрадный лист со стихами размашистым почерком вглубь блестящей лаковой сумочки, встала, одернула новую юбку и пошла к двери. Приоткрыв дверь, она высунула голову, огляделась по сторонам – никого, все на уроках. Потом, стараясь ступать как можно тише, направилась в сторону туалета для девочек, по дороге внимательно осматривая другие двери в классы. Больше листовок нигде не было.

Она зашла в туалет, заперла за собой дверь в кабинке для учителей, достала лист со стихами. Прочитав еще раз и покачав головой, она порвала листовку на мелкие бумажные клочки и спустила в унитаз. «Как не было, – с удовлетворением и неким сожалением подумала Ираида Ашотовна. Потом она вздохнула. – Но ведь талантливо, хорошо написали… Бедные дети…»

* * *

Алла возвращалась домой. Темнело. Она шла пешком от метро, разглядывая отражения домов в лужах, тающих в белом холодном свете фонарей. Она провожала взглядом переполненные трамваи и вдыхала весенний, щемяще голубой воздух. Ее жизнь тонула в цвете, но вокруг, особенно под вечер в рабочем районе, мир был по большей части черно-белым, даже скорее черно-серым с отблесками теплых окон и холодного асфальта. Между этими двумя гранями города – сверху и снизу – под подрагивающие на рельсах устало звенящие трамваи и шла Алла по дороге домой.

Она многое видела в цвете, в разных цветах, а когда говорила про «оранжевый день» или «зеленую математику», то удивлялась людскому непониманию. Настроение было одиноким, что понятно после целого часа езды на метро, но не грустным, а нежно-лимонным. Завтра суббота, короткий день, а после школы ее встретит тетя Света и они поедут на ВДНХ.

Сегодня, правда, она подзадержалась. Мама, наверное, уже волнуется. Она долго гуляла с одноклассницами после уроков, обсуждая то, что происходило в школе. Перемены были явными, а от Аллы подружки ждали более подробного изложения. Всем казалось, что Алле известно что-то особенное. Ей было приятно внимание одноклассников, но что она могла им рассказать? Иногда она выдавала свои домыслы за правду, но саму правду, даже если за таковую она и принимала мамины бесконечные разговоры, раскрыть боялась.

Если вокруг Аллы и кружились вихри телефонных обсуждений, то ей далеко не все было понятно. Сегодня как раз она почувствовала себя разведчиком, доставшим в тылу врага ценнейшие сведения, когда зачитала по памяти первое четверостишие какой-то листовки. Она была приклеена к маминому кабинету. Нина Абрамовна листок с двери сняла, пробежала глазами и убрала в сумку.

Алла слышала, как мама весь вечер по телефону зачитывала текст тем «девочкам», которых в школе не было. Так Алла запомнила первые строки стихотворения и прочитала их уже своим девочкам. Они были надежными, Алла была в них уверена, как в самой себе. Уже полгода как они втроем обсуждали несоответствия между тем, чему их учат изо дня в день, и тем, что происходит в реальности. Ну а что? Тринадцать лет, как считала Алла, – это почти взрослый возраст, вон пионеры-герои в войну взрывали вражеские эшелоны и ходили в разведку.

Алла уже приближалась к дому. Ей очень нравилось идти через опустевший к вечеру двор, который с возрастом становился все меньше и меньше. Правда, мама просила по темноте не шляться, а обходить по освещенной улице. Алла была не согласна: это был бы большой крюк и неинтересно. А во дворе все расцветало, все дышало, все разговаривало. Можно было представить, как ты идешь по лесу, как везде тебя подстерегают опасности, с которыми ты, разумеется, без труда справишься и всех победишь, в первую очередь Сашку из соседней пятиэтажки.

Спускаясь к дому, огибая припаркованные редкие машины, она, как всегда, нашла взглядом два окна слева от подъезда, на втором этаже. «Странно, – подумала девочка, – темно. Мама же должна быть уже давно дома».

Подходя к двери, она услышала телефонный звонок. Он настойчиво тренькал, требовал к себе внимания, а потом вдруг оборвался – как будто кто-то поднял и тут же бросил трубку на рычаг. Все было странно и тревожно. Она открыла дверь своим ключом, вошла в прихожую. Свет нигде не горел. По коридору скользили бело-голубые отблески от машин и пропадали, умирали в темных углах. Алла щелкнула выключателем. Мамино пальто висело на вешалке, внизу стояли туфли. «Ма-ам! – позвала Алла. – Ма-ам! Ты дома? Спишь? Ты не будешь ругаться, что я так поздно? Ну прости, я с девочками шла до метро…»

Было тихо. Алла сбросила с себя куртку, не стала искать даже тапочки и прошла в большую комнату. Мама лежала на своей любимой и по сути просто единственной тахте, свернувшись калачиком и накрывшись с головой пледом. Алла испугалась. «Мам, – она до нее дотронулась, – мам!» Она чуть не плакала.

Мама медленно повернулась, тахта тяжело подскрипнула. Мама откинула с головы старый плед и тихо сказала: «Плохо себя чувствую что-то, голова болит, сердце немного давит. Ты там сама поешь, в холодильнике котлеты… А я полежу немного… Иди».

Алла выдохнула, но все равно было волнительно – мама даже не ругала ее за то, что она так поздно пришла домой. Это был плохой знак. Зазвонил телефон. Мама взяла в этот раз трубку. Она довольно резко что-то ответила, а потом сказала более спокойным, уставшим тоном: «Ну хорошо, приму, приму что-нибудь. Обещаю. И вызову врача, если будет хуже».

Скорая помощь приехала позже вечером. Раньше нее примчалась двоюродная сестра Света с валокордином в руках – ее не устроило обещание «что-нибудь потом принять». Она знала точно, что у Нины в доме никогда не было никаких лекарств, кроме «Аскофена», а головную боль здесь лечили исключительно крепким кофе.

Алла была испугана, сидела у матери в ногах, у нее стучали зубы, как при ознобе, и унять эту дрожь было невозможно. Света тут же заставила Нину принять какие-то лекарства, сделала всем горячий чай, согрела Алле котлеты, которые та поковыряла в туманном трансе.

Приехавшие довольно быстро врачи измерили давление, потом сделали укол, заполнили бумаги, выписали больничный и уехали. «Гипертонический криз, – ответила Света на звонок Риты. – Чуть ли не 230 давление. Теперь получше, она уже почти спит. Не волнуйтесь. Нет, ничего вроде бы не надо. Все есть. Да и я тут, с ними. Спасибо. Скажите там своим, Риточка, чтобы пока не тревожили… Она вам завтра сама позвонит».

Стало полегче. Темень разошлась, расслоилась на разные полосы, где в одних еще сгустками, как тучами, висел страх за маму и за себя, а в других светлело спокойное, розово-голубое домашнее пространство. И последнее ширилось, расчищая мир от остатков тьмы, возвращая жизнь на свое привычное место.

Верная тетя Светлана решила не уезжать, а остаться у них ночевать. Это было просто здорово, как считала Алла, уже совсем успокоившись. «А в школу я завтра ведь не пойду?» – она бросила пробный камешек – а вдруг? – попыталась получить маленькую выгоду, как компенсацию после того, как сильно, до ужаса испугалась. Впервые в жизни девочка осознала хрупкость их с мамой одинокого, пусть вдвоем, но все равно одинокого существования. Хорошо, что есть тетя Света…

«С чего это? – тут же откликнулась уже своим привычным, учительским голосом мама. – Меня тут караулить не надо! Я уже в полном порядке. Так что иди уроки делай, а то поздно. Шлялась после уроков не пойми где!»

«Все нормально! Все как обычно!» – обрадовалась Алла. Она хотела броситься маме на шею и расцеловать ее, но у них так было не принято.

Нина лежала и думала о том, как все же безответственно было рожать почти в сорок лет. «Успею ли я ее вырастить? Кто возьмет на себя заботу о ней, если что?» Это «если что» только что впервые отчетливо постучалось в дверь, село на старую тахту, посмотрело ей в глаза и, прошелестев холодком по затылку, растворилось в серой тишине комнаты. Это «если что» набухло вокруг тьмой, бездонным шершавым страхом, отодвинув школу, друзей, недошитое пальто, припрятанные в серванте билеты в театр… Есть Светка. Она не даст ничему плохому произойти. И хотя Нина знала, что огрызаться на излишнюю, порой навязчивую заботу сестры никогда не перестанет, ей стало спокойнее.

Люба, Любовь Васильевна

Листовки взбудоражили всю школу. Сорванные уроки под знаком солидарности с разными развивающимися странами выводили из себя учителей, которые не желали мириться с протестами. В то же время и возвысить голос в знак недовольства без указания свыше они не смели.

Организованные старшеклассниками акции в поддержку то Эфиопии, то Анголы, то Кубы парторг попыталась взять под свой контроль, предложив таким на удивление политически грамотным выпускникам проводить собрания в актовом зале раз в неделю после уроков. На первое собрание никто не пришел. Парторг посидела, подождала и ушла. Попыталась снова организовать мероприятие. Во второй раз в зал пришли две девочки, чтобы расклеить бумажные цветы. Людмила Петровна, поначалу вскочив с места и достав листы с речью про политическую ситуацию в мире, ушла ни с чем: девочки сказали, что цветами они украшают зал к какому-то вечеру.

Десятый «Б» молчал. Добиться от него согласия или объяснений было сложно, практически нереально. Класс молчал на литературе, даже если и приходил в кабинет к Ирине Евгеньевне. Ни она, ни другие словесники ничего не могли поделать: ни угрозами, ни приглашением классного руководителя, ни замечаниями в дневнике. Класс выполнял в письменном виде требования учителей, но продолжал молчать. В конце концов, Ирине Евгеньевне разрешили там больше уроки не проводить.

Завуч Любовь Васильевна устала от постоянных демаршей учеников, манифестаций, жалоб учителей и родителей. Так в очередной раз она разбирала претензии, причем вполне обоснованные, к замене уроков литературы в том самом 10 «Б». Проблема заключалась в том, что даже при всем ее желании конфликт был неразрешаем – Ида Иосифовна ушла. Ирина Евгеньевна не справлялась, класс ее бойкотировал. Программу не проходили. Экзамены угрожающе приближались. У других преподавателей работа в 10 «Б» шла чуть лучше, но результат был примерно тем же.

Любовь Васильевна за все годы своей работы в школе никогда не сталкивалась с таким самоотверженным противостоянием всего класса. Она ничего не могла сделать, кроме как посоветовать родителям помочь детям самим проходить остатки программы дома.

Очередной трудный разговор уже подходил к концу. Она уже час со всей возможной дипломатией сглаживала и спиливала острые железные зубья родительского возмущения. Когда Любовь Васильевна немного примирила и заговорила, как знахарка текущую кровь, самых скандальных жалобщиков, дверь распахнулась. Громко печатая каблуками азбуку Морзе, в учительскую влетела Ирина Евгеньевна. Потрясая листком в руке, она открывала и закрывала рот в немом гневе. Увидев посторонних, она будто натолкнулась на препятствие и пошла боком, боком, похожая на испуганную кобылу, обходя суровых родителей. Они же смотрели на нее в недоумении и неприязни, взяв парусекундную паузу.

Любовь Васильевна первая обрела дар осознанной речи. Она постаралась побыстрее распрощаться с родителями, заверив их, что очередная смена преподавателя никак не отразится на оценках и аттестате выпускников, и аккуратно направила, подтолкнула делегацию к выходу. Она решила, что никак, никоим образом нельзя допустить лобового столкновения родителей с «той самой» учительницей.

«Что с вами, Ирина Евгеньевна? – повернулась к ней завуч. – Что вы влетаете, как вихри враждебные?»

Ее попытка пошутить только больше разозлила Ирину Евгеньевну: «Вы все в шутку переводите? Что-то слишком много тут шутников вдруг как бы стало, Любовь Васильевна! Вы скажите мне лучше, как можно работать в этой, такой, совершенно, знаете, ужасной атмосфере? Посмотрите, что мне повесили на дверь!»

«Ирина Евгеньевна, дорогая, это многим повесили, – миролюбиво ответила преподаватель математики, дотрагиваясь до руки возмущенной женщины и стараясь усадить ее на стул. – Я накануне тоже сняла точно такой же листок со своей двери. Вот он тут у меня, хотите я вам покажу?»

Она осмотрелась в поисках своей сумки, но вдруг обнаружила, что оставила ее в кабинете. «Вы уж мне поверьте, тут нет ничего страшного – дети очень чувствительны…»

«Они жестокие и злые! – перебила ее Ирина Евгеньевна. – Они кого вообще имели в виду под этой, ну, пустыней? Я же все понимаю – их развратили, привили им эти, как их, ну… не нормальные уважение и дисциплину, как в обычной школе, а наглость и это, эту, самолюбование! С ними цацкались и потакали им, все носились, как их там, с гениями, ну, разные учителя, вы же знаете, о ком я! И все это под видом этого, литературы и любви к детям! А нам, а мне теперь расхлебывать! Как можно тут их вот так, вот после всего этого учить? И знаете, они ничему и учиться-то не хотят! Начитались не пойми чего… Я все знаю!»

«Ирина Евгеньевна, вы успокойтесь, это же дети, большие, да, уже скоро совсем взрослые, но все равно дети… Поверьте мне, ничего обидного тут нет», – Любовь Васильевна понимала, что снова взяла на себя роль блаженной знахарки из деревни, поглаживая Ирину по руке. Она говорила, говорила, окутывая ее теплом, притушивая, как расходившийся огонь на углях, ее возмущение.

Она считала это своим долгом, но знала, что говорит сейчас неправду. Разумеется, обидно, когда тебя ни в грош не ставят. Любовь старшеклассников к ИИ была самозабвенной, искренней, более того, что самое важное, – взаимной. Завуч понимала, что ей не удастся ученикам, которые чувствуют себя преданными, объяснить причины и следствия. Главное – у нее нет слов, чтобы рассказать, как им жить теперь без ее уроков и просто без нее. Что им делать, столкнувшись вот так, сразу, с разбега, с далекой от литературы реальностью, когда нет права ни на что, кроме молчания или этих смешных манифестаций в поддержку Эфиопий?

Она продолжала поглаживать руку коллеги, стараясь смягчить ее сердце, чтобы предотвратить зреющую и уже сгущающуюся в воздухе учительской новую беду. Было понятно, что сейчас надо отвлечь, увести, как птица – чужака от гнезда, увести от птенцов. Если получится – защитить, если удастся – остановить…

Любовь Васильевна объясняла, заговаривала и при этом не глядела Ирине Евгеньевне в глаза: «Дорогая моя, вы поймите, у всех бывают сложности, это же дети… Им ведь тоже могут нравиться учителя или не нравиться… Да и почему вы решили, что это против вас? Но я понимаю, вам как раз там пришлось работать, а после Иды Иосифовны это непросто…»

«Мне не было бы сложно, если бы тут не творилось то, что как бы творится! Прямо не работа, а нервы, бой сплошной – фех… фетхование на саблях… А тут еще эти листовки! Они издеваются над взрослыми, ответственными, это, нами, учителями, а вы им тоже потакаете! – лицо Ирины Евгеньевны перекосилось вправо, набрякло красными пятнами. Ее рука, которую все еще держала в своей Любовь Васильевна, крупно задрожала. – Но ничего, я сохраню эту писульку, эту листовку, я потом сравню почерк, им еще это, сочинение выпускное писать! Я ничего, ничего тут так просто, вот так без ответа не оставлю! А вам, как завучу, должно быть стыдно… Что вы меня успокаиваете? И не гладьте вы меня, как эту, как… э-э-э… кошку! Защищать их, этих великовозрастных детин, призываете? И понимать еще? Меры тут надо принимать! И жесткие меры! Да и вообще… Не школа, а… я не знаю, что это такое, а не школа… Людмила Петровна! – воскликнула она, увидев входящую историчку, и бросилась к ней. – Вы это видели? Они нас ненавидят! Они считают нас пустыней!»

Любовь Васильевна уже который день мечтала выйти из школы вовремя, сразу после уроков. И в этот раз у нее снова, как и накануне, не получилось, потому что пришли родители десятиклассников. Впрочем, это же ее работа, вздохнула она, – встретить, выслушать, найти компромисс. И весь этот комплекс задач, хотя бы на сегодня, был почти выполнен. Она испытала облегчение и потянулась за сумкой…

Завуч так надеялась уйти вместе с возмущенными, но все же немного отступившими родителями, которых с таким трудом сумела укротить. Не тут-то было: нелегкая принесла кипящую яростью и местью Ирину Евгеньевну. Она испытала облегчение, когда словесница с листовкой в своих маленьких цепких ручках, брызгая слюной, переключилась на парторга. «А они ведь похожи», – как впервые увидела Любовь Васильевна пару возмущенных женщин, горящих одинаковым огнем и подбрасывающих туда полешки праведного гнева.

Следовало признать, что не помогли ее увещевания, ее попытки снять напряжение и, что самое важное, – убедить обиженную учительницу не идти дальше со своими жалобами. Любовь Васильевна подумала о выпускниках, на долю которых и так выпало немало проблем, а скоро предстоят экзамены. У нее беспокойно заныло сердце и толкнулось в грудь с той, внутренней стороны. Математичка ощутила свою полную беспомощность и побрела к двери, оставив за спиной женщин, чьи голоса слились в гул волн, разбивающихся о скалы.

Ирина была на голову ниже завуча. Она вырвалась, как из сладкой патоки, из обволакивающих приторно лицемерных уговоров. Теперь у нее есть поддержка и, главное, – уверенность в своей правоте. «Эта завуч вообще-то на своем ли месте? – подумала она. – Кого она должна защищать здесь? Она должна о школе думать, об этих, ну, учителях, следить за порядком, чтобы все… Чтобы все было по правилам! А она носится с этими детишками, мерзкими, жестокими, избалованными…»

От топота туфель Ирины Евгеньевны и ее кругового дерганого перемещения по учительской у Любови Васильевны не на шутку разболелась голова. «Что ж такое? – думала она, – Неужели это никогда не закончится? Неужели эта женщина не понимает, как это глупо – показывать всему миру, что это именно ее назвали дети той самой пустыней?»

Вдруг завуч остановилась. Неожиданная и простая мысль пришла ей в голову. Странно, что она пришла только сейчас: «А ведь это Ирина писала доносы… Она с уроков Лиды в девятых классах не вылезала, на факультативах сидела. Все записывала, с блокнотиком ходила… Парторг туда ни ногой, ничего ведь и не скажет, кроме лозунгов. А точно – они обсуждали что-то, шушукались, бумагами какими-то обменивались… Подписывали что-то… Иду выжили, мерзавки».

Любовь Васильевна всегда держалась особняком, независимо, с коллегами отношений доверительных и близких не строила – ей хватало работы, обязанностей завуча и семьи. «Вот уж выше крыши!» – говорила она. С «девочками» могла с удовольствием обсудить последние новости театральной жизни или совместную попытку вытянуть на четверку какого-нибудь малолетнего гения, гения во всем, кроме алгебры. Ее считали справедливой, к ней шли за советом или подобием местного третейского суда. Она могла и отстоять ученика, применив неопровержимо доказательную, как с теоремами, базу. К ее мнению прислушивался даже директор и знал, что лучшего завуча по учебной части не найти.

Любовь Васильевна, наконец, покинула белую школу и, спустившись с крыльца под застывшими барельефами, начала медленное движение в сторону метро. Все расцветало, птицы орали от весеннего восторга, как сумасшедшие. В воздухе было что-то такое, что напоминало молодость и легким прикосновением дарило надежду на будущее, или на то, что, по меньшей мере, еще не все в прошлом. Удивительное время – ранняя весна! Женщина с тяжелой сумкой в руках шла, переступая через канавки размытой и мягкой земли, сосредоточенно обдумывая школьные дела и события.

«Никак не отойду, что ж это такое… Выходные впереди, еду наконец-то на дачу! Все цветет, солнце светит такое мягкое и помытое, – сама себе рассказывала математичка, – а все покоя не дают эти мерзости. Как можно с этим жить? Грязь. Такая грязь людская, что к рукам липнет. Ладно, вся наша жизнь сегодня – это красные флажки, за которые лучше не заступать, не забегать, как волкам… Правила игры здесь никто не отменял. Да, немного ослабили одно время, но потом ведь вернули свое…»

Мысли крутились, уводили с весенней суетой в прошлое, возвращались оттуда в сегодня, с новой силой и болью от осознания своей беспомощности.

«Самое забавное, что прав был свекор, – думала Любовь Васильевна. Ее свекор был известным военным инженером, успевшим и за границей послужить после войны, и получить перед смертью дачу в генеральском поселке. Ее он оставил сыну с семьей, и именно туда, в удаленное от московского вихря страстей убежище и направлялась, тяжело шагая к метро, женщина. Потом ее путь лежал на вокзал, от вокзала – электричка, а после еще немного пешком… – Прав был свекор, когда не верил ни в оттепель, ни в разные другие повороты советской жизни».

«Все решают они – когда закручивать гайки, когда ослаблять, когда судить, когда миловать, никогда не знаешь, что лучше, и уж точно – что будет завтра. Я знаю это наверняка, – говорил он, – на своей шкуре испытал. Не спрашивай, сказать больше не могу, но поверь на слово. Сегодня удила подотпустили – так завтра подтянут и нагонят. Так что сиди тихо, люби свою семью и честно занимайся своим делом. Нас все равно никто не спрашивает и ни в грош не ставит. Выборы без выбора, тьфу – ложь одна… Детей решила учить? Хорошо. Так учи как надо, на совесть, чтобы не стыдно было. Может, им что-то лучшее выпадет, вот и твое участие окажется не лишним», – напутствовал он тогда еще молодую, не понимающую и половину из сказанного Любу. Она только приехала в столицу и на все, даже своего мужа, глядела огромными распахнутыми глазами.

Она улыбнулась, вспомнив, как поначалу пугалась странной вечерней тишины в доме. Ей, выросшей среди шумных братьев и сестер, постоянно отвоевывающей кусочек кухонного стола для уроков, было непривычно видеть выключенным появившийся раньше, чем у многих, большой телевизор. Она не знала, что делать, убрав все со стола и сделав необходимые домашние задания. Молчание заставляло ее волноваться, и она то и дело пыталась постучать в дальнюю комнату свекра со свекровью, чтобы предложить чаю или позвать послушать вместе радиоспектакль.

«Любаша, мы читаем, – раздавался певучий голос свекрови, – чай сама попозже сделаю. Заходи, если хочешь, присмотри и себе книжку. Я вот тут роман интересный закончила, так что возьми. Получишь настоящее удовольствие!»

Библиотека поражала воображение невестки. Но вот так сидеть вечерами и читать – это что ж за баловство-то? Мало-помалу, удивляясь, но прислушиваясь, Люба начала осваивать стеллажи и тишину.

Сегодня, встречаясь уже с подружками выросших сыновей, она понимала, насколько терпелива была к ней, деревенской девчонке, новая семья, и старалась правильно отнестись к потенциальным невесткам, не отпугнув, не унизив. В то же время Любовь Васильевна, вспоминая ту, прошлую Любашу, пыталась разглядеть в каждой желание стать своей в их доме, даже если пока еще они не понимали со своим молодым задором ту, абажурную по вечерам, их дачную тишину с неспешными разговорами и заботой друг о друге.

Прямо до смешного ведь доходило! Любовь Васильевна увидела себя, молодую, на кухне в первые дни—недели своей жизни в генеральской квартире. Родители мужа ушли в гости, довольные и веселые. Люба же, не зная, чем и как бы лучше угодить по первости, решила навести порядок в холодильнике. Свекровь, постоянно с книгами и концертами, не сильно усложняла свою жизнь тщательной уборкой.

Любаша была рада помочь – она тут же взяла на себя заботу о доме, привычными широкими жестами отправляя в помойное ведро старые тряпки, паутину с углов, засохшие пряники из буфета. Туда же, на выброс, полетел и бумажный сверток с верхней полки холодильника, к чистоте которого Люба относилась с особенным пиететом. «Вот ведь, – немного сварливо, с чувством некоего деревенского превосходства по отношению к городским неумехам отметила невестка, – и платья вон тебе шелковые, и музыка в консерваториях, а сыр протухший, неприятный лежит и воняет… Ох! И плесенью-то уже покрылся, родимый! Как можно-то так с продуктами обращаться! Вот ведь избалованные – голода не знали…»

«Любочка, родная, чайку не поставишь? – свекровь зашла на кухню после возвращения из гостей. – У Милочки не допила, видно! А знаешь что? Мы сейчас с тобой доедим „Рокфор“, я его специально припасла, чтобы тебя и себя побаловать! Этот сыр французский лучше всяких пирожных!»

«Да, – вспоминала Люба, – конфуз случился с этим рокфором плесневелым». Сегодня-то она полжизни бы за такой кусочек отдала! Свекровь тогда только бровь приподняла, виду не подала, что расстроилась. Ну а потом все дружно смеялись и над историей, и над красной, как рак, Любашей. И она смеялась – что ж уж тут, ничего не скажешь – знакомство с московским светом не обошлось без рытвин. С тех пор история с выброшенным «неприятным» сыром стала семейным анекдотом. Вот ведь были времена!

Размышляя и вспоминая, улыбаясь такому простому, как сейчас казалось, прошлому, учительница никак не могла стряхнуть с себя школьную меловую пыль проблем. С тяжелым сердцем Любовь Васильевна доехала до Киевского вокзала. Потом она села в электричку и теперь, каким-то чудом примостившись на половинке сиденья, смотрела в окно. Сначала она мало что замечала. Но чем дальше поезд отдалялся от города, тем рельефнее деревья за окном начинали отделяться от неба, их силуэты стали пробегать веселее, а перестук колес по рельсам успокаивал.

В сумке лежала «Белая гвардия» – да не просто прочитать и отдать, а ее, ее собственная. Книгу можно было трогать, взвешивать ее тяжесть, гладить плотный переплет, вдыхать типографскую краску листов, переворачивать страницы с ожиданием, не торопясь; знать, что в любой момент можно вернуться назад, перечитать, подумать, вздохнуть и отправиться дальше, дальше, в самую глубь того мира, который, в одночасье разбившись, безвозвратно ушел в небытие.

Сегодня днем в школе, когда она увидела, что забыла сумку с листовкой в кабинете, тут же подумала о книге. Испугалась, что оставила ее вот так, без присмотра. И потом испугалась во второй раз, испугалась тому, что ее испуг станет заметен прыгающей и брызжащей слюной негодования Ирине Евгеньевне. Коллега превратилась внезапно из милой, в нежной блузке женщины, заглядывающей раньше подобострастно в глаза, в озлобленную, шипящую подзаборную кошку. «Нет, вряд ли кто-то начнет здесь по сумкам шарить, ну право же… Это уж слишком», – она подумала тогда, но быстрым шагом, как только смогла вырваться из учительской, направилась в свой кабинет. И правда – сумка лежала на стуле у стола, как и была оставлена полчаса назад. Вроде никому она была не интересна.

Теперь, сидя на узком пятачке в подрагивающей на стыках рельсов электричке, она устыдилась своих страхов. Да и книга-то была уже раньше издана в СССР, не эта, но все равно – запрещенной она считаться не могла. Ей привез Булгакова приятель из поездки в Чехословакию. Там русские книги – любые, даже самые модные – продавались свободно, стоило просто зайти в магазин. Не верится, конечно, но он сам рассказывал: так просто зайдешь – и купишь все, что хочешь.

Преувеличивает, наверное, как обычно, ах уж все эти восторги после заграницы! Но факт остается фактом: привез из командировки «Белую гвардию» в подарок дорогой Любе на день рождения. Вот уважил так уважил! Ничто не могло порадовать именинницу больше, чем хорошая книга, которую к тому же не так просто достать. Библиотека у них была неплохой – и от свекра со свекровью много осталось, тоже старались, понимали толк. Правда, занимали место по большей части стандартно советские подписные издания, как у всех. А тут Булгаков…