Текст книги "На крыльце под барельефом"

Явки, пароли, пуловеры

К концу Ларочкиного пребывания в Москве Ирине позвонила Нина. Она вспомнила о просьбе коллеги помочь с поиском качественных и настоящих джинсов. В тот момент, когда Ирина искала «явки и пароли», Нина была невнимательна. Вокруг нее круговертью зимней метели кружились разные дела и проблемы – тоже гостевали родственники, сложно переживалась первая зима домашнего одиночества после смерти мамы, «девочки» требовали ее внимания, которое она с удовольствием давала.

История с сережками выбила ее из колеи, но больше всего угнетала абсолютная беспомощность. Она впервые поняла, что не может и не сможет в будущем защитить, оградить свою дочь ни от идеологических демаршей, ни от самой жизни, которая меняться в лучшую сторону, судя по всему, не собиралась. Если Нина всегда, с ранней юности, создавала себе свою собственную реальность, полную параллельных радостей и событий, то здесь настоящая, советская действительность развернулась на марше и посмотрела на Нину многотысячьем глаз, в которых отражался один только красный цвет. Она окатила ее холодным водопадом неизвестности и заставила бояться, и, что самое страшное, – бояться не за себя.

Сотканная теперь из мелких колючих оглядок, страха, ожидания плохих новостей, густая, предгрозовая школьная атмосфера нависала над Ниной и ее подругами даже на временно-теплых послеурочных перекурах, чаепитиях, которых стало, надо отметить, на порядок меньше. Оставаться в школе дольше положенного не хотелось. Отовсюду, из каждого темного угла, смотрели чьи-то глаза, слушали чьи-то уши, которые вот-вот, только отвернешься, – и выйдут из тени стен вполне живыми, но недружественными субстанциями.

Нина пыталась продолжать свою жизнь в обычном ритме и нанизывать на дневные часы, как бусины на суровую нитку, привычные дела. Вечером же начиналась телефонная рапсодия, когда выходило на авансцену зеленой в шашечку тахты все, что крутилось, падало и отлеживалось до этого момента за занавесом грудой дневной ветоши.

То, что происходило в школе, надо было непременно обсудить, осудить, обсмеять, обдумать, просчитать варианты возможных зигзагов в поведении парторга, которая вдруг начала осыпать Аллу пятерками по истории. Также требовалось всем дружно поддержать Иду Иосифовну. Из-за брата-«отказника» и собраний-экзекуций над отъезжающими детьми, которые Ида принимала слишком тонко-близко к сердцу, она подбиралась к состоянию, граничащему с темнотой нервного срыва. Она не могла допустить, чтобы детей обижали ни в какой форме, даже если сами дети ей стоически объясняли необходимость этого чистилища и улыбались грустной, такой щемяще взрослой улыбкой. Она не слышала толком их рассуждений, а только видела кругом несправедливость и свою невозможность их защитить.

Проблемы ИИ заметила даже Алла, которую мама постоянно таскала по гостям, чтобы не оставлять одну дома и чтобы приобщать к умному, далекому от рабочего района социуму. Ида Иосифовна стала отчужденной, замыкалась в себе, не смеялась шуткам и не трогала больше Алкину голову при встрече, приговаривая: «Этот ребенок станет великим, гениальным, у него же двойной затылок!» Раньше, до всей этой истории, после восторгов от Алкиного затылка, которые девочка стоически выдерживала, Ида обычно давала ей книги, альбомы художественных галерей, всегда спрашивала про ее достижения и шалости в школе, про роли в театре. Она просила почитать что-нибудь наизусть и, как маг-волшебник белого кролика, доставала из набившего оскомину стихотворения интереснейшую историю… Алла вздохнула было с облегчением от того, что затылок больше никто не трогает, но радость от встреч с ИИ сошла на нет – теперь это был другой человек, погруженный исключительно в свои мысли, грустно-чужой, как отражение вечера за окном.

Алла осеклась, когда бросилась по привычке к ИИ за шутками и книжками, и не встретила ответной душевной волны. Девочка остановилась с разбега, как на резко, круто обрывающейся скале, под которой билось холодное море. Глаза маминой подруги опустели, взгляд скользил по кругу, ни на чем и ни на ком не задерживаясь, на грани слез, которые набухали где-то там, невидимые, похожие на далекие тучи в предгрозовой душный день.

Звонок Ирины поэтому пришелся невпопад, да и отношения последнее время были у них какие-то нечеткие. После сближения в начале года, встреч в выходные дни на неделе и общих чаепитий в школе случилось некоторое охлаждение. Ирина сблизилась с другими учителями, и было заметно, что с ними ей комфортнее – они щебетали на переменках и в столовой, назначали встречи после уроков, замолкали при случайных столкновениях с «девочками» на лестнице. Нина мельком как-то увидела, что они что-то вместе подписывают, показывая концом ручки на строчки, смеются, поправляют друг друга, перебивая и дополняя. При ее появлении коллеги замолкли. Что это были за бумаги, Нина не видела, да и забыла о них почти сразу.

Нина уже и не помнила, почему в свое время отодвинулась от Ирины – ее отходчивость была уникальна, а забывчивость помогала освобождаться от ненужных неприятных воспоминаний. Она уже куда-то вымела из головы, как мусор веником, и тот случай с одиноким воскресным ожиданием, а характеристику, данную коллеге Лидией Николаевной, сочла не связанным с жизнью очередным литературным умствованием…

Нина абсолютно и, как она любила выражаться, безапелляционно верила в доброе к себе отношение всего мира. То, что Ирина приняла за нежелание или равнодушие, было обычной Нининой жизнью, немного легковесной, немного эгоистичной, но в которой Ирине просто не отводилось важного места… Впрочем, как только Нина после отъезда родственников вспомнила о просьбе, она тут же позвонила и предложила не только телефон своей знакомой портнихи и по совместительству спекулянтки, но даже пригласила Ирину вместе к ней съездить.

Ира была удивлена – звонка она уже не ждала. Отношений, которые ее уже не сильно радовали и которые все больше отзывались неуютностью, она больше строить не хотела, но памятно еще дорожила близостью с «девочками». Упускать случай было тоже не с руки. Она ведь именно к этому стремилась – завести свои московские связи, ведь она не гостем сюда случайным заехала, а жить. И жить надо было в полную силу, так, как делают это ее коллеги – легко, весело и модно. Всему этому она пыталась научиться.

Договорились на первые свободные дни после каникул, если Тамара, так звали Нинину знакомую, сможет их принять и, главное, – если у нее будет, чем их удивить. «Вообще-то, чем ей нас удивить, она всегда найдет!» – пообещала Нина.

Говорить Ларисе Ира не стала. Решила, что расскажет потом, когда освоит эту новую для нее поляну и будет, чем удивить сестру и срезать ее постоянные задиристые подковырки новой, откуда-то издалека, из того самого далека привезенной шляпкой. Вот только незадача: денег тратить Ира тоже не хотела. Как быть? Впрочем, она была готова переступить через экономию во имя высшего блага. Она была уверена в том, что в мире тотального дефицита связи тоже нужно ценить, лелеять, поддерживать хотя бы купленной мелочовкой – чтобы оставаться интересной и желанной клиенткой. Никогда не знаешь, что и когда пригодится. Ирина уже даже приготовила местечко на полочке своей жизни.

Нина жила так, как будто она и мир находились в параллельных измерениях. Разумеется, она была в курсе терактов в Москве, знала про последний угон самолета, ей сообщали ежедневно по радио о росте импорта зерновых, не говоря уже о внешнеполитических событиях. О них она читала вместе с учениками в Moscow News. В то же время все эти события советской жизни, какими бы трагическими они ни были, как будто оставались лишь напечатанной обязаловкой, официальной программой «Время». Они не представляли метеоритной угрозы галактике ее тахты, ее зеленой в черные шашечки старой тахты, плывущей по своему собственному течению под раздувающимися парусами телефонных разговоров и дружеских посиделок.

Небольшие рифы, такие как история с сережками и обвинительными собраниями, расстраивали, волновали, но постепенно стирались и заменялись новыми темами. Сейчас, в очередное смутное время, Нину беспокоило больше всего исчезновение из ближайшего к дому бакалейного магазина «Арабики» в зернах. Собственно, другой «Арабики» и не было – грубые мешки с зернами стояли за прилавком и пахли на весь магазин джунглями и экзотикой. Все, конечно, было не настолько плохо, чтобы уже бить во все доступные ей колокола знакомств и связей, – еще оставалась «Робуста», которая к тому же стоила дешевле «Арабики», но Нина не любила этот сорт.

Кофе был обязательной составляющей ее домашнего счастья, он был членом семьи, частью кухни, запахом утра и нового дня, а его приготовление – священнодействием. Это не мешало поднимающейся пене постоянно убегать из медной турки и тушить газовую конфорку. Нина никогда не могла спокойно дожидаться приближения того самого момента и отбегала то подтолкнуть сонную Аллу, то срочно найти другую, менее мятую кофточку.

Так что исчезновение из свободной продажи «Арабики» оказалось вопросом далеко не праздным и совсем не из простых. Теперь Нина была полностью погружена в поиск тех, кто в состоянии или дать информацию о месте, где еще оставалась любимая «Арабика», или – что еще лучше – просто обеспечить ее бесперебойными поставками утреннего сырья.

«Приходит мужик в магазин «Океан», подходит к прилавку и спрашивает:

– У вас нет мяса?

Продавец ему отвечает:

– Товарищ, у нас нет рыбы, а мяса нет напротив!»

«Идет иностранец по Москве и видит длинную очередь. Спрашивает:

– А почему тут так много людей?

Ему отвечают:

– А это кур выбросили…

– Да, – говорит иностранец, присматриваясь к выносящим синих кур женщинам, – у нас такое тоже выбрасывают…»

Анекдоты разбавляли напряженность реальности с застойной пустотой прилавков, с напыщенными с высокой прической продавщицами в грязно-белых халатах. С ними искали дружбы все, кому было что предложить взамен.

«Кофе? Тебе нужно кофе? – удивилась Ирина, узнав о Нининой проблеме. – Ладно, какие проблемы? Я… это… скажу Толе, он может взять для тебя на работе. Сколько как бы надо? Ты какое-то особенное кофе хочешь?»

Это был царский подарок. Нина не стала поправлять коллегу – она вообще никого никогда не поправляла. Черт с ним, пусть кофе будет среднего рода, какого угодно, лишь бы коллега помогла его достать. Оказалось, что Ирине было это не сложно. Сама она кофе, каким бы он ни был, любого рода, не пила совсем, но держала дома про запас. Ей казалось это легким, но несомненно аристократическим шиком – предложить заглянувшей на огонек соседке именно чашечку кофе, а не обычного, неинтересного «слоновьего» чая…

Ирина была очень довольна тем, что может помочь Нине: она здесь, в Москве, без году неделя, а вот ведь раз – может сделать, достать то, что другим сложно, может встать на равных и даже повыше в чем-то с теми, кто, она была уверена, задирает нос с театрами и другими разными связями. Собственно, она уже давно не верила в настоящность, искренность этих интересов, так что оставалось в сухом остатке только «задирание носа». После приглашения вместе поехать к Тамаре-спекулянтке Ирина испытала чувство паритета: не то чтобы ты мне, я тебе, а просто… вот так просто помочь, просто помочь в ответ… Ей было несложно, да и самой ведь кофе не сильно «нужно».

В отличие от Нины, Ирина, хоть и не вдумчиво и не каждый день, но за новостями следила и очень удивилась небрежному предложению «забить стрелку» на станции метро у эскалатора. «Ты не боишься ездить на метро?» – спросила она коллегу. «Нет, а что?» – удивилась в свою очередь Нина. Она ездила всю жизнь, других вариантов просто не было, разве что в те времена, когда ближайшая к ее дому станция еще только строилась, а линия обрывалась за рекой. Вот тогда была проблема – приходилось ехать от метро до дома и обратно в переполненном автобусе, долго и нудно, постоянно боясь опоздать. «А теракты? Это же ужас…» – прошептала Ира с замиранием сердца, поскольку обладала каким-никаким воображением. И оно часто работало на опережение событий, добавляя страху в ее и без этого регулярно вздрагивающий организм.

«Да ладно, – легкомысленно махнула по своей привычке Нина, – кто уже об этом думает? Я уже и забыла. Времени много прошло. Больше же не было? Не было. Да и виновных, зачинщиков, вроде арестовали. Ну и ладно, что об этом думать-то? Все равно без метро не обойтись».

«Кому как», – подумала Ира и приехала раньше назначенного времени. До центра ее довез Толя на служебной машине, которую уже ему предоставили практически в единоличное пользование. Она спустилась на станцию, чтобы встретиться у эскалатора, у выхода в город, как и было условлено. Эскалатор был длинным, он медленно двигался вниз, погружая, увлекая людей глубоко под землю при свете матовых круглых ламп. «Как в ад», – подумала Ирина, так до конца и не привыкнув к подземной жизни столицы и не сумев отодвинуть, как Нина, в сторону шершавый, заполняющий собой все внутри страх новых терактов. И тут же она застыла, хотя и без этого боялась пошевелиться, крепко держась, как было приказано по громкой связи, за поручень.

Она смотрела, как ей навстречу торжественно открывалась станция, которая излучала какой-то особый свет и походила на подземный дворец. Ей раньше не приходилось здесь бывать. Ирина посмотрела на свои маленькие часики, до встречи еще оставалось минут пятнадцать. Она медленно пошла вдоль мраморных серо-бордовых колонн, держась самой середины, чтобы рассмотреть все мозаичные панно. Людей на станции было немного, подозрительных личностей в черных одеждах, как она представляла себе террористов, тоже не было. Это ее успокоило.

У Ирины даже немного закружилась голова: еще бы – идти, все время глядя вверх, не очень легко. Так она прошла всю станцию от начала до конца, до самой стены. Потом она пошла обратно, находясь под очарованием советского дизайна с восходящими ввысь одновременно монументальными и изящными колоннами и музейными мозаиками в кругах плафонов высоко, в нарисованном небе.

– Привет, привет, – Нина уже ждала у эскалатора. – Станцию смотрела? Я ее очень люблю. Такая красивая! И народу немного – не пересадочная, можно всегда походить, поглазеть…

– И глубокая, – отметила Ира, когда они уже поднимались вверх на выход. – Зачем такая глубокая? Ни реки здесь как бы нет, ни прудов, так ведь?

– Как прудов нет? Сейчас увидишь, как нет! – засмеялась Нина. – А раньше здесь болота были. Давно, правда.

Нина никогда не увлекалась историей, ей нравилось настоящее, от которого можно было получить удовольствие сегодня и сейчас. Что-то, конечно же, ей было известно о московском центре, таком разном, да и детство ее прошло частично на Рождественском бульваре, у теток в полуподвале. Она любила вспоминать, как дружила с дочкой Демьяна Бедного, как ходила к ним в гости на разные детские праздники. Правда, она никогда не упускала случая заметить, что жил знаменитый пролетарский поэт, сменивший одну говорящую фамилию на другую55
  Настоящее имя поэта – Ефим Придворов.


[Закрыть], далеко не бедно в то время. Ну а потом, добавляла она, полуподвал с малюсенькими окнами под потолком оказался пристанищем куда более надежным в конце 30-х, чем белокаменный, с кружевными лестницами целый этаж над ним.

«А глубокая, потому что строились многие станции в Москве как бомбоубежище, или потому что реки, но потом использовались как бомбоубежища, – Нина почувствовала в постоянно смеющемся сердце что-то, к собственному удивлению, новое, свою связь с городом. – Мы с мамой спускались на Автозаводскую. Помню не очень хорошо, остались в памяти одни ощущения – страха, непонимания, что происходит, а еще тесноты, узлов каких-то, чужих людей вокруг, грязи, пота… Мама, – Нина сглотнула, как споткнулась, – мама даже в войну, даже в коммуналке все держала в чистоте, вставала утром, до смены на заводе, чтобы все вымыть, без всякого графика… Знаешь, в коммуналках висели графики, когда кому убираться… Я ведь раньше об этом не думала. Я не понимала, как все это было тяжело… Я-то порхала всегда, мне было не до быта…»

Нина тряхнула головой, как будто отгоняя тени прошлого и не к месту нахлынувшие воспоминания, и, с легкостью кивнув Ирине, улыбнулась.

Ира слушала. Она умела слушать. Ей еще мама сказала, а потом и «бывшая», что ежели хочешь завести друзей и подруг, будь внимательной к их рассказам, болтовне, пусть даже пустой, пусть даже раздражающей. Люди любят, когда их слушают. Они тут же испытывают к тебе доверие, а еще… Если слушаешь внимательно, обязательно узнаешь то, что может пригодиться. Никогда ведь не знаешь, что и когда пригодится. Этот вывод она уже сделала сама.

Про войну же ей самой сказать было почти нечего, хотя она часто полупридуманно-полуправдиво поддерживала разговоры о тяжелой жизни и тогда, и в послевоенные скудные годы. Военное время она помнила плохо, тоже только раннедетские ощущения, как они куда-то уезжали, потом откуда-то возвращались… Она была слишком мала, а мама почти ничего не рассказывала. У них в семье было не принято задавать вопросы – что взрослые считали нужным, то и рассказывали. Видимо, этот период в истории семьи не входил в список того, что требовалось вспоминать и передавать детям. Ира же всегда чувствовала, что стоит спрашивать, а о чем лучше не говорить.

Женщины тем временем вышли на улицу, повернули налево. Ирина оглянулась, чтобы сориентироваться, и узнала вдалеке справа часть улицы Горького, но эту сторону, двигаясь вдоль Садового кольца, открывала для себя впервые. Они прошли мимо театра Сатиры, потом через сквер, вглубь, забираясь в переулки, переплетенные, удивительные, дышащие другим временем, с монументальными домами. Как она хотела бы здесь жить!

Нина что-то говорила, как всегда театрально, громко, трогая коллегу за рукав и периодически останавливаясь, чтобы увидеть реакцию на свои слова. Ира вслушалась. Подруга давала ей инструкции, чтобы ни в коем случае не брала сразу понравившуюся вещь, а обязательно с хозяйкой поторговалась. «На то она и спекулянтка, что закладывает в цену большой процент, навар, но ты не думай, она без выгоды по-всякому не останется».

– Да я как-то много покупать не собираюсь, – ответила Ира, выбираясь из морока старой Москвы и откладывая мечту поселиться где-нибудь здесь на потайную, еще самой не обихоженную, только что организованную полочку в глубине души. Нет, вот здесь. Нет, вот лучше… Перед нею вдруг открылся совершенно немосковский вид с аллеями и огромным прудом. «Вот тут надо жить», – Ирина поставила жирную точку в своих размышлениях, как замок амбарный повесила.

– Это Патриаршие, – сказала Нина.

– Что Патриаршие? – Ирина до сих пор не могла понять и согласиться внутренне с московской привычкой бросать обрубленную фразу. «Ну что это такое?» – всегда возмущалась она. Говоришь «доброе утро», а тебе в ответ «доброе». Как плюнули…

– Да пруды же! Патриаршие пруды, – добавила Нина и сбоку посмотрела на реакцию коллеги. Она поняла, что та здесь никогда не была, и видела, что это удивительное, пронзительное адажио настоящей Москвы произвело на провинциальную даму впечатление.

– Он один. Пруд один как бы, – отметила удивленно Ирина и посмотрела на Нину. Потом снова охватила взглядом максимально, как втянула в себя всю картину с прудом, лебедями в домике, аллеями, памятником… «Опять тайны и истории, – подумала она, – как они все, москвичи, утомительны! Нет чтобы взять и нормально рассказать, объяснить. Ни терпения у них нет, ни уважения. Ведь думают, нет, мало того – как бы уверены, что каждый в курсе, почему, к примеру, один вот этот пруд называется прудами. Нормальному человеку это разве можно вот так сходу понять?»

Нина усмехнулась про себя, ведь даже она что-то знала про этот пруд.

– Да раньше тут три пруда было, потом осушили, рыбу разводили по указу патриарха какого-то, не помню имени, – Нина помнила, как ни странно, но постаралась снизить пафос знаний, чтобы в очередной раз не обидеть коллегу. Она замолчала, ей больше не хотелось ничего рассказывать. Пропал задор, уткнулось в угол, как пес носом в ладонь, желание развлекать и веселить. Она почувствовала в Ирине странную подозрительность и нежелание ей подыгрывать. А этого Нина не любила.

Нина прислушивалась к музыке, которая всегда начинала здесь звучать. Она рождалась где-то вдалеке с тихого вступления гобоя, потом нарастала флейтами и почему-то тягучей виолончелью. Это была музыка города и юности, которая у Нины прошла здесь, у Патриарших, на Рождественском, на Неглинной… Правда, сейчас эта чуть слышная музыка обрывалась, сбивалась, невидимые инструменты фальшивили. Приходилось к ней пробиваться. И Нина оставила ее в покое, махнула внутренне рукой – не до тебя сейчас, помех много, суеты.

Под рукой подпрыгивала, скользя по неровному снежному тротуару, Ирина и ждала от Нины слов, знаков, обещанного внимания. Нина растерялась – ей уже и не хотелось говорить, и знаний у нее было немного, так, где-то что-то схватила, кто-то что-то сказал, – а вот Лидия Николаевна могла экскурсии по Москве водить.

– А помнишь, тут как раз голову Берлиозу отрезало? – решила Нина разрядить какую-то обиженную атмосферу и протянула мысленно руку Ирине как словеснику. – «Мастера», помнишь, читали? Сшитые листы приносили, давали тебе, – перешла на шепот Нина. Ирина отстранилась. Видя, что ее слова не произвели на коллегу никакого впечатления, Нина добавила, немного кокетливо: – А знаешь, вот как раз трамвая-то тут никогда не было. Фантазии все, наверное.

– А где живет твоя Тамара? – Ирина уже хотела закончить эти историческо-литературные разговоры. Они ей были не интересны, тем более если речь зашла о тех сшитых листах. Нет уж, сами говорите про запрещенку посреди улицы. Она больше не купится на их дружеские жесты, которые граничат с провокацией. Она сыта по горло этой болтовней. Да и шли сюда не за этим. Зря она ждала каких-то интересных историй-слухов о школе и коллегах – Нину почему-то понесло неожиданно – кто бы мог подумать? – в сторону московской истории. Жаль глупо потраченного времени.

– А вот он, дом с эркером, – Нина махнула рукой. – Пошли, заболтались мы с тобой…

Их встретила дама в возрасте, яркая, ухоженная шатенка, нездешней наружности, с красивой, как отметила Ирина, прической и крупными блестящими украшениями. Двигаясь быстро и мягко, как кошка, она повела их через длинный полутемный коридор с телефоном на полочке и подвешенным на стене велосипедом. Оказалось, что Тамара занимала лишь одну комнату в коммунальной квартире, но эта комната поражала: она была большой, метров тридцать, с эркером в глубине и заставленной антикварной мебелью. Посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый бархатной темно-зеленой скатертью. Хозяйка радушно их пригласила присесть на диван-оттоманку, а на лаковый, из разных сортов дерева, прямо музейный, будто кружевной, низкий столик поставила вазочку с жирным курабье.

– Ниночка, как я рада вас видеть! И вас… Ирина …? – Тамара говорила низким, насыщенным голосом знающей себе цену дамы и ждала, что Ирина подскажет ей свое отчество.

– Можно просто Ирина…

Тамара явно осталась довольна заданным тоном – отчества в этой комнате были точно ни к чему. «Пойду сварю кофе, посидите тут, журнальчики полистайте. Ой, Ниночка, дорогая, – Тамара игриво дотронулась тонким пальчиком с огромным перстнем до Нининого плеча, – как я рада тебя видеть! Заждалась! А ты все не заходишь и не заходишь…»

Тамара вернулась довольно быстро. В руках у нее был поднос с витыми ручками по бокам, на котором дымилась турка с кофе и стояла сахарница с серебряными щипчиками. Она поставила поднос на столик и тут же достала из резного то ли буфета, то ли какого-то иного вида ажурной мебели, не известного Ирине, три чашечки размером с наперсток. У Ирины перехватило дыхание от такой красоты и сервировки с золотым подносом.

– Как хорошо, что вы пришли, девочки мои любезные! Ниночка, жакет готов. Примерим? – она деловым привычным движением сняла с резного гардероба несколько вешалок и распахнула дверцу с зеркалом.

Ах да, вспомнила Ирина, она же еще и портниха, причем работает где-то в театральных мастерских. Вот уж правда интересное знакомство…

Нина, быстро заглотнув одним махом наперсточный кофе, уже крутилась перед зеркалом в пиджаке, или жакете, как называла его Тамара. Модный, в крупную клетку плотный жакет сидел прекрасно. Нина в нем была сказочно красива, элегантна, как с картинки одного из модных журналов, небрежно сваленных стопкой тут же, рядом со столиком, на бархатном пуфе.

– А вам мы что пошьем, дорогая моя? – обратилась к Ирине хозяйка, заворачивая жакет под Нинины восторженные возгласы и комплименты «Тамарочкиным золотым ручкам».

– Ой, я ничего… Я не знала, я подумаю… Пока ведь мы только как бы зашли посмотреть, познакомиться, – растерялась Ирина.

Нина уже присела на диван, закурила свою неизменную сигарету, закинула ногу на ногу и, выпыхивая дым, произнесла: «Тамарочка, милая вы моя, мы же познакомиться пришли в общем-то для начала. Вот Ирина недавно в Москве, тоже хотела бы вещички модненькие, ну ты же сама все понимаешь… А потом и пошить, может, решится».

Она подмигнула подруге, не обращая внимания на ее напряженное лицо и подрагивающие на коленях руки.

«Вот ведь какая, – Ирина привычно подмечала каждое слово, каждую интонационную запятую, – тут же из меня провинциальную дуру сделала… При малознакомом человеке…» Она постаралась улыбнуться, что получилось довольно натужно, и покивала тяжелой головой.

Еще Ирина отметила с завистью, что коллега, к которой следовало испытывать благодарность за этот визит, везде чувствовала себя на редкость свободно, комфортно. Да вообще было сложно представить себе ситуацию, когда Нина бы вдруг смутилась или отошла на второй план в компании. Никогда. Она даже не смотрела на Ирину, а если и смотрела, то только как на массовку в своей постановке. Впрочем, сейчас, если Ирину и задело Нинино «недавно в Москве», она решила виду не показывать. Хотя и массовкой она быть не хотела.

Тамара все поняла, игру Нины поддержала и тоже закурила, присев в кресло. «Есть кое-что симпатичненькое, – сказала она, понизив голос и придирчиво оглядев Ирину. – На вас, прямо на вас, дорогая моя… Костюм есть, джерси, юбка – пиджачок, есть пара свитерочков, пуловЕров. Хотите глянуть? Примерить? Сейчас я вам все продемонстрирую».

Перед гостьями стали появляться из шкафа, как в сказке чудеса из широкого рукава, пакеты, хрустящие пакетики, сквозь которые было видно разноцветие явно несоветских вещичек. Все металось и открывалось, трогалось в восхищении и оценивалось. У Ирины разбегались глаза. В конце концов она все-таки решилась: после долгих раздумий и общупываний тканей, как вслепую, выбрала блузу нежно-голубого цвета с небольшими пенистыми рюшечками на вороте и манжетах, а потом и водолазку, о которой давно мечтала, бежевую, мягкую, с модным рельефом «лапшой». «Отдам обе за 50 рублей», – сказала Тамара, убирая с нескрываемым чувством разочарования остальные вещи обратно в шкаф.

– Ой, как дорого! – Ирина прошептала на ухо Нине. – Я не могу столько…

– Да ладно тебе, – махнула рукой Нина. – Ты что, каждый день себе что-то покупаешь? Да еще такого качества и такой небесной, не нашенской красоты? Ты подумай как следует! Мужа опять же удивишь!

– Нет, не могу я, – Ирина была физически не в состоянии потратить такие деньжища вот так сразу. Стоило ей представить, как она вытаскивает 50, целых 50 рублей из кошелька и отдает кому-то чужому, выпускает, как голубя в запредельные дали, ее начинало мутить. Она взяла себя в руки и решила стоять на своем, не отступать, но и связи рвать только-только образовавшиеся ей тоже очень не хотелось. Как всегда, ей предстояла трудная задача по соединению несоединимого. – Я тогда, если можно, как бы только водолазочку вот эту возьму, хорошо?

Нина пожала плечами. Потом она потушила сигарету. Возникла недолгая пауза, которая Ирине показалась осуждающей. Она начала было оглядываться в поисках сумочки, уронила шапку, из нее выпали перчатки… «Все нескладно, все как-то зря», – подумала Ирина. Ей стало неуютно, она почувствовала себя еще больше не в своей тарелке. Ей казалось, что над ней насмехаются.

– Конечно, как хотите! Берите то, что вам нравится! Давайте я вам сложу, завяжу, – Тамара уже улыбалась и, как в хорошем спектакле, быстрым кругом обошла стол, собрала и отложила в сторону пакеты, аккуратно упаковала выбранный Ириной свитер.

Нина встала: «Тамарочка, дорогая, ну что? Мы договорились? Половину сейчас, а другую первого числа, хорошо? Спасибо, хорошая вы моя! Как вы меня выручаете, вы себе даже не представляете! Завтра же надену ваш жакетик на работу! Девки все умрут от зависти! Кстати, Лилиана тоже к вам на днях собирается. Вы уж ей приготовьте что-нибудь этакое, особенное, она же у нас красавица!»

Здесь, в этой комнате с эркером, где четко и безоговорочно соблюдались негласные правила, Нине, как всегда и везде, делались исключения. Впрочем, визит был закончен. Ирина тоже встала, доставая из кошелька деньги и кладя их на стол. Тамара взяла небрежно, цепким профессиональным взглядом пересчитала. Впрочем, за честность своей клиентуры она могла не беспокоиться – сюда приходили только проверенные люди. Со своей стороны Тамара отвечала тем же: одежда, ею пошитая, была высокого класса, ткани из дорогого ателье, а вещи, которыми ей удавалось приторговывать, приходили из надежного источника. Одним словом, нареканий у клиенток никогда ничего не вызывало. Тамару передавали, как переходящий вымпел героя соцтруда, из рук в руки, в надежные руки.

Теперь вот и Ирина приобщилась к сети, подумала Нина, ведь ей тоже надо приодеться. Она была рада тому, что взяла Ирину с собой, рада откровенно и без всякой задней мысли. Девочки с жалостью иной раз смотрели на то, как одевается их новая коллега, – слишком серо, слишком топорно, слишком провинциально, слишком… как-то монументально при ее маленьком росте. Вот и сейчас выбрала какую-то бледную вещицу, а пошли бы ей яркие цвета, экстравагантные и нестандартные одежки. От кого она прячется в это бесцветие? От чего она никак не может оторваться? От себя-то и правда не убежишь. Все эти мысли промелькнули на скорости в Нининой голове, не оставляя там особого следа, и скрылись, уступив место удовольствию от приятной тяжести обновки в руках.

Носить то, что модно, носить то, что идет, соединяя это с тем, что сумели достать, – вся эта наука хитросплетений советской жизни все равно выдавала человека, его желания, его милые капризы, а иной раз равнодушие, подражание, зависть. Какому-нибудь гению-химику в мятых брюках из Военторга, не обращающему внимания на свой внешний вид, будут рады в гостях у самых что ни на есть московских снобов. Там же от души посмеются попыткам молодой дамы в знаменитых рюшечках заявить о себе какой-нибудь банальной, но претенциозной фразой. Злой город. Город, который смотрит вглубь себя. Город, который смеется. Именно этот смех, смешок, «смехуечек», как шутила Нина, насмешливый взгляд и, главное, попытку это все скрыть Ирина ощущала постоянно. Одеваться она не умеет? Она бы удивилась и напряглась, если бы узнала о жалости к ней коллег.