Текст книги "На крыльце под барельефом"

Дружить надоело

Ирина Евгеньевна чувствовала себя препротивно. С тех пор, как завертелась эта авантюра, с тех пор как она побывала в РОНО вместе с Людмилой Петровной, прошло время. Ничего особенного не происходило. Школа жила обычными буднями, каждодневными делами, немного бурлили старшие классы, а «девочки-англичанки» стали тише, веселья поубавилось. Правда, начались какие-то плановые проверки, но Ирина видела, что мало кто обратил на это внимание. Школу посещали постоянно: то приезжали иностранные делегации, то приходили студенты Университета Дружбы Народов в национальных костюмах, то сидели на уроках учителя из других школ.

Не то чтобы Ирине было совестно, нет, она ничуть не жалела о том, что сделала. Ей казалось это правильным и, главное, – справедливым. Непонятным было затишье. Странным выглядело отсутствие действий. Это напоминало затянувшийся антракт в театре: вроде бы все зрители уже в зале, свет медленно гаснет, вот уже совсем погас, а занавес все никак не откроется. Она давно перестала ходить на уроки литературы к Лидии Николаевне. Сразу после занятий старалась уйти из школы, незаметно скрыться, сбежать.

Домой не хотелось. Она любила гулять по аллее, но там можно было встретить коллег или стайки учеников. Тогда Ирина изменила маршрут, начала открывать для себя понемногу другие прогулочные тропы. В один день, например, она доходила до дипломатических домов, возвышающихся на пустыре и видных издалека нарядными белыми балконами среди светлого кирпича стен. Или, в другой день, она шла пешком до следующей станции метро, подальше, заходила там в магазины, чтобы купить ручку или вдруг понадобившийся двуцветный ластик…

Пару раз видела издалека Аллу с двумя одноклассницами из шестого «А», которые шли с булочками в руках и болтали о чем-то своем, то стягиваясь к середине в секретном шепоте, то рассыпаясь со смехом по краям девчачьего треугольника. «Вот ведь бедняжка, – сочувствовала ей Ирина, – хлебом питается. Небось, Нина вообще ничего не готовит… Таких вертихвосток надо лишать родительских прав…» Правда, сочувствие быстро сменялось злорадством – это был все тот же шестой «А», который не давал ей спокойно жить.

«Англичанки», которые стали потише, все равно над чем-то то и дело смеялись. Ни о чем не подозревающие, они пару раз, как прежде, пригласили ее на чай. Она вежливо отказалась. Не пошла она к ним на чай, несмотря на то что без их посиделок и анекдотов Ирине поначалу было не то чтобы немного грустно, а пустовато. Да, она заполнила свои будни и выходные новыми людьми, но понимала: мало что и кого можно вот так просто взять и заменить.

В жизни стало ностальгически безлюдно. Ничего, утешала она себя, все скоро закончится, и как минимум половину этой веселой компании выметут из школы. Может быть, «выметут» – это слишком, но то, что заставят замолчать, прибьют их неуправляемую, провокационную волну, это точно.

В одиночку, каждая в отдельности, «девочки» были милы. Они рассказывали о семьях и детях, становились тихими и даже домашними, без этой своей насмешки над всеми, кто не такой, как они, кто живет без их едких антисоветских анекдотов, без театральщины, без разных литературных цитат. Ирина не стала «девочкам» своей. Теперь она уже знала, что никогда и не станет. Так какое они имеют право смотреть на нее свысока и снисходить до пустопорожних вежливых разговоров о детях и Текстильщиках? Да, живет она там. Вон Нина Абрамовна тоже обитает в рабочем районе, но над ней же никто не смеется! Над Ириной тоже, собственно, никто не смеется, вроде бы не смеется. Она запуталась. Нет, но все равно они относятся к ней как-то… обидно.

Ирина Евгеньевна уже спускалась по лестнице, как услышала на третьем этаже приглушенный разговор. Она остановилась, чтобы не шуметь, чтобы не стучали в гулкой пустоте коридоров каблуки, чтобы слиться со стеной и стать на время тенью.

– Слушай, а Ирина, Ирина Евгеньевна, что-то пропала, не ходит к нам давно чай пить. Дружить надоело? Боже, хоть анекдоты теперь можно нормально потравить, – это говорила Нина.

– Да ладно тебе, девочка из провинции, хотела поучиться, влиться, так сказать. Ну а сейчас разобралась, что к чему, или объяснили старшие товарищи. Ты видела, что она с историчкой сблизилась? – отвечал издевательски спокойный голос Лилианы.

– Слушайте, не приходит, и ладно. Что тут обсуждать? Нина, у тебя язык без костей. Не надо так зло. Все же она по-своему приятная, была готова помочь. Помнишь, кофе тебе доставала? Не глупая, надо отдать ей должное, ходила ко мне на уроки. Может быть, что-то и взяла на вооружение, может, с детьми хоть наладила отношения… Правда, она не читала ничего, кроме школьной программы… И знаете, для нее не было души в том, что она с ними проходила, – слова, слова, слова… Бедные дети. Странно там готовят учителей – в этих педагогических на просторах нашей необъятной родины!

Все засмеялись. Последнюю фразу – а это был голос Лидии Николаевны – ее былой кумир произнесла официальным торжественным тоном, подражая диктору на радио.

– Налаживай – не налаживай, дети ее в грош не ставят, – это снова Нина. – Зато Ираида сытно кормила! И наверное, на белом рояле играла… Господи, какая же серость сырая, прямо плесень… Как она тебе сказала? Леля! Что хочет все контролировать? Что диван не может стоять посередине комнаты? Мамадорогая… У меня сейчас схватки начнутся от смеха…

– Перестань, ну ладно тебе… Сама небось тоже чуть что – лопаешь Ираидины хачапури…

– Так вкусно же! И я ее Сережу учу! Изо всех сил, кстати… А это, я вам доложу, дело не из легких и требует моральной и кулинарной компенсации!

– Между прочим, девочки, к ней на урок не так давно Идочка ходила. Потом пыталась как-то помягче ей объяснить, что к чему, но говорит, это все было так убого, так идейно, что даже Пушкин, наверное, от безысходности у нее вступил бы в компартию. Ида сказала, что Ирина обиделась… Даже, знаете, не то чтобы прямо открыто обиделась, а внутренне сжалась, сморщилась, напряглась… Сама молчит, в глазах ненависть, – это продолжала Лидия Николаевна. – Что-то мне это все не нравится последнее время, девочки, что-то зреет, что-то готовится нехорошее… Надо быть осторожными… Если не поздно еще, конечно. И болтать поменьше в стенах нашей богадельни.

– Ну, бояться-то стоит нашу партийную Людмилу, эта да, разошлась не на шутку. Из РОНО не вылезает, говорят… А что Ирина? Мышь… серая, – Нина, по-видимому, изобразила то ли парторга, то ли мышь, то ли обеих. Все засмеялись.

– Не стоит недооценивать мышей, – коротко бросила Лилиана. И коллеги начали удаляться по коридору, обсуждая приближающийся день рождения Риты и выкинув на время из головы школьные дела.

Стараясь не шуметь, затаив дыхание и почти глотая слезы, Ирина поднялась наверх, на четвертый этаж, и снова замерла у стены. Сучки. Суки. Ее обиде не было предела, границ, она расползалась, нависая черным шаром, шатром, она накрыла ее всю, с ног до головы. Обида заполнила ее, как кастрюлю, переливалась черной водой через край. Боль билась пульсирующей точкой где-то в затылке. Все предыдущие обиды были обидками и обиденышами, мелкой рябью, залетной случайной серой тучкой в ясный день. То, что она услышала сейчас, накрыло ее крышкой, как… как банку с огурцами. Она прислонилась к стене и осталась так стоять в сгущающихся сумерках.

Сколько она так стояла, Ирина не могла бы сказать. Она постепенно возвращалась в знакомое пространство. Она как будто заново училась дышать, заново училась слышать, заново училась быть… Разговор давно затих, переместившись вместе с его участницами куда-то вглубь третьего этажа. Смех тоже развеялся, разошелся, смешался со школьным воздухом, который всегда был какого-то особого состава. Где-то наверху громко хлопнула дверь. Все смолкло. Стало тихо и пустынно. Жаркая волна, накрывшая Ирину, спала. В коридоре было холодно. Она начала слышать разные школьные шорохи и звуки, а не только удары собственного сердца. Злые, злые мерзкие сучки. Знали бы они, что их ждет! А ведь она была с ними откровенна, открыта, добра…

«Я правильно все сделала. Они не заслуживают ни хорошей школы, ни спокойной жизни, ни своих театров со всякими скрытыми как бы значениями, ни цветов от детей. Ничего, ничего… Они ничего не заслуживают. Терпение, терпение», – бормотала под нос Ирина Евгеньевна и постукивала по перилам маленькой жесткой рукой. Потом, стараясь не шуметь, она двинулась через коридор к другой лестнице.

Внизу в гардеробе никого не было. «Эти, – подумала она с отвращением, – чаек свой попивают. Пусть попивают. Недолго осталось. Кого она не знает? А зачем мне этого их Пастернака знать, антисоветчика? И вас туда же упрятать бы…»

Она не знала, куда именно упрятали Пастернака и вообще упрятали ли, но она точно знала, куда надо отправить всех «девочек». Жаль, не те времена.

 
«Невыразимая печаль
открыла два огромных глаза.
Цветочная проснулась ваза
и выплеснула свой хрусталь…»
 

Она шла по аллее к метро, и в голове навязчиво бились эти стихи. Красивые стихи. И такие, ну, прямо про нее сейчас. Только кто их написал, Ирина Евгеньевна не помнила. Она их услышала на дополнительном уроке, факультативе по литературе, который когда-то, казалось, двести лет назад, проводила Лидия Николаевна для старшеклассников. Дети читали стихи неведомых ей поэтов, расставляли у доски черно-белые фотографии и иллюстрации. Тогда еще, во время прекрасных новых стихов, ей хотелось стать частью особого, почти неземного целого, обрести что-то важное, что раньше лежало за пределами галактических орбит ее жизни.

Новые имена, новые слова, новые книги, или ладно, не новые, а просто ей пока неизвестные, – все это манило и увлекало, потому что было частью новой жизни под названием Москва. И эта школа… Она стремилась к лучшему. А что не читала она разных таких поэтов, так и зачем? Их нет в программе. Ладно девочками с их анекдотами, которые она не всегда понимала, но все равно старалась смеяться за компанию, но Лидия Николаевна какова!

Как она могла быть настолько слепа и наивна? Ирина думала, что именно у Лидии Николаевны она может научиться настоящему преподаванию, интересным урокам и правильному тону с детьми. Коллега с опытом и такой глубиной харизмы казалась Ирине благосклонно царящим между небом и землей полубожеством. А то, что это полубожество с готовностью взялась помогать молодой коллеге, делясь своими секретами, стало вдвойне подарком для Ирины. И она ей была очень благодарна. И она приносила ей даже разные сувениры, но скоро поняла, что именно доставаемые Толей книги стали тем ключом, который открывал сердце Лидии Николаевны.

Последним даром, от которого Лидия Николаевна раскраснелась и сходу начала читать стихи по памяти, был тоненький сборник Сологуба, купленный случайно самой Ириной в букинистическом. Он был издан то ли в 1915, то ли еще в каком-то дореволюционном году. Она была рада, когда ее купила, хотя книжонка стоила нелогично дорого. И как была счастлива коллега, когда ее получила! Ирина тогда удостоилась рассказа о разных причудах Гоголя, которые не то чтобы ее сильно занимали, но вполне могли бы послужить хорошим вкраплением в скучный урок по «Тарасу Бульбе».

«Откуда она все это берет? – удивлялась снова и снова Ирина Евгеньевна. – Неужели их учили этому в институте?» Вроде она читает те же книги, что они. А вот на днях ей даже перепал самиздатный роман «Мастер и Маргарита», но никакого восторга по этому поводу она не испытала. «Намешал, намешал не пойми что, – думала она, – тут тебе и нечистая сила, объявившаяся в Москве, и всякие писатели в подвалах, нигде не работающие и, по российской привычке, без причины глубоко страдающие… Это ладно. Но при чем там… э-э-э… Понтий, как его, Пилат? Вот уж непонятно, что все с этим романом носятся». Ира самиздатовскую самосшитую книжку так и не прочитала до конца, но отдала с натянутой улыбкой обязательного и ожидаемого восторга.

«Это все не по мне, – сказала она мужу, который пришел в ужас, узнав, что Ирочка притащила домой самиздат. – Я не буду больше. Пусть они там восторгаются, было б чем… Написано не очень, язык сложный, какие-то цитаты, религию приплели. Разве это нужно нам, нашему обществу, которое так долго боролось с религиозной темнотой? В общем, пусть сами это читают».

Больше Ирина Евгеньевна в очередь на самиздат не вставала, ничего не просила почитать, но историю запомнила. Правда, и отношения с Лидией Николаевной стали сдержаннее, видимо, та что-то почувствовала и раскрывать ни свою, ни литературную душу больше не стремилась. Занимались они после работы по просьбе Ирины Евгеньевны по большей части структурой урока, его построением, любимыми ею правилами. Она ей за все была благодарна, она никогда не отказывалась от того, что можно взять, заготовить впрок. И хватит, всему свое время – пора уже заняться переоценкой, инвентаризацией ценностей.

Ночью Ирина плохо спала. Ей виделись надоевшие и все время мешающие проводить урок шестиклассники, которые с мерзкой ухмылкой то мычали, то кидались бумажками, то пытались прыгнуть в окно. Она сквозь сон призывала их к порядку каким-то визгливым и не знакомым ей самой голосом, а потом падала, пытаясь их поймать, вместе с ними вниз, от чего сердце ухало в темноту ужаса. Толя разбудил ее, потому что она стонала и вздрагивала во сне, как при высокой температуре. Он потрогал ее лоб и принес горячего чаю с медом.

Вторая часть ночных кошмаров крутилась вокруг бывших и некогда дружественных «девочек». Правда, во сне расстановка сил оказалась иной: Ирина била указкой по столу, а «девочки» сидели за партами и смотрели на нее молча, затаив дыхание, над послушно открытыми тетрадями. «Боятся!» – не без злорадства констатировала Ирина Евгеньевна, та, ночная Ирина Евгеньевна, из сна. Потом она им всем, по очереди, пририсовывала рожки, усики, ослиные уши… Не быстро, со сладостным вкусом мести, с чувством собственного достоинства она проходила вдоль парт и каждой из «девочек» что-нибудь пририсовывала, как мальчишки безобразничают с портретами в учебниках. И нарисованные ею рожки, мелкие, дьявольские такие, прирастали, усики приклеивались намертво, а ослиные уши начинали шевелиться от дуновения залетающего с улицы ветра…

Что ей запомнилось из того сна? Рожки и усики, конечно, а также восторг, с которым она это творила. А еще ей запомнились глаза нагло веселой Нины и безмятежное молчание Лилианы. Ни их презрительный взгляд, ни спокойствие, с которым они смотрели на нее, все равно никуда не делись. Их не удалось уничтожить ни рожками, ни усиками, ни ударами длинной указки (такой указки и не было давно, вот ведь вернулась эта жуть, жуть, которой все так боялись, вынырнула из памяти о начальной школе). Ирину даже во сне, в том сне, когда она добилась победы, когда ее всю залило солнечным светом торжество собственной власти, не оставляло чувство обиды, к которому примешивалось их, «девочек», молчаливое превосходство.

Шестой «А»

– Алла, иди ужинать!

Мама приготовила свое коронное блюдо – жаркое с картошкой. Собственно, оно было практически единственным в ее кулинарном ассортименте, которое действительно получалось вкусным. Запах разносился по всему дому, добрался уже давно и до Алкиного девятиметрового царства. Впрочем, Алла знала, что мама начнет за ужином разговор и, несмотря на аппетитное, наполненное картофельно-луковым ароматом притяжение, идти на кухню не хотелось. Она оттягивала этот момент, делая вид, что занята уроками, хотя уже давно их все до одного сделала. Даже разные устные предметы она решила еще раз проверить. Больше тянуть было нельзя. Мама позвала еще раз, и еще, уже понемногу выдавая свое раздражение.

– Ну что там у вас творится в классе? Почему снова и опять на тебя жалуются?

Жаркое было кое-как съедено. Алле оно в этот раз удовольствия не доставило. Она вся сжалась, краем глаза следила за матерью, которая слишком громко, как ей казалось, ставила тарелки, слишком нервно курила у окна, слишком быстро ела.

– Я не знаю… Ничего особенно не творится… А кто…

– Русский язык и литература! Почему Ирина Евгеньевна говорила, что вы с Романом и еще кем-то сорвали вчера ее урок? Не делай вид, что не в курсе.

– Понимаешь, – Алла решила, что, если информация мамой получена, говорить придется все равно – хотя бы для того, чтобы защитить и себя, и своих друзей. – С ней ни у кого не складывается. Сначала она вроде бы была ничего, старалась что-то делать не только по учебнику, а потом… Такое ощущение, что она нас не любит. Мам, ты любишь ведь своих учеников?

– Ты мне зубы не заговаривай! – мать строго посмотрела на дочь. – Любить – это не совсем то слово. Я о них думаю, я стараюсь, чтобы они выучили предмет, поняли материал, чтобы на уроке было интересно. Да и речь сейчас не обо мне. Что вы там устроили? Почему она говорила в учительской, что нужно срочно вызывать родителей почти половины класса и что работать с вами невозможно? Почему ты среди зачинщиков любого безобразия? Можно же запомнить, что я работаю в той же школе! К тебе из-за этого и так особое отношение.

– Она хотела вызвать отца Геры в школу… Из-за какой-то ерунды… Он же умный, читает много, ответил ей что-то не то, когда был у доски… Ей не понравилось. Она почти визжала, сказала, что это не его дело – рассуждать и придумывать, что он специально отвлекает всех, вместо того чтобы изучать произведение по программе, по учебнику…

– Геры? Почему отца?

Нина знала шестой «А». Гера был умным, начитанным, воспитанным мальчиком, немного дерзким из-за того, что привык быть в центре внимания и умел этим пользовался. Он мог быть звездой, но мог и создавать проблемы. К нему нужен был подход, и, как ни странно, требовалось умение и терпение, чтобы иной раз поднять брошенную мальчиком интеллектуальную перчатку дуэлянта-провокатора. Не то чтобы Алла особенно с ним дружила, но он часто попадал в поле зрения Нины Абрамовны. Она вместе с некоторыми коллегами отмечала ярких учеников, им обычно многое прощалось.

Последнее время у Геры стали случаться то ли приступы истерики, то ли нервные срывы, причем зачастую из-за какой-то ерунды. Он мог выскочить из класса посреди урока после того, как его перебили или посмеялись над чем-то, вычитанным им в энциклопедиях и принесенным, как голубем оливковую веточку мира в клюве, своим одноклассникам в качестве трофея. Таких случаев становилось все больше. Это вызывало беспокойство, и Нина Абрамовна уже давно хотела с ним поговорить, но все откладывала, откладывала. Событий в школе хватало, и проблемы мальчика Геры отходили на второй план.

Теперь, после конфликта с Ириной Евгеньевной, из разговора с Аллой выяснилось, что у мальчика изменилась домашняя жизнь. Он волновался, более того – он боялся до приступа паники вызова в школу отчима. Мама Геры вышла замуж за какого-то спортсмена, как рассказала Алла, и у них недавно родился новый ребенок. Мальчик попал в немилость со своими книгами и спорами. Отчим, как рассказал по секрету Гера, его бил за любую, даже самую малую, провинность или плохую оценку. Вызов в школу был сродни приглашению на казнь. Мать не могла или не хотела ничего менять. Она, судя по всему, была запуганной, зависимой от мужа, да и с маленькой дочерью на руках многого не сделаешь. Гера остался один на один со своим страхом и своими трудностями.

– Она, Ирина Евгеньевна, бросила ему в лицо тетрадь, в которой он написал интересный рассказ. Правда, мама, очень интересный рассказ, но не совсем по теме, а как бы рядом, почти про такого же героя, но будто он ему придумал другую жизнь. Знаешь, это было здорово! Он показал, что одно маленькое обстоятельство, случай, случайность может повернуть нашу судьбу совершенно иначе! Вот представь, ты едешь в метро и встречаешь кого-то по дороге на работу, и этот кто-то вдруг оказывается тем…

– То есть как это – бросила тетрадь в лицо? – Нина не слушала дальше, перебила Аллу на полуслове и даже привстала, не поверив тому, что услышала. Может, дочь преувеличивает?

– Взяла у него из рук, когда он увлекся рассказом у доски, читал… Он отдал, думая, что она хочет посмотреть… Она глянула быстро и потом кинула ему прямо в лицо. Правда-правда! Сказала: тут школа, а не литературный кружок, привыкли к разным вольностям, давай дневник, я вызову родителей… А Гера вскинулся, вскочил с места и ответил ей, что это тоже литература, это… художественная проекция. Вот как он сказал про свой рассказ. Ну и расплакался, когда понял про родителей. Его мама в школу не ходит, отчим всегда ходит. И потом… Ты знаешь, что он его наказывает?

– А ты-то здесь при чем? И Роман? И кто там еще отличился?

Алла замялась. Она считала, что последнее время Ирина Евгеньевна и к ней несправедлива: то отметит красным ее не очень хороший, прямо сказать – плохой, почерк и снизит из-за этого оценку на целый балл, то подловит ее засмотревшуюся на ворон за окном и да, тут же напишет замечание в дневник… Она не жаловалась, переживала молча. А потом как-то услышала, вернее, подслушала, конечно, мамин разговор по телефону. Мама обсуждала последние школьные новости и отдельно – Ирину Евгеньевну. Было интересно, пришлось выйти в коридор и встать в темноте поближе к двери в большую комнату, притворившись, что просто идет на кухню. Мама называла происходящее местью. «Она на что-то обиделась, с нами общаться перестала и теперь все вымещает на ребенке». Вот что мама сказала. Это было про Ирину Евгеньевну. Правда, Алла поняла, что мама вряд ли ее защитит.

– В общем, мы ей сказали, что рассказ Геры был интересным и… нельзя вызывать его родителей из-за этого, тем более что… Нет, мы не сказали ей про его семью, про отчима – ему было бы неприятно, но мы вышли, чтобы его утешить… Она начала кричать, требовать, чтобы мы вернулись. Я знаю, мама, нельзя выходить вот так, просто так из класса… А так обращаться с людьми разве можно? Никто не может ей ответить… Чуть что – двойки, дневники, родители… Она стала злюкой и, знаешь, какой-то обиженной, синей, холодной, с маленькими глазами.

Нина молчала. Она не могла обсуждать коллег с дочерью, тем более тех, которые ее учат. «А я могу ее защитить? – подумала она. – Почему я соглашаюсь с этими жалобами, с оценками на балл ниже, с обвинениями? А Гера? Как можно так с ребенком? Он же такой талантливый, а сейчас еще и ранимый… И дома вот… Нет, надо обязательно с ним поговорить, а еще лучше и с его мамой, может быть, все-таки… В моей первой школе я сталкивалась с такими родителями, особенно отцами, но это была мужская послевоенная школа за Крестьянской заставой… Тут же другое дело, другое время, другая школа… Бить ребенка за плохую оценку… Надо будет поговорить с директором, вот что. Не в милицию же идти!»

Тем временем Алла развивала свою мысль про обиды и ранимость, про отношения между одноклассниками, про странное непонимание некоторых учителей… Потом она начала думать вслух, как улучшить ситуацию, ведь приходится, это ясно, искать компромисс самим – жаловаться бесполезно, да и не принято…

– А может, нам ее пригласить на наш вечер? Мы же готовим спектакль, постановку… Помнишь, я тебе говорила? Пусть придет, посмотрит, узнает нас получше, как просто людей, пусть еще не взрослых, но не только как учеников нашего шестого «А»? Думаешь, стоит? Может, ей тоже плохо от всего этого? Может, она тоже дома грустит и сожалеет о том, что произошло?

Нина обняла дочь. У нее не было слов и сил объяснять. Она и сама была удивлена метаморфозами, происходящими последнее время с бывшей подругой, не до конца понимала, что случилось в отношениях между ней и детьми, между ней и литераторами, между Ириной и «девочками». Не будешь же говорить с ребенком, пусть своим и неглупым, как с Лилианой и Лидой. Потом даже глазам стало мокро на мгновение: вот ведь, удивительный человечек растет, жалеет того, кто их никого, судя по всему, ни капли не жалеет…

О чем думала мама в это время, Алла понятия не имела. Редко обнимая и почти никогда не беря на себя серьезно-воспитательные функции, она была строгой, когда вдруг, после пары плохих оценок, вспоминала об Алкиной учебе. Мама была еще и заводной. Вдруг, оттаскивая Алку от книг, она увлекала – «быстро, быстро одевайся, едем! Нас ждут!» – то на выставку к другу-художнику в подвал на Каляевской, то после громких телефонных переговоров – в Прибалтику («Давай, уже билеты купили, комнату нашли, собираемся!»). А то еще в самый неподходящий момент, когда дочь, полусонная, допивала вечерний чай, начинала расспрашивать про мальчиков, которые, несомненно, по ее убеждению, уже должны были появиться на горизонте… И Алла терялась, краснела, спешила сбежать в свою комнату, чтобы второпях записать в тайной тетрадке-дневнике: «Мама снова спрашивала, не нравится ли мне Саша Р, а я так покраснела… Наверное, она все поняла. Саша мне и правда нравится, я даже знаю точно, что люблю его, но говорить об этом я никому не хочу! Может, если только Наташке по секрету… Завтра буду смотреть внимательнее по сторонам, может, удастся пойти вместе с ним от метро до школы… Это будет самый счастливый день. Спокойной ночи, мой дневник!»

Понимание пришло гораздо позже – из того самого, маминого, пограничного возраста, вместе с вспоминаниями давнишнего, полурастаявшего в советском прошлом года. То был год, когда школу лихорадило, а шестой «А», не понимая причин и не умея выразить толком свои мысли и чувства, вскидывался внезапно на любую малость, как горячий конь на выползшую змею. Алла понемногу, издалека, из иного времени, из других меридианно-параллельных реалий, осознала со всей ясностью: мама старалась изо всех сил удержать расползающуюся под руками, как старое тряпье, привычную жизнь. Она боялась перемен и не хотела, совершенно не хотела видеть плохое. Она всеми силами пыталась сохранить устойчивость в этом неустойчивом и хрупком мире, зависимом от чужой воли. Мама Нина не могла допустить, чтобы в ее личном мини-театре, пронесенном по жизни, блекли краски занавеса, вытирались чьими-то равнодушными телесами парчовые кресла, расклеивались и обвисали зубья бутафорных башен, медленно гас свет.

Капризный ребенок, сохранивший абсолютную любовь к этой вселенной вплоть до пенсионного одиночества, не желал никому зла, легко умел прощать – ну или просто забывать, что воспринималось одинаково. Она никогда не задумывалась о том, что своей легкомысленностью могла причинить кому-то боль, кого-то обидеть или просто не заметить. Она впитывала восхищение всех вокруг и дарила в ответ, отдавала с готовностью все то, что могла, с учетом учительской зарплаты и малогабаритной квартиры.

Низкий, глубоких тонов голос, кофе, сигареты «Ява», волосы «мелким бесом», расправляемые раз в неделю в парикмахерской, нескончаемые анекдоты, мизансцены, так и не исполненная мечта хоть раз увидеть Лондон… Ей все прощалось за смех, за непринужденную болтовню и незлые сплетни, за точечные уколы-слова и за толику красоты из какой-то нездешней жизни. Это все получали не только близкие, но и любой, кто попадался на ее пути, получал просто так. Впрочем, в воздухе с ее появлением что-то менялось даже в рабочем районе. В молочном ей оставляли под прилавком сметану, в овощном выискивали самые крепенькие морковки. В убогом универмаге продавщица Лиля, смахнув привычную скучающую тоску, радостно улыбалась при виде Нины и спешила в подсобку, чтобы скрытно сунуть ей в полуоткрытую сумку случайно залетевший в забытый богом местный магазин импортный шарфик…

Да, тогда все вокруг, несомненно, существовало для того, чтобы Нина обратила на это внимание и коснулась своей волшебной рукой. И самое забавное, как поняла Алла гораздо позже, вглядываясь в прошлое из иного, других цветов и достатка, будущего, – серый тогдашний разлинованный мир под барельефами при встрече с ее мамой становился на секунду, на минуту, на это время суток и на этой части пыльной улицы немного прекраснее.