Текст книги "На крыльце под барельефом"

Березки

– Ты слышала? Брат Иды получил разрешение!

Новости расходились молниеносно, телефонными кругами, которые, казалось, всю Москву заставляли вибрировать. Так соединялись по очереди дальние и близкие районы, тахта под старым пледом – с кухонным угловым диванчиком или пепельницей на балконе под гаснущими лучами августовского солнца. Дел перед началом учебного года, который обещал стать не похожим на прошлый, хватало у всех, поэтому одна надежда была на бесперебойно работающий телефон. Он и не умолкал. «Да Смольный, Смольный… И не говори… Давно дозваниваешься? А с Ритулей уже поговорила? Она тебе все рассказала или только про Лиду? А про новых учителей? Нет?»

– Да, слышала! Я очень за него рада. Он очень давно ждал, просто изнывал от этой несправедливости. Да, он работал когда-то в каком-то этаком НИИ, но ведь давно это было, уже сейчас-то какие секреты? Всем эти секреты давно известны. Его имя ставилось последним в ряду «соавторов» с правильными фамилиями. А если не согласен на «сожительство» с этими иждивенцами от науки, то вообще никаких публикаций…

– Точно! Это как по тому анекдоту, помнишь? «Ты, сынок, будешь жидовской мордой еще долго, но когда получишь Нобелевскую премию, станешь великим советским ученым»…

Смеха шутка не вызвала, как Нина ни старалась придать своему голосу хотя бы немного от прежнего задора. Все было грустным, безнадежным. Нина знала, что и родной школьной компании больше нет и с этим предстоит жить дальше. Радость за Идиного брата сразу сменилась беспокойством за Иду. Брат уже давно агитировал всю семью последовать за ним – формально в Израиль, а там уже как получится, как карта ляжет. Он не сомневался, что устроится со своим багажом знаний, научных работ и именем, даже при том, что стояло оно всегда последним. Там, где надо, и те, на кого он рассчитывал, умели правильно видеть нижние строчки.

Несколько лет назад, возможно, как протест против несправедливости и постоянных палок в колеса его работы, брат Иды увлекся иудаизмом, начал ходить в подпольные кружки учить иврит, читать разные книжки… Он искал ответы, чтобы получить в результате однозначный: отъезд.

Нет, он не выходил на манифестации и уж точно не угонял никаких самолетов. Он и диссидентом, как Натан Щаранский, не был. Он вообще не интересовался до поры до времени окружающей его реальностью, где существовали лишь физика и горстка близких людей, пока реальность не указала ему на его место. Решение уехать стало высшей формой его личного протеста. Позже, после получения постоянных отказов и еще более полного погружения в религию, когда он заменил ею, пусть даже на время, любимую работу, отъезд стал единственным верным направлением и приложением всех его сил.

Историю с сестрой он воспринял почти с энтузиазмом и плохо скрываемым злорадством. «Я говорил! Говорил! Нечего тут сидеть! Надо ехать! Какие дети? Это чужие дети! Там найдешь себе других „детей“, а не найдешь, так тоже не умрешь. Ты – винтик в системе, которая при желании – а вот оно и возникло – тебя возьмет и сожрет, сотрет в порошок и выплюнет… Какая им литература? Они даже русской литературы с ее постоянными трагедиями и самобичеванием не достойны! Будешь изучать другую литературу! Я тебя предупреждал, когда ты еще и по субботам должна была работать, что ничего хорошего тебя не ждет! Вот и расплата…»

Нельзя сказать, что он был черствым, совсем нет. Он навещал Иду в клинике, приносил те самые разные книги, которые были ему так важны. Он надеялся, что это поддержит ее, поможет обрести новое дыхание, дыхание правильной жизни и принять единственно верное решение. Ида кивала, соглашаясь, слушала и листала принесенные брошюры, пока позволяли врачи. Потом плакала, когда оставалась одна. Лева, зная, что идет против воли не очень здоровой и чрезвычайно чувствительной в этот период жены, просил брата приходить пореже. Это было воспринято как акт непонимания и слепоты «при явных знаках судьбы, указующего перста для избранного народа». Впрочем, агитацию брат ненадолго оставил.

– И что ты думаешь, Ида с семьей теперь тоже решат уехать? Тоже подадут документы? После того, что произошло, как можно тут оставаться? Я бы уехала…

Нина разговаривала с Екатериной, коллегой, с которой сблизилась в последнее время. Уходить, а точнее сбегать, по ее словам, как крыса с тонущего корабля, она никуда не собиралась, или не хотела, или не могла, или не искала, или… Да мало ли причин – осталась, и все. И Нина была счастлива от того, что хоть несколько «девочек» все же разделят с ней пространство школы – изменившейся, внутренне линялой, хотя и традиционно свежепобеленной к началу учебного года.

– Я не думаю, что она соберется уезжать, – сказала Нина, которая регулярно беседовала с Левой, Идиным мужем. Впрочем, он просил, как тогда врачи, больше компанией в клинику не наведываться. – Она очень привязана к Москве, школе, детям, русскому языку…

– Нина, какая на фиг школа? У нее отняли школу! И скорее всего, ты сама знаешь не хуже меня, больше школы в ее жизни не будет. Ты меня извини, конечно, одни мечтают свалить и не могут, а другие могут, но поди ж ты, страдают по русскому языку. Ты еще про березки расскажи!

– Катя… Но ведь это правда! И березки… Березки тоже! В символическом смысле!

– И ты туда же… Символический смысл! Нет, ну правда: нет ничего сильнее еврейской тоски по русским березкам! Для вас открыт сейчас весь мир! Сложно, да, страшно вот так, с головой в неизвестность, но когда всей семьей, с родными вместе, то можно многое выдержать. Зато потом! Если бы я могла… Там свобода, там нет этого мракобесия, там нет… Доносов там точно нет… Там людям не за что друг друга убивать, все на виду, все в доступности, я даже не про магазины, это фигня, магазины. Главное – там везде свободная конкуренция – побеждает лучший, самый талантливый… Человеку дают раскрыться! А дети? Ведь многие уезжают ради детей… Ой, что это я… по телефону…

– Свобода? Вот уж точно – полная свобода: свобода от друзей, свобода от привычного мира, да, ужасного, но нашего, обжитого, тянущего книзу, как камень на шее. А ведь именно это – смешно – и держит нас сегодня на плаву, делает нас живыми… А ты про березки… Да еще и бабушка надвое сказала, что такое их свобода. А доносы… Неужели ты думаешь, что зависть и провинциальные комплексы рулят только здесь? Они везде найдут рычаги… Ты посмотри на вещи более реалистично: что Ида там будет делать со своей литературой и русским языком? Нам с тобой еще туда-сюда, с английским, а она? Она же там на этой хваленой свободе просто сразу погибнет…

– А здесь она не погибает… Еще и брат уедет – совсем будет тяжко. Что она станет делать, когда немного придет в себя? Уроки давать?

Нина устала спорить. Она была отчасти согласна с Катериной, но продолжала настаивать на своем. Сама она ехать уж точно не решится. А Катя могла бы… Боевая! И вроде бы ходили слухи, что она им тогда на этих «коврах» как надо ответила – сказала открыто и про Иду, и про школу, и про несправедливость… Если бы сама Нина так могла…

– Будем надеяться, что сможет потом, когда поправится, все-таки давать частные уроки, группой можно по 3—4 человека. Будет учить литературе, сочинения писать. Я к ней Алку отправлю… А в школу да, она, скорее всего, и правда не вернется. Тут и возраст, и такое прошлое… И не сможет она, наверное, вообще впредь доверять кому-либо…

Нина повесила трубку. Стало еще печальнее. Она оглядела комнату, которую называла большой. Сюда, в 14 метров, вместился весь ее жилищный мир: продавленная тахта, стол, пианино, сервант, два кресла, журнальный столик с потрескавшимся лаком, черно-белый телевизор, акварели на стене, книжные полки… А, еще телефон! Ну и что? Несомненно, у других квартиры побольше и мебель получше. На учительскую зарплату не разгуляешься, да еще одной с подрастающим ребенком… Если бы не тетка вместе со Светкой, которые то шьют, то вяжут что-нибудь, то подбрасывают деньжат, было бы еще трудней, может, вообще невозможно. А так ведь живем, ничего. Вот ездили в Прибалтику отдыхать… Правда, пришлось самой все устраивать и искать – «девочки» не поехали. Она вспомнила, как ей было поначалу странновато одной с Алкой, которая даже в Пярну умудрилась сразу отыскать библиотеку. Впрочем, на второй день Нина уже обзавелась новыми пляжными знакомствами, так что процесс пошел.

Нина сидела, положив трубку, не зажигая свет. Вокруг сгущались сумерки. Темнота накрывала большую комнату, родную, опустевшую без мамы… Она почти сама себя уговаривала, проговаривала доводы, мысленно продолжая спорить с Катериной. «Вот моя малогабаритная родина, вот мои березки: дочь, друзья, школа и телефон, иногда театр. И это моя жизнь – плохая, хорошая, могла бы быть и лучше, иногда одинокая, но ведь бывает и яркая, застольная… Да, сложная, с пустыми полками, с доставанием всего, что только можно, но наполненная близкими людьми… Как от этого отказаться? Ведь можно сойти с ума, если молчит телефон, если ты никому не нужен при всей существующей на белом свете свободе».

После всех этих размышлений она встала, решительно зажгла свет и пошла на кухню варить себе кофе, потащив с собой телефонный аппарат на длинном черном шнуре.

Новый учебный год

Август подходил к концу, напоминая о наступающем на пятки сентябре длинными прохладными ночами, желтеющими листьями и накрапывающим то и дело дождиком. Школу опять покрасили, и она белела среди пышных крон высоких деревьев торжественно, откровенно, зазывающе празднично. Дворники замели первые упавшие листья, расчищая дорожки.

С тыла, со стороны столовой и спортзала, разгружали новую мебель – парты и стулья. Старшеклассники, призванные классными руководителями на помощь, заносили завернутый в жесткую светло-коричневую бумагу школьный инвентарь.

«Вот ведь как получается, – обсуждали вполголоса завхоз и преподаватель географии, – школа прямо обновилась! А в конце года казалось, что или нас всех прикроют к чертям собачьим, или все разбегутся… А РОНО! Как на работу к нам ходили… Интересно, удалось откупиться? Или они сами на тормозах все спустили?»

Слухов было много, они циркулировали даже по пустым в каникулы школьным коридорам, залетали в спортзал, где физкультурники в подсобке гадали о будущем, сидя на оранжевых тяжелых мячах. Порой пересуды добирались до кабинета химии на пятом, совсем далеком, этаже, куда «девочки» забредали на чай в лабораторную комнату со скелетом у дверей. Алла обожала скелет, а когда ее мама брала с собой на чайные посиделки в пустой школе, ее радости не было предела. Она от скелета не отходила, а его пустоглазный оскал ей казался улыбкой или насмешкой…

Не только слухи – известия об уходе литераторов, об отказах от классов, приходе новых учителей обсуждались везде, но по-разному. Чаще всего говорили тихо, среди своих, за закрытой дверью.

«Вся наша жизнь такая – за закрытой дверью, с оглядкой и опаской. Вот и школа не стала исключением», – сказала как-то Любовь Васильевна, обычно не принимающая участия в чаепитиях и разговорах. Она ушла, как и решила, с поста завуча и чувствовала себя при всех изменениях неплохо, свободно, даже по-новому независимо. Ее ждало будущее, где останется только математика, где будут жить только цифры и абсолютно предсказуемые на этом эвклидовом этапе параллельные прямые при минимальных контактах с коллегами.

Учителя сходились к школе, кто раньше, кто позже, как магнитом притягиваются железные опилки. Нина, взяв с собой Аллу в помощницы, принимала новую мебель и приводила кабинет в порядок. Алле это все быстро надоело, и она отправилась гулять по коридорам, где гулко отдавались ее шаги и разносились эхом по этажам. Школа была похожа на огромного кита, вздыхающего в одиночестве и качающегося на волнах, – наслаждение последними спокойными часами перед штормом – учебным годом.

Ирина Евгеньевна шла по аллее от метро, счастливая в своих мыслях. Все вокруг было настолько прекрасно, что она боялась дать волю своим чувствам. На самом деле ей хотелось, как в детстве, бежать вприпрыжку, побрасывать ногами ранние опавшие листья и петь.

Она первый раз доехала до школы от новой квартиры, чтобы проверить дорогу, убедиться, что все хорошо и без заминки. Через несколько дней ей вести Алину в первый класс. Их, конечно же, привезет Толя на машине, они поднимутся на косогор с большим букетом гладиолусов. Алина будет самой красивой первоклассницей. К тому же она договорилась, что именно Алиночка прочитает стихотворение о любимой школе с высокого крыльца, исполняющего и роль сцены. Именно там под вечно великими барельефами соберутся и администрация, и представители РОНО, в общем, все, благодаря кому школа выглядит так, как она выглядит, – престижно и великолепно.

Правда, в класс к лучшей учительнице начальной школы Ирине не удалось записать дочь. И это было жаль. Сказали, что уже нет мест, что ей показалось странным – ведь собеседования проходили чуть ли не в марте… Алина там себя прекрасно показала, а как же иначе? Впрочем, может, оно и к лучшему: на нынешнюю, молодую преподавательницу у нее, несомненно, будет больше влияния, чем на ту, к которой попасть не удалось. Потом уже Ирине стало известно, что она приятельствовала с «девочками». Так и слава богу, что все получилось именно так, а не иначе. Да теперь это уже неважно.

* * *

Поезд уже отходил, когда Нина наконец смогла добраться до выхода на перрон. Высокий зал вокзала был полупустым и отвечал послушным эхом на проносившееся вихрем точечное гвоздичное цоканье ее каблуков. То одна, то другая стеклянная дверь оказывалась закрытой, как только Нина в надежде к ней приближалась. «А ведь издали казалась открытой», – удивлялась Нина и металась то вправо, то влево, пока не нашла появившийся внезапно выход.

Поезд дернулся, лязгнули огромные круглые сцепления между вагонами – темно-зелеными, пыльными. Как будто они начинали свой путь не из Москвы, а попали сюда издалека случайно, проездом.

На перроне никого уже не было. «Странно, – подумала Нина, – здесь всегда полно народа. Всегда приходится пробираться буквально по телам, лежащим и сидящим, по головам, жующим и плачущим, переступать, боясь наступить на руки или ноги. И что самое страшное – не дай бог самой упасть и отстать…»

В уже нервно дергающемся и почти трогающемся поезде, который был не тем, который снился долгие годы после войны, не теплушечно-жарким, а вполне себе нынешним, зеленым, находилась мама. Нина это знала наверняка, и ей надо было во что бы ни стало ее найти и остановить, не дать ей уехать. И Нина двигалась вдоль вагонов, заглядывая в окна, которые отражали только ее саму в пыльной амальгаме. Еще один вагон, еще один…

Поезд незаметно пошел. Сначала он тихо, чуть слышно скрипя, неохотно расставаясь с шершавым перроном, шел вровень с Ниной. Потом начал набирать ход, постукивая и, похоже, входя во вкус ритмичной барабанной дроби. Поезд дышал чем-то нездешним, далеким, как тайга, непонятным, как звездные рисунки на ночном небе. Он уходит в прошлое, поняла Нина. Его надо догнать, задержать ускользающие вместе с ним воспоминания, вернуть маму.

Вагоны, окна, шторки, тамбуры – все пришло в движение и замелькало. Никто, кроме Нины, поезд не провожал. Ее взгляд выхватывал то одно застывшее за мутным стеклом лицо, и она вспоминала это лицо, то другое. И одно неожиданно оказалось тем самым, родным, единственным. «Мама! Мам! Мам! Ты не вернешься уже? А… Алка не с тобой? Оставь ее! Не забирай!»

Нина уже бежала за поездом, не разбирая дороги, не боясь наступить на появившихся откуда-то людей с узлами и фанерными чемоданами. Все они оставались где-то внизу, сливаясь в темную, без лиц, массу…

Из тамбура последнего вагона под внезапно открывшимся высоким голубым небом ей вдруг махнула рукой Ида: «Нет тут Алки! Иди домой! Все будет хорошо!» Нина пыталась что-то ей сказать, прокричать нечто важное, но поезд уже был далеко. Он удалялся, как в фильмах про войну, а в проеме последнего тамбура все махала и махала, уменьшаясь и растворяясь в голубом небе, Ида…

Нина проснулась от собственного крика. «Какой сон, – подумала она, – что за сон…» Еще долго не могла прийти в себя. Позвонила Свете, у которой дочь оставалась ночевать. Света удивилась звонку – Нина почти никогда ей не звонила в такой ранний час. «У нас все в порядке, – заверила двоюродная сестра, – мы завтракаем, а потом поедем на ВДНХ фонтаны смотреть».

Нина еще какое-то время размышляла над тем, что видела во сне, а если быть точнее – что пережила во сне. Понемногу стук отходящего и набирающего скорость странного, из прошлого, поезда стих в ее голове, а сердце перестало отзываться на этот стук своим – неровным, нервным, болезненно-предчувствующим.

«Вот ведь, приснится такое, – думала Нина, направляясь в ванную. – Мама, поезд, поиски Алки… И Ида!» Она вздрогнула. «Почему Ида? При чем тут Ида? Надо обязательно ее навестить!»

* * *

«Спаянность коллектива укрепляется в первую очередь совместной заботой об общем деле, выполнении планов и социалистических обязательств… Эта забота имеет глубокий социальный смысл, она не ограничивается только узкопроизводственными проблемами. Она включает в себя и активный, живой интерес к работающим рядом, и стремление понять товарища, поддержать его в хорошем начинании. Она включает в себя и принципиальность, прямоту, высокую взаимную требовательность. Такие отношения между людьми делают коллектив единой трудовой семьей, подлинной школой для всех»88
  «Правда», 1977 г.


[Закрыть].

– Именно об этом, о помощи нашим коллегам в трудной ситуации я и хотела напомнить всем, цитируя передовицу в газете «Правда», – обратилась к присутствующим на первом в новом учебном году педсовете парторг Людмила Петровна. – Мы не позволим поставить наш коллектив под удар тем элементам, которые, работая в нашей школе и даже будучи нашими коллегами в течение долгого времени, не разделяли, как выяснилось, общих для всех нас убеждений и устремлений. Наша советская школа – это оплот верности делу партии, идеям строителя коммунизма. Именно так мы должны учить подрастающее поколение! И это особенно важно, когда нам предстоит отметить 60-летие Великой октябрьской социалистической революции…

Нина смотрела в окно. Катерина толкнула ее тихонько на словах про «элементы», но Нина сделала вид, что не поняла. Поток казенных слов и передовичных фраз сливался в один дребезжащий гул, привычный и уже давно не раздражающий. Смотреть на выступающих коллег она не могла – ей казалось, что в ее глазах горит ненависть, которую сложно не заметить. На самом деле в ее взгляде отражались тоска и одиночество.

– Спасибо, Людмила Петровна, – вежливо, но решительно взял слово директор, который недавно пришел в белую школу, и пожал с чувством парторгу руку. – Огромное вам спасибо за такие правильные слова. А теперь разрешите мне поздравить всех вас, нас с новым учебным годом, пожелать новых свершений и побед на поприще… на ниве образования. И вот еще очень важное сегодня: я счастлив поздравить с назначением на пост завуча по воспитательной работе преподавателя русского языка и литературы Беленкову Ирину Евгеньевну. Поприветствуем Ирину Евгеньевну, товарищи, и пожелаем ей успехов на поприще образования, самоотверженной работы на… на нашей важной ниве просвещения и большого счастья в личной жизни!

Тряпка

– Ниночка Абрамовна! Ниночка, почему ты ушла так быстро, как бы сразу после педсовета? Подожди!

Нина остановилась и посмотрела наверх. Над лестничным пролетом, свесившись через перила, радостно улыбаясь, кивала голова Ирины Евгеньевны, а маленькая рука в манжетной оборочке нежно-розового цвета махала призывно и приветственно. Нина смотрела вверх. Ирина начала спускаться, дробно топая низкими каблуками. Нина стояла и не знала, что делать. Ирина спускалась ниже. Еще пролет – и стуча, как водопадное падение струй на камни, она в восторге встречи налетела на Нину, застывшую в проеме огромного, в граненых квадратах, окна.

– Ниночка, дорогая! Как дела? Как отдохнула? Куда ездили? Мы так давно как бы не виделись! Какая у тебя замечательная кофточка! Можно потрогать?

Ирина Евгеньевна была сама радость, само дружелюбие, коллегиальная душа белой школы. Нина сухо поздоровалась. «Надо бы уйти, – думала она, – но раз сразу не ушла, то уже поздно… Тряпка…»

Ирина Евгеньевна удивленно вскинула на нее глаза, но сделала вид, что ничего в их отношениях не изменилось ни с прошлого года, ни за лето, ни вообще.

– Так как дела? Как она, жизнь? Мы так давно…

– Ира, я… Все хорошо, спасибо. Поздравляю с новым назначением.

– Спасибо! – Ирина покраснела и картинно засмущалась. – Ох, ты знаешь… Это было так неожиданно, я так, в общем-то, была и не готова, совсем, совсем не готова. Даже не знаю, что вот и сказать… Но я очень рада, и знаешь, честно говоря, все же я… Я приложила много сил, таких разных сил, профессиональных и как бы этих, человеческих, для того, чтобы расти, вырасти, достичь…

Она сбилась. Нина смотрела на нее холодными глазами. Ира впервые увидела, что глаза у подруги – надо же, как назвала ее по привычке – голубые, прозрачные, а все лицо какое-то бледное, мраморное. На нем стали видны не только веснушки, но уже и морщины, и неровные полосы косметики.

«Ну понятно, ей же уже полтинник или вроде этого, как-никак, немолода… А все прыгает и веселит компанию. Пора бы уже и задуматься, как жить дальше – одной с ребенком, ни мужа, ни любовника… Хотя… кто их знает, этих одиночек? Сегодня нет, а завтра раз – и увела чьего-нибудь мужа, зазевавшегося, купившегося вот на ее эти, анекдоты… Возраст, правда, уже… Мало кого уведешь…»

Вслух же Ирина продолжала говорить, сыпать слова, которые прыгали, как бисер, по школьному гулкому полу, сбегали, если как следует присмотреться, холодными каплями вниз по лестнице и испарялись. Нина вежливо отвечала: да, отдыхали, да, новая кофточка, да, Алла уже в седьмом, да, ждет – не дождется…

– Нина, вот что я хотела тебе показать! Посмотри! Это они, ну, фотографии моего кота! Представляешь, он ходит за нами, как собачка! Такой прямо котик, котик такой, ласковый и милый! Какое счастье иметь кота как бы в доме! А вы не думаете завести котика? Алле бы понравилось… У меня даже Алина за ним это, ухаживает…

Нина тупо смотрела на фотографии и кивала головой.

– Мне бы хотелось пригласить вас… тебя в новую квартиру! Да! Мы получили новую квартиру! На Ленинском проспекте! Ты представляешь? Прямо на Ленинском проспекте! Близко до школы теперь. Я ее вот обставляю сейчас, хотела, ну… у Лилианы, как его, совета спросить, она ведь так все как бы, как оно, искусно, вот, очень так у себя отделала, устроила… А тут узнала сегодня, что она ушла. Куда же она ушла? Почему? И Риточка, говорят, тоже… Разве уходят из такой школы? Нет, скажи мне, на что можно променять эту, нашу школу?

Нина понимала, что надо бы, что пора бы хоть что-то ответить. Если уже она не сбежала при первых позывных голоса новоиспеченного завуча и оставшихся прежними каблуков, то надо сейчас хотя бы из вежливости раскрыть рот. Надо наконец раскрыть рот.

Ирина не знает, почему ушли Лида, Лилиана, Рита? Может, она и не в курсе, что с Идой? И скорее всего, конечно же, у нее нет пока информации, что с десяток хороших детей из девятых, да нет, каких девятых, нынешних десятых перешли в другую школу? Родители приходили, говорили об отчаянии детей, о том, что нет у них теперь нормальной литературы, что боятся собраний, на которых вынуждены говорить гадости одноклассникам.

Еще родители сказали Нине тихо, буквально в самое ухо, перед уходом, что дети боятся сведения Ириной Евгеньевной с ними счетов… А она стоит сейчас и рта раскрыть не может.

Нина осознала, что молчит уже довольно долго, что смотрит пристально на Ирину, а та чего-то от нее ждет. В воздухе набухала тишина, которую вспарывали, как ножом, приветствия откуда-то сверху и снизу, чья-то радость, предпраздничное ожидание, надежды, карьерные продвижения…

– Девочки! Как хорошо, девочки, что вы тут! – к ним сверху, сверкая блестками на плечах, спускалась восторженная Ираида Ашотовна. – Девочки! Пойдемте ко мне в кабинет пить чай! Давайте возобновим старые традиции! У меня там уже все готово: я принесла хороший чай, «слоников»! А еще я увлеклась за это лето булочками из сдобного теста, сменила амплуа, как говорится. Верно, Ниночка Абрамовна? Так говорят в театрах? А то что я все хачапури да хачапури, надоело всем, правда?

Ираида кокетливо засмеялась, ожидая услышать комплименты по поводу совсем не надоевших и всегда божественных хачапури. Женщина спускалась ниже, ниже, делая странные круговые движения полными бедрами и подскакивая на каждой лестничной ступеньке. Нина не могла отвести глаз от этого надвигающегося сверху взбитого облака полосок под перекатывание крупных бус на мощной груди. Ираида продолжала зазывать на чай, говорила без пауз, жеманно поводя плечами и жестикулируя. Она живописала рецепты булочек и сами булочки, которые – «только что, еще горячие, прямо дышат» – принесла из дома.

– Нет, что вы Ираида Ашотовна, – преувеличенно вежливо замахала маленькими белыми ручками Ирина Евгеньевна, вступая в ожидаемую партию дуэта. – Все знают, какая вы мастерица! Кулинарка! А хачапури какие! И не надоели они совсем! А эта, как ее, дулма! Так она вообще вне конкуренции!

– Вот-вот, я вам готова, всегда вам… Я люблю готовить! Пойдемте, пойдемте! Девочки вы мои дорогие! И отметить нужно кое-что! – Ираида подмигнула почему-то Нине. Ирина взгляд перехватила, как волан бадминтонной ракеткой. Тут же ловким движением отправила его обратно, показывая всем своим видом, что это ее зовут в первую очередь, что это к ней обращены обещания булочек и призыв «кое-что» отметить.

– Да что вы! Неужели, Ираидочка Ашотовна? Неужели Асмичек приняли в ту самую музыкальную школу?

Ираида оступилась, схватившись за перила. Лицо ее дернулось, как диез, но тут же вернулось обратно, на обычное улыбающееся место:

– Ирочка Евгеньевна, я не про это… Асмик моя тоже в порядке, талантливая девочка! Как она занималась все лето, если бы вы знали! Как она играет! – Слова застучали снова, но уже камнепадом с раскатами. – Правда, в ту самую школу она пока еще нет, не поступила… Рано, говорят… Да там и конкурс такой…

Англичанка сбилась немного, поняв, что слишком много объяснений для одного вопроса, но после секундной растерянности вновь обрела моральную и физическую устойчивость.

– Асмик, да, она будет в той школе, точно будет, не в этом году, но будет – это я вам точно говорю! Она станет великой скрипачкой! Но радость моя тут, сегодня, в другом: мне дали пятые классы! Я и дальше продолжу их учить! Я теперь работаю в средней школе! Это такое доверие, такое доверие!

Ираида немного искоса, как будто с опаской, стрельнула жирно подведенными глазами на отодвигающуюся к оконному проему Нину. Она поняла своим тонким, почти животным чутьем, что центр тяжести нынче сместился. Долгие годы борьбы за свое место под солнцем средней полосы позволили ей ловить его редкие лучи, подмечать по полусформировавшимся признакам новорожденные коллегиальные диспозиции и расстановку сил. Она преуспела в угадывании малейших изменений барометра школьной погоды и чтении своего будущего в переменах ветра личных отношений. Обращаться, как она поняла, даже зазывая на чай, теперь нужно, в первую очередь, к Ирине Евгеньевне.

Оно и понятно – Ирина нынче завуч, а то, что у них в прошлом году сложились дружеские, даже, можно сказать, семейственно-дружеские отношения, только еще аккуратнее обязывает ее соблюдать некую дистанцию в стенах школы. Странно, конечно, что Ирина ей не сообщила о новом назначении, держала в секрете… Это немного кольнуло всегда раскрытое обществу хлебосольное сердце Ираиды Ашотовны, но она давно уже привыкла обходиться без иллюзий в этом жестоком московском мире.

Последнее время к Ирине Евгеньевне Ираида не питала особых теплых и обнадеживающих чувств. Недавно она узнала, что словесница еще и изменила свое отчество в угоду столичной моде на более изысканные, нежели Ефграфовна, нет, не так, Евстафьевна («да, сложновато… Правильно сделала, что изменила… Хотя… Как ее отец к этому отнесся? Да ладно, ее дело. Не буду об этом думать»). Идиоткой она себя точно не считала. Отношения были нужные, правильные, взаимовыгодные. Она привыкла ценить даже малейшее дружелюбие и сама была готова на все, если это не шло вразрез с интересами семьи.

Ирина была еще та штучка, это Ираида заметила почти с самого начала. Сейчас коллега стала как будто повыше ростом и поуверенней… А еще, помимо всего, помимо изменившейся диспозиции, ей не хотелось обижать невниманием и безмолвно сбоку стоящую Нину. У Нины Абрамовны по-прежнему будет учиться ее Сережа…

Ираида замерла между двумя женщинами, застряла на полпути, как тот несчастный пешеход, который потерялся в лесу между пунктами А и Б. Между Ириной и Ниной струился непонятный ток темной энергии.

«Что-то в школе неладно, я ведь знала, знала, оно так могло случиться, все под богом ходим… Но чтобы вот так все рухнуло в одночасье? – подумала она, продолжая болтать о том, какую программу она готовит для пятиклассников. – Неужели все они – Лидия Николаевна, Лилиана, Рита – ушли после той прошлогодней истории? Ида Иосифовна тоже, да, но тут все сложнее… Неприятная была «стори», «sad story» (Прим: печальная история – англ.)…

Ладно, допустим, проблемы и случаи, но как можно уйти из такой школы? Безумные женщины, безумный мир!»

Впрочем, она прекрасно отдавала себе отчет, что пятых классов ей не видать, как Биг-Бена, если бы эти «странные» Лилиана с Ритой не освободили ей место…

Ираида посмотрела на Нинино напряженное лицо, на то, как она отводила взгляд, отступала. И это та самая Нина, которая всегда шутила, смеялась, была школьным адреналином, кладезем анекдотов и розыгрышей! Ираиде стало ее искренне жаль. Ровно минуту ей было за нее очень обидно.

Впрочем, не для того она строила по кирпичикам терпения и унижения свое здание успеха, чтобы позволить сочувствию все перечеркнуть. Нина ведь даже в гости к ней небось брезговала лишний раз зайти… Ну так стоит ли сожалеть? Все живы-здоровы – и слава богу!

Ираида Ашотовна снова опустилась на одну ступеньку, резко вильнув правым бедром, от чего широкая юбка в сходящихся к центру под углом полосках заходила волнами. «Так вот почему она подскакивала! – поняла Нина, по-прежнему в какой-то застывшей тупой немоте не отводя глаз от коллеги. – Юбкой модной обзавелась, „спираль“… Прямо картинка из прибалтийского журнала! Сделай сам…»