Текст книги "На крыльце под барельефом"

Любовь Васильевна задумчиво смотрела на мелькающие деревья, еще тонко-черные, на пустынные платформы, с которых торопливым шагом спускались пассажиры, стряхивая с себя московские пыль и суету. Потом город уже полностью отступил. Остались вдалеке новостройки с острыми балконными каркасами и подъемными кранами. В приоткрытое окно ввихривался удивительный свежий ветер, приносивший звуки лопающихся почек и упирающейся в неизбежном своем таянии последней черной льдины в низине у железнодорожного полотна. И главное – в нем чувствовались свобода и обещание почти деревенского, забытого покоя на целых два дня с хвостиком, самым сладким хвостиком сегодняшнего вечера.

«А я уйду с поста завуча, и все! Хватит», – вдруг сама себе вызывающе сказала Любовь Васильевна. Это стало откровением, внезапным и ярким, как луч весеннего солнца, как случайный солнечный зайчик, дразнящий, прыгающий по лицам пассажиров. Как будто ей кто-то подсказал. Она даже удивилась, почему раньше ей не пришла в голову такая простая идея.

Люба всегда старалась быть честной с самой собой: «Я не могу и не хочу уходить из белой школы. Возраст уже не тот, чтобы искать что-то другое, да и привыкла уже. Этих детей надо доучить… Им и так досталось. В то же время мне достаточно будет одних только уроков, пусть сами руководят и тратят время на расписание, проверки, обсуждения, осуждения… Я не буду встречаться вне уроков и разговаривать с коллегами, уговаривать родителей, убеждать и умасливать „пустыню,“ – Любовь Васильевна сама улыбнулась тому, как собирательно назвала своих коллег по-листовочному. – Зато точно! Эх, дети… Вот кого жаль…»

На своей станции женщина сошла с неожиданной легкостью, став вдруг как будто моложе. Даже сумка уже казалась не такой тяжелой, как раньше. Простота принятого решения, которое лежало, как оказалось, на поверхности, дало ей силы смахнуть, как крошки со стола, всю черноту, пропитавшую школу и ее душу за последние месяцы.

«Мама! Вот ты где! Идешь, вся в своих мыслях! Улыбаешься! Давно не видел тебя такой! Даже меня не заметила! Не ожидала, что ли?» – к Любови Васильевне подошел статный молодой человек и протянул руку, чтобы взять тяжелую сумку. Они расцеловались, она его потрепала по щеке.

«Какой большой вырос, заботливый… Интересно, сам пришел меня встретить или отец прислал? А и неважно», – отмахнулась от ненужных сомнений Любовь Васильевна и с нежностью посмотрела на сына. Вслух произнесла: «Замерз? Небось, давно дожидался? Поезда, вагоны считал, как в детстве, когда мы отца встречали? Я тоже думала, что гораздо раньше из этого серпентария выползу…»

Потом они под руку спустились с платформы и пошли по тропинке. Дорожка вела вглубь поселка, мимо садов и пруда, туда, где вся семья с нетерпением ждала свою учительницу под золотистым абажуром со старорежимной бахромой, освещающим кухню мягким домашним светом.

Домашние секреты

– Ирочка, как у вас дела? Почему так давно нам не звонила? Все ли вы там здоровы? – Голос у мамы был уставшим и каким-то бесцветным, опустошенным. – Наверное, дел у тебя много. Я понимаю, конец года…

«Ничего ты не понимаешь, мама!» – подумала раздраженно Ирина, но вслух произнесла:

– Мамуля, я так рада! Хорошо, что ты позвонила! Да уж, извини, не получилось как бы поговорить последнее время… И не говори, замоталась, столько забот и дел ну… свалилось! Но у нас все хорошо! А у вас как там жизнь? Все здоровы?

– И у нас все… как обычно… Ларочка уже не работает, мы ждем…

Ирина помнила, конечно, что у сестры должен скоро родиться ребенок, говорили даже, что мальчик. Но такие дела творились вокруг, крутились и закручивались, в общем, крутые перемены. Потом добавились сложности с этими старшеклассниками. Было не до нее. Ларочка ей помогала поначалу, и Ира была ей благодарна, но сейчас уже все грозы миновали, паруса наполнились попутным ветром и весенним солнцем.

Сегодня она видела прошлое в ином свете: конечно, она поначалу немного растерялась, что неудивительно… Да и люди показали себя не так, как раньше, когда она, нет, когда ее обольстили всякими разговорами и задушевностью… Ира сейчас была убеждена в том, что справилась бы со всем сама, без сестры, без всяких там «серых кардиналов» из провинции.

Вслушиваясь в далекий мамин голос, она почувствовала легкое угрызение совести. Обычно ей без труда удавалось ее унять и усадить на место, как выскочку-ученика. «Тут что-то не так, – подумала она, – голос у мамы какой-то потерянный и даже заискивающий, что ли… Может, приболела? Да нет, все у них хорошо. Просто трудней стало, наверное, с Ларкой – с ней по жизни-то непросто, а тут роды на носу…»

Вслух же радостно проговорила:

– Как это хорошо! Я помогу, чем смогу! А что говорят врачи? Может быть, нет, точно, точно мы приедем летом! Дай бог, Ларочка разродится как бы благополучно…

Мама молчала. «Достала ее небось своими капризами, – подумала Ира. – Надо будет ей позвонить, узнать, как она там… Скучно ей небось теперь без участия в моей жизни…»

– Знаешь, Ирочка, я не хотела тебе звонить, говорить, думала, Ларочка сама… Тут такое дело… Только ты ей не говори, что я сказала. Леша-то ушел. Лариса одна теперь, и ребенок его, подлеца, не удержал…

У Иры ухнуло вниз сердце. «Вот оно что… Мама как бы крайняя там, Ларка на ней отыгрывается небось за свои проблемы. Бедная мама, – Ира уже раздумала звонить сестре. – Надо будет подождать, пока родит, а то сейчас заведет старую песню про несправедливость».

При открывшихся обстоятельствах разговоры с сестрой представлялись ей дорогой по минному полю. Только этого не хватало, когда в ее жизни все приобретало устойчивый вес, а впереди ждал переезд на новую долгожданную квартиру.

– Знаешь, – продолжала мама на одной ноте, как сказки рассказывала, – Леша-то ее бил, как выяснилось. Синяки у нее были, подтеки… Вот ведь сволочью какой оказался. А мы-то его приютили, прописали, на работу устроили, все ему дали, за достойного держали…

Голос мамы наполнился слезами, еле сдерживаемым отчаяньем, которое переливалось через край телефонной трубки и километры расстояния.

«А я знала, что синяки были из-за него, видела! – хотела крикнуть Ира, но промолчала. – Зачем это сейчас обсуждать? Кому оно поможет? Еще и упрекнут, что смолчала, не рассказала никому… Помним мы тот визит – Ларка вокруг него суетилась, джинсы мечтала ему достать, над нами дружно насмехались… Вот тебе и брак… А как замуж-то хотела!»

Вслух же она посетовала на то, что вот, дескать, все были наивными и не поняли сразу Лешину сущность. Это было неправдой. Леша никогда никому не нравился. Просто все радовались Ларочкиному счастью, хотели для нее лучшего, самого-самого… И главное, чего Ира ждала от брака Ларочки, – чтобы та не дергала ее и не мешала ее собственной семейной ячейке…

– Так вы приедете? – спросила мама с надеждой. – Она такая ранимая, такая бедненькая… И раздражается все время, и плачет… Правда, она никому решила не говорить про Лешу и меня просила молчать. Так что ты уж не выдай, да и постарайся поаккуратнее с ней…

Ира пообещала и приехать, и не показывать Ларочке, что в курсе ее семейных драм, и поддержать сестру, и ни в коем случае не обижаться, если та снова будет кидаться на всех. Потом с облечением повесила трубку.

«Ну да, и правда надо бы съездить, – размышляла она, усевшись в любимое кресло, которое, судя по всему, придется оставить соседке Наде – оно не вписывалось в будущий интерьер. – Вот когда Лара родит… Тогда мы купим билеты на поезд… Это ж сколько как бы придется за них заплатить? Два полных, один детский, да Алинка уже немаленькая, ей полка отдельная нужна. Так ее билет тоже, небось, на полную цену потянет? И что ж получается? Мы туда поедем вместо Крыма? Ребенок останется без моря? А ей в первый класс идти. У Толи отпуск всего пара недель… Я же одна не поеду, я что, незамужняя, одинокая какая-нибудь, да и как я это, доеду, как там буду? Я не смогу, как раньше… А он тут один останется? Нет уж. Подождем. Не будем решать так сходу… Время еще есть».

«Мама даже не спросила, как у меня дела, как у меня в школе! – вдруг осознала Ира. – Их там это вообще не волнует! С какими трудностями я столкнулась! Что пришлось пережить! Никто за меня не порадуется, кроме Толи. Я даже не успела рассказать, что мне дали, пусть только на замены, старшие классы! Разве это не признание моих этих, заслуг? Ну и семейка… Мама только о Ларке думает. Рожать она собирается… И что? Она одна во всем мире рожает? Вокруг меня с Алинкой никто так не бегал, и сейчас не особо я им там, в общем, интересна…»

Ира немного покривила душой – мама очень суетилась вокруг нее, но это было давно. Сегодня многое виделось иначе, и что происходило раньше, не имело сейчас никакого смысла. Да и вообще, Ира была убеждена, прошлое вообще не стоит переоценивать – нужно жить здесь и сейчас.

Про новую квартиру, в которую они собирались переезжать этим летом, она тоже пока никому из родных не сказала. «Потом, потом, – думала она, – вот переедем, вот приедут они в гости – и увидят. Будет сюрприз. Ларка обзавидуется… А то еще сглазит, если раньше времени как бы объявить…»

Про историю с Лешей, в которой она оказалась права, и про то, что Лара осталась снова одна, да еще в предродовом положении, она почти не думала. «Да, поможем как сможем, даром что я… ну да, я мышь серая для нее», – вспоминая прошлую заскорузлую, как наждачная бумага, обиду, решила Ира. Она вышла из задумчивости после маминого звонка, тряхнула головой и пошла на кухню, которая еще немного – и отойдет в прошлое вместе с этой надоевшей квартирой. На ее глазах еще недавно уютное гнездышко превращалось в пыль, которую нужно стряхнуть и забыть.

Через месяц от Ларисы пришло письмо, сумбурное, с новой для Ирины психологической составляющей. Странные новости, доходящие окольными путями до Москвы, подтвердились: сестра увлеклась психоанализом – это было ее последнее открытие своего места в реальности и познание мира в себе.

Так она обнаружила огромные глубинные связи своих «несчастий» с детскими переживаниями, с недостатком и «вторичности» маминой любви и, что самое важное, – с незаслуженными удачами сестры. Там многое оказалось закрученным в клубок под новомодным названием «депрессия», а брало свое начало в маминой занятости на работе, во дворовых синяках, в донашивании переданного по наследству Ириного платья. Это все понемногу в нынешней Ларочкиной интерпретации превращалось в «непонимание детских проблем» и личностной ценности. Так неуважение, невнимательное отношение к той, маленькой, Ларочке «переросло во взрослые травмы и наложило отпечаток на всю дальнейшую энергетическую составляющую ее жизни»…

До Ирины дошли даже слухи, что Лариса до родов и уже позже, сидя в декретном отпуске, начала давать психологические консультации. Такое новое для их города дело не осталось незамеченным. Лариса стала востребованным помощником, в первую очередь, прогрессивных родителей. Они пытались с ее помощью понять своих переходновозрастных подростков, так разительно отличающихся от них самих в послевоенном, простом прошлом. Ларочка даже подумывала окончить заочно психологический факультет какого-нибудь университета и получить настоящий диплом.

«Я стараюсь вернуться к себе, найти ресурсы, чтобы жить дальше… А ты сбежала из ситуации, отряхнула прах прошлого, потом лгала, лишив меня надежды, оставив меня одну… Я все силы тратила на то, чтобы быть тебе сестрой. Ты всю жизнь мне вдалбливала, какие мы родные, а что получается на самом деле? Я пыталась быть самой собой, но ты своей якобы любовью меня душила, не давала мне свободно жить и развиваться. И какой результат?

У тебя есть все: муж, заботливый и верный, здоровая дочь, хорошая работа, которую ты зубами и когтями своих цепких маленьких ручек выгрызаешь и отвоевываешь, столичная жизнь, а теперь еще и новая квартира. Где твоя великая любовь? За полтора года ты ни разу не навестила нас, маму, родной город! Я же вынуждена подбирать крохи внимания и остатки с барского стола в виде убогого приема меня в своей Москве. К тому же, как я сейчас понимаю, именно ваше высокомерное отношение к Леше и оттолкнуло его от меня. Ты во всем хочешь контроля. При этом занимаешь позицию жертвы, с тем чтобы тебе все помогали и сочувствовали. Ты используешь моральное насилие. Ты все у меня украла…»

Ира поначалу была готова слушать эти новые посылы, которые Толя называл «горячечным бредом осатаневшей от сидения дома бабы». У нее сжималось сердце от абсолютной беспомощности. Правда, в один прекрасный момент, когда Лариса потребовала вместе с ней «проработать» все прошлые ошибки, покаяться и «подняться дорогой очищения и прощения», старшая сестра не выдержала и, как в детстве, забилась под кровать. Да, сейчас она морально «забилась под кровать» и постаралась не высовывать головы в надежде, что Ларочка поищет—поищет, покричит-позовет и бросит.

Ира не грубила – ей было страшно любое открытое противостояние. Она не послала несчастную сестру далеко, например, к тому же Фрейду, но стала скрываться от телефонных прерывистых звонков, ставших постоянными, настойчивыми, как сигнал SOS. В этот момент, который казался бесконечным, все замирали. Затаив дыхание, как будто телефонный аппарат на столике мог выдать их малейшие движения, дожидались отбоя. Или Толя, вздыхая, подходил и сообщал, что Иринушки нет дома. Лара пыталась и его заловить в сети психоанализа. Толя делал вид, что не понимает, или отвечал такую заведомую и откровенную чушь, что уже Лара, в свою очередь, бросала в негодовании трубку, обвиняя его в черствости и полной непригодности к тонким душевным переживаниям.

Официально о разводе сестры Ирина снова, как и о свадьбе, узнала далеко не сразу. Дав маме слово не проговориться, Ира долго делала вид, что ей ничего не известно, а погружение в психологию нового вида с призывом совершить прилюдное и громкое покаяние – просто увлечение. Они с Толей и Алиной были заняты тем, что доставали подарки для новорожденного и Ларисы, а потом искали оказию, чтобы их переправить.

Письмо произвело впечатление. Ирина плакала от обиды и несправедливости, Толя ее успокаивал. Их жизнь штормило, как телегу на плохой дороге с колдобинами. Даже после переезда на новую квартиру, с которой связывалось столько надежд, тень сестры начала появляться везде, куда бы Ирина ни шла. На кухне ее фантомный голос давал Ире советы и критиковал ее нечастую, и – что правда, то правда – пресную и невкусную стряпню. Ее тень кружила где-то под новопобеленным потолком, едва не задевая выстраданный и выстоянный в очередях модный абажур. Расплывающийся в зеркале силуэт в том самом вечернем платье насмехался над готовым подставить во всем свои руки Толей, которого Лариса не раз называла подкаблучником. В спальне Ире слышались скрип, смешки и перешептывания, перекочевавшие вместе с тюками и бельем, наверное, как привидения, из того времени, когда супружеская пара ночевала у них еще на старой квартире.

Жизнь Иры превратилась в перевертыша, мартышку, которая кувыркается на пластмассовой лестнице. Ей хотелось оборвать шнур телефона и периодически метнуть какую-нибудь чашку в буфетное отражение невнятного блика сестры. Где-то она слышала, что можно вызвать знахарку, по-современному экстрасенса, которая бы прошла со свечкой по всей квартире и изгнала из настоящего – достойного и полного надежд – то прошлое, которое тянуло назад и висело химикатным едким облаком претензий.

Если дома надо всем нависала тень брошенной и обиженной сестры, то в школе все шло на редкость прекрасно. Ирина Евгеньевна, преодолев свои обиды после неудач в десятом «Б» и листовок, с чувством удовлетворения закончила учебный год. Она предвкушала отдых в Крыму и новые свершения в будущем без людей, которые больше не стоят у нее на пути… Впрочем, ведь они мешали всей нашей школе! Она повторяла это снова и снова и шествовала на работу с гордо поднятой головой победителя. На работе ее встречали коллеги, звали на чай, а то и покурить за закрытой дверью в кабинет, прямо как раньше «девочки». Там можно было посплетничать, обсудить последние новости, поговорить об успехах детей, показать фотографии… Ирина Евгеньевна с готовностью советовала, внимательно слушала, как она всегда умела. Это располагало людей к открытости и давало ей в руки новые рычаги влияния.

На выпускных экзаменах ее поставили всего лишь дежурной, к великому огорчению, – она очень хотела дать понять десятому «Б», чем чреваты демарши, чем может обернуться, особенно для мальчиков, их дерзость. Увы, как Ирина Евгеньевна ни старалась, участия в выставлении решающих аттестатных оценок она не принимала. Даже парторг не смогла противостоять напору родителей повстанцев-десятиклассников. «У них оказалась сильная рука там, – сказала ей сквозь зубы Людмила Петровна, многозначительно поднимая палец вверх. – Там! Понимаете? Так что в наших интересах все спустить на тормоза. Ничего, мы кое-что, сами понимаете, сможем отразить в характеристиках этих умников…»

Девятые классы были менее яркими, чем десятые. В то же время влияние Лидии Николаевны оставалось настолько сильным, что уроки можно было сравнить с дипломатией холодной войны в те страшные моменты ожидания – ожидания, кто же первым нажмет ядерную кнопку. «Ничего, – думала Ирина, – все равно в будущем году их оставят у меня. Мы сработаемся. У меня появятся первые ну, как бы выпускные классы. Я перестану проверять тонны тетрадей этих бесноватых шестиклассников и разбирать скучную литературу во главе с „Тарасом Бульбой“ и набившей оскомину „Капитанской дочкой“. Я даже предложу им приходить ко мне на факультатив…»

Правда, каким будет этот факультатив и зачем ей эти дополнительные часы нужны, кроме как сравняться хотя бы в памяти со славой Лидии Николаевны, она не знала. Мечты, мечты… Времени на размышления у нее теперь было достаточно; место в белой школе Ирина Евгеньевна себе застолбила прочное и уважительное. Так она считала, подводя итоги этого важного для себя и непростого года.

С Ларисой ей видеться не хотелось, хотя она понимала, что уйти от поздравлений воочию по случаю такого события, как рождение ребенка, будет сложно. Ирина уже высчитывала, как бы съездить в город, который она полтора года отказывалась называть своим, как сестра вдруг перестала ее звать. Видимо, ей захотелось сохранить в тайне уход Леши, забыв про письмо в порыве старых обид, новых забот и послеродовых психопатических судорог. Ирина сделала вид, что никакого письма не было.

Уже после рождения ребенка, недолгого декретного отпуска, первых месяцев жизни малыша, в которых Леша, надо отдать ему должное, принимал самое активное участие, Лариса пару раз оговорилась, что не высыпается, что тяжело одной. На вопрос, почему Леша не подменяет ее по ночам, когда маленький Ванечка плачет, Лариса отмалчивалась.

Все стало запутанно. Ира потерялась в лабиринте того, что можно говорить и чего говорить нельзя. Каждый разговор был похож на скольжение по тонкому льду – оступиться нельзя, остановиться уже поздно, а все внутри сковывает ужас от сознания того, что лед того и гляди провалится. Когда трубка наконец опускалась на рычаг, Ира чувствовала себя вымотанной, изможденной донельзя, еле добредала до кухни, где Толя уже в который раз молча кипятил чайник. Он мог ждать ее часами, задумчиво похрустывая сушками и глядя в темное окно.

Визитер

В один момент Ира уже было подумала с надеждой, что Леша вернулся в семью, как он им сам позвонил. Бывший родственник, к которому все относились и раньше не очень распахнуто, приехал в Москву неожиданно и, увы, как выяснилось, с новой подружкой. Ему велено было передать Ире и Толе подарки и, главное, – банки с домашними соленьями от мамы. Он по-прежнему выполнял все поручения Ларочки, часто проводил время с сыном, но жил уже в другом месте и, как предполагала Ира, с другой женщиной. Так оно и оказалось.

Лариса ото всех продолжала скрывать свой развод, такой скорый и неожиданный. На работе об этом никто не знал. Ей казалось все происходящее стыдным, особенно после громкой, на весь город, свадьбы. Лариса то жаловалась, то разыгрывала карту избалованной вниманием замужней дамы, то принимала вид немного устало-счастливый после рождения ребенка.

Правда, все ее мысли, похоже, в тот непростой период сосредоточились одним нераспутываемым клубком кусачей шерсти на причинах своих неудач. Этой причиной, как и раньше, выступала сестра. Психология сделала Лару через какое-то время углубленного самоанализа «знатоком человеческих душ», особенно душ близких. Спрятаться за ширму расстояния при разрывающемся от требовательных звонков телефоне Ирине хотя бы частично удавалось. Маме, как она подозревала, приходилось труднее.

Ира думала, что ее уже мало что может удивить в отношениях с сестрой, но Ларисе с ее научно обоснованным звериным раздиранием своей и чужой жизней на кровавые куски это удалось. Она была несказанно рада, хотя и пару раз показательно тяжело вздохнула в телефонную трубку, когда поездка «домой» сорвалась. Толя тоже туда не рвался, полностью отдаваясь семье и новой квартире. Ире предоставилась возможность принимать решение в одиночку, и она со вздохом сказала: «Ну что ж, оно ведь так сложно, оказывается… Никак не получается, хотя как бы вот ведь и очень хочется…»

Позже Лариса приехала сама и привезла Ванечку, который был, по ее словам, уникальным ребенком, талантливым с рождения и очень умным. Никто с ней не спорил. Лариса спала с ним в одной постели, ни на секунду от себя не отпускала. «Именно на этом раннем этапе младенчества, – говорила она, – закладывается особая связь между матерью и ребенком, только так он обретет защиту в будущем, которую получили далеко не все». При этих ее словах Ирине и маме становилось неудобно, но что сказать и как себя вести, они все равно уже давно не знали. Они старались пропускать такие отступления мимо ушей. Лара же была убеждена в том, что их молчание – это полное согласие с ее умозаключениями и осознание вины.

В этот раз, когда очередная поездка отменилась, Леша и свалился, как нерасчищенный снежный ком с козырька над подъездом. Конечно же, пусть отставного, но родственника пригласили на ужин в ближайшие выходные. Он пришел с полными руками банок, с подарками, а Алине подарил от себя большую немецкую куклу в бархатном зеленом комбинезоне. «Ну какая ей уже кукла? – поворчала для порядка Ирина. – Девица уже в школу идет!» А сама не могла наглядеться на белокурую красотку, которую тут же назвали Эльзой. Ее поместили на полку среди шкатулок и разных фарфоровых слоников, невзирая на капризы не согласной с таким скучным куклиным будущим дочери. Алина ушла спать расстроенная, но с твердым намерением завтра же достать Эльзу, встав на стул, и унести к себе.

– Ну и сестра у тебя, дорогая свояченица, – перешел к самому интересному Леша, который ел, пил и разговаривал одинаково размашисто, хрустко и притягательно. Рядом любой тоже начинал и подливать себе в рюмку, и подкладывать себе на тарелку, и смеяться его любым, пусть даже иной раз пошловатым, шуткам. Такой он обладал силой – простой парень, душа компании, находящий легко, на зависть Ирине, точные слова и понимающий куда больше, чем хотел поначалу показать.

Правда, выяснилось почему-то, что он обладает всеми этими качествами только сейчас, когда рядом не оказалось ни Ларисы, ни телевизора. Возможно, и постоянное зависание Леши перед телеэкраном в их зимний приезд было связано с его некомфортным ощущением себя в новой для простого парня столичной реальности. Или он изначально был не согласен с той ролью, которую ему отвела Ларочка? Кто знает…

– Так вот, говорю же, твоя сестра совсем съехала с катушек. Она и раньше была… так сказать… нестандартной, ну сами понимаете, о чем я. Кстати, про то, что у нее есть сестра, она долго не рассказывала. Я узнал, когда уже в гости к ним пришел, на ужин. Мама ваша тогда мне и сказала. Лариса даже, по-моему, недовольна была этим, косилась на нее, губы поджимала. Наверное, ей хотелось быть единственным ребенком в семье или, может, ей было неуютно от того, что ты уехала в Москву, а она, шибко умная и красивая, нет?

Ира не знала, что ему сказать. Все, что Леша подмечал и теперь озвучил без оглядки на Ларису, было точно и верно. О причинах их расставания не спрашивали. А зачем спрашивать, когда и так все понятно? Под конец вечера, когда почти все было уже съедено и выпито, а атмосфера стала не по-семейному свободной и откровенной, Толя решился и тихо спросил гостя: «А правда, что ты руки распускал? Или преувеличивают? Ира очень переживала…»

Леша откинулся, по-пьяному широкими движениями развел руки, чуть не сшиб покачнувшуюся рюмку. «Да это она на меня кидалась! Чуть что не по-ейному, не „как принято“ и „как пристойно“, чему там вас обучали всякие „бывшие“, так и метала разные предметы», – он недобро ухмыльнулся.

Ира напряглась. О прошлом она не любила говорить, а тут на тебе – не пойми кто свои мысли громко транслирует. Леша продолжал: «Ну да, как вазу в меня один раз швырнула, так я и… охолонил ее прыть тилихенскую… Ну и… оставил ей пару синяков, того, на память! – он засмеялся басом, подмигивая Толе и призывая всех поддержать его боевой расклад. Потом налил себе еще водки, потряс бутылку, стряхивая капли, и залпом выпил. – Да злыдня твоя сестра, Ирка, провоцирует людей, оскорбляет. Всем видом своим сучьим показывала, что я ей не пара. А тогда чего за меня выходила? Не брал никто, что ли, красавицу нашу? Да с таким-то характером немудрено. Я честно попробовал, купился на ее фактуру и… деру дал. Никакая фактура ее белокурая не нужна, никакие квартиры…

Да ну ее, то заискивает, соглашается во всем, прямо жена-жена, и не писает, а то разными вазами-штуками кидается… И еще вдруг так иной раз посмотрит, что ты себя червяком мерзким ощущаешь… А ты что, никогда ей вмазать не хотела? Скажи честно! Как она всю жизнь небось тебя унижала, душу выматывала, жилы-нервы на кулак наматывала… И никогда не хотелось, ну ладно, вы люди культурные, пусть не вмазать, а послать просто? Далеко так… Я знаешь, что заметил? После ее так называемой культуры, когда она всю душу по капле вытаскивает, блин, я на других все вымещаю, кто не так посмотрел…»

Видя, что его монолог остается без участия хозяев, Леша вдруг изменился, лицо стало еще краснее, а взгляд голубых глаз начал буравить неподвижно сидящего Толю. «А ты чего не пьешь? Брезгуешь? Не нравится, что я правду говорю? Да, я выпил. И что? Может, в милицию пойдешь? Доносить на меня? Руку на нее, красавицу такую, поднял… Да пока поднимал, жили! И Ларка довольна была! А теперь ноет, ругает по-разному, а до того караулила меня, с кем я гулял, когда приходил… если приходил… Сцены закатывала… Идите в милицию! Давайте!»

Ира испугалась: того и гляди – пьяный гость сцепится с Толей, а силы Леше не занимать. «Да что ты, куда ж мы пойдем? Да и не наше это дело, если вы там… решали сами… вазы тоже, – запричитала она в ужасе. – А давайте-ка лучше чай пить! Мы тортик купили! Тортик с розочками! Бисквитный! Я в булочной стояла в очереди, почти последний взяла!» Она начала сновать по кухне от стола к буфету и обратно, хлопать дверцей холодильника, зажигать газ, собирать тарелки…

Отвлекающие маневры будничной кухонной суеты притупили быстро загоревшуюся и так же внезапно отступившую ярость гостя. Леша ухватил из уплывающего со стола салатника последний соленый огурчик и выпил еще, налив из поставленной раньше на стол новой бутылки. Махнул самому себе рукой и сказал «поехали». Толя молчал, больше не пил, да и не угнаться ему было за гостем. Он старался даже взглядом с Лешей не встречаться.

Положив себе кусок торта с ядовито-зеленой кремовой розочкой, больше смахивающей на кактус, Леша шумно втягивал в себя чай. Напряжение удалось снять, электрические разряды вовремя притушить.

Немного протрезвев, осознав, что ему ничего не угрожает от бывших родственников, гость хлопнул рукой себя по коленке и заявил вызывающе, но с задорной смешинкой в глазах: «А вы ваще в курсах, что джинсы, которые ваша, как ее, Ирадовна, нет, Ашотовна, мне подсунула, липой оказались? Вот уж когда в милицию пойти бы надо! И так серьезно пойти! Левайсы… Эти левайсы в Ереване небось состряпаны! Слыхали про цеховиков? Не, ну слыхали ведь? Мне бы еще и медаль дали, ага, точно дали, если б я эти джинсы туда притащил и историю с вашими явками и паролями рассказал! Да добрый я, такой прямо больно добрый… Пусть живут себе…»

«Да ты что? – Ирина была потрясена. Сначала она обрадовалась смене темы, но потом ей стало снова неуютно. Оно и понятно: это же она организовала удачную, как ей казалось, добычу фирменных дефицитных вещей для Ларисы с Лешей. – Как же так? Точно ненастоящие? Как ты это выяснил, Лешенька?»

Бывший или небывший родственник пребывал теперь в самом благостном расположении духа. Он ощущал себя героем вечера, вершителем судеб, великодушным великаном, свысока взирающим на малепусеньких гномиков под ногами. «Да не волнуйтесь вы так, никуда я не пойду… Раз раньше не пошел! Гы-гы! А дело-то подпольное их вскрылось самым неожиданным образом. Смех и только!» Он снова хлопнул себя по ляжке, как будто сейчас вот возьмет и пустится в разудалый пляс.

«Налей-ка еще, а то на сухую сложно разглагольствовать-то… Оп! Хорошо пошла… Ну а дело было так: Васька, друган мой, на свиданку с телкой собирался. Ну а сам-то он одет не очень, только из села перебрался, ходов-выходов не знает. Так попросил он меня ему джинсу одолжить, на один вечерок. Я-то рассекал в них, да важно так! Ларка против была давать ему дорогую вещь, но я, сейчас думаю, чтобы ей насолить по большей части, взял и одолжил. Он их напялил и пошел себе. А телка столичной штучкой оказалась, да и какой-то там близкой к хорошей фарце. Настоящей фарце, сечете? Приехала она к нам то ли тетку свою навестить, то ли на именины-свадьбу…»

Ире становилось все хуже и хуже. Она бы тоже выпила, но стеснялась. Гостю наливать тоже больше не хотелось. История становилась все занимательнее, такой, которую, как она уже поняла, гоняли с добавлением пикантных подробностей обитатели всех окрестных дворов и завсегдатаи подъездных скамеек в родном городе.

«Ну они погуляли, пообжимались, а потом на ночь к нему в комнату завалились. Выпили, как водится. Ну и так далее. Все по плану, как говорится… А утром он глаза продрал, смотрит – она у окна стоит и джинсы его, мои то есть, рассматривает, на изнанку вывернула, трет там что-то пальчиком… „Нет, – говорит ему, – дорогой товарищ, ты что ж, меня этим фуфлом купить хотел? Ну уж нет, не на ту напал! Вот, смотри, тут шовчики не те, тут яркий синий цвет слинял, а тут и строчка вкривь пошла… А лейбл-то, лейбл! Откуда-то этот лейбл был спорот… Явно у нас партачили! Так что сиди ты со своим обманом, а я пойду“. Вот так джинсы мои вместо доброй службы парню жизнь испортили и любовь разрушили!»