Текст книги "На крыльце под барельефом"

Болгария

Алла заняла первое место на школьном и второе место на районном конкурсе чтецов. А район был, между прочим, немаленький. Ей торжественно вручили грамоту и медаль, а потом послали читать какие-то прославляющие социалистический строй стихи на большом собрании партийных товарищей. В школе ее портрет – фотографию с медалью – повесили на стене объявлений напротив столовой. Она чувствовала себя настоящим героем дня, даже нескольких дней.

К концу года стало известно, что от района пришло несколько путевок в международный детский лагерь в Болгарии. Ни у кого в школе не было сомнений, что одна путевка точно достанется Алле.

Нина была безмерно рада и горда: с самого начала она всеми силами старалась, чтобы к дочери относились в школе ровно так же, как ко всем другим детям. Чаще всего так и было, но последнее время, по мере взросления, ситуация усложнилась. Первая ласточка прилетела, когда Нина заметила, что Алла тихо смеется рассказанным по-английски анекдотам. «Хм», – подумала Нина. Уточнила. Потом задала пару наводящих вопросов. К ее удивлению, у Аллы был прекрасный английский, и она более или менее свободно в свои двенадцать лет на нем изъяснялась.

«Ничего себе, хотя… В целом-то ничего удивительного, – рассказывала подругам слегка ошарашенная Нина, – я сама ее отправила в группу к лучшему преподавателю. Я ей почти не помогаю, она сама все. Да я, сами знаете, мало за чем слежу в ее учебе. Но вывод надо сделать: никаких больше анекдотов дома и тем более по телефону – ни по-русски, ни по-английски!»

Про то, что Алла училась сама по себе, а Нина редко когда и дневник-то проверяла, было абсолютной правдой. Нина, соблюдая доверительный баланс между строгостью, дисциплиной и свободой, сама обожающая походить по гостям и ресторанам, мало контролировала Алкины домашние задания. Да что там задания? Она не всегда была в курсе содержимого пузатого ЗИЛовского холодильника с периодически отваливающейся громоздкой ручкой.

Как полагается всем родителям, она все же подписывала дневник раз в неделю. Однажды Нина увидела свою, но – позвольте, это вроде и не совсем моя! – подпись и поняла, что дочь растет быстро и уже научилась подделывать ее округлый с нажимом росчерк.

«Что там было, на той странице? – сурово спросила Аллу. – Говори, а то скажу классной, что это не я подписывала». Угроза оказалась действенной. Алла призналась, что там красовалась размашистая «двойка» за чтение книги на уроке, под партой. «Что за книга-то хоть? Стоящая?» «Жюль Верн…» «Ладно, больше так не делай. А то краснеть за тебя я не хочу!»

Нина считала, что на этом инцидент исчерпан. Дочери она старалась доверять – скорее от своей легкомысленности или увлеченности другими, более интересными жанрами жизни, далекими от новых веяний в воспитании. Алла же берегла эту самостоятельность, не хотела потерять это почти взрослое доверие, которому завидовали многие подружки. Так что дважды повторять правила маме почти не приходилось.

Возможно, Алле хотелось и поменьше бы этой самостоятельности, поменьше комнатного одиночества за своим столом. Она выискивала разные, постоянно меняющиеся увлечения, такие как школьный театр или районный детский хор, чтобы быть ближе к людям. Впрочем, Алла-подросток вряд ли могла тогда размышлять на эти сложные темы и принимала жизнь с мамой такой, какая она есть, какая была, какая сложилась. И читала. Читала запоем, убегая, погружаясь, казалось, в те пространства, где творились удивительные вещи, происходили яркие события и уже начинали таинственно манить непонятные, но притягательные любовные истории.

Сама Нина литературе предпочитала устные разговорные жанры, в частности по телефону. Впрочем, телефонные разговоры совершенно не заменяли «посиделок», как их пренебрежительно называла Нинина суровая тетка, а по-своему дополняли. Вот ведь встречаешься в компании, всем весело, все дружно, перебивая друг друга, обсуждают последние новости или анекдоты травят. Потом, доехав до дома, обязательно что-то вспомнится или что-то потребуется уточнить.

Зачем далеко ходить? Одна из приятельниц, тоже преподаватель английского языка, вернулась недавно из совершенно чудесным образом случившейся поездки в США. Все с нетерпением ждали приглашения в гости, дождались и поехали. Рассматривали фотографии, грызли расставленные в вазочках на низком столике орешки. «Кормить-то будут?» – тихо спросила Рита. «Стол вроде разложен, приборы стоят, – ответила Нина, которая, выходя на кухню курить, заглянула в другую комнату и успела окинуть подозрительным взглядом пустую плиту. – Может, будет сюрприз? Американский!»

Сюрпризом стали поставленные порционно перед каждым тарелки с капустными листьями, внутри которых желтела кукуруза и зеленел мелко наструганный зеленый водянистый огурец. «Я поняла, – объяснила хозяйка дома, – что мы принимаем гостей, как варвары, как будто все пришли-приехали из голодного края. В Америке, – она многозначительно подняла палец, – люди друг друга уважают и не закармливают. Это считается неприличным. Еда – это искусство и не самое важное при встрече. Об этом надо помнить».

Гости хрустели капустой и переглядывались, еле сдерживаясь, чтобы не нарушить чинности трапезы какими-нибудь прорвавшимися смешливыми ужимками. Когда они дружно вывалились на улицу после «уважительного» ужина, пошли к метро и там отыскали чебуречную. Оперевшись локтями на высокие стойки, обжигаясь горячим бульоном, они глотали жадно чебуреки, обсуждали «американский» прием и смеялись так, что стоящие рядом работяги предложили им пиво – веселые девчонки какие! – и захотели к ним присоединиться.

Как потом такое не обсудить? Телефон, если бы мог заговорить, как попугай, после этого вечера повторял бы несколько дней одно слово: «капуста», «капуста».

У Нины ведь еще были друзья-коллеги, как минимум из двух предыдущих школ, приятельницы по институту и даже две старинные, самые близкие, подруги детства. На книги в общем-то все равно не оставалось много времени. Если что-то Нина и читала, то тоненькие, сразу видно, что привезенные оттуда, карманные брошюрки на английском или красочные, с несильно заумно-серьезными статьями журналы.

Страсть дочери к чтению и способность сидеть часами в одиночестве с романами Нину не то чтобы пугали, но, честно сказать, беспокоили. Всеми силами она пыталась ее растормошить, вдохнуть в нее общительность и легкость, которых у самой было в избытке, и таскала за собой в гости, в театры, на экскурсии со своим классом. Позже пристроила ее при согласии Аллы играть в школьный театр и на русском, и на английском, сделав этаким сыном, то есть дочерью, полка, чем, собственно, школу не удивишь.

Алла, конечно, все равно продолжала читать, но уже не с таким самоотверженным погружением. Перейдя в подростковый нескладный возраст, она как будто очнулась, встрепенулась, как взъерошенный воробышек, огляделась по сторонам, прислушиваясь к неожиданным звукам, приглядываясь к новым краскам, и увидела вокруг много всего, что раньше то ли не звучало, то ли не виднелось. Получалось, что мир гораздо больше и многообразнее, чем казался до этого переломного момента даже рядом с мамой Ниной, даже при ее бурном, почти ураганном в этом мире участии.

Алле открылись иные пространства, не всегда вдохновляющие на глубинные изменения, но все равно интересные, куда перетекали герои из ее книг или где она себя видела новой, еще, конечно же, не описанной никем героиней будущего романа. Что-то ее интересовало меньше, и она это откладывала на потом, что-то удивляло, что-то стало открытием, откровением – то, что раньше оставалось за бортом ее внимания.

С одноклассницами она могла теперь не просто прыгать в школьном дворе или идти медленно к метро, обсуждая свои девчачьи секреты. С некоторых пор они начали обмениваться настоящей информацией о жизни вокруг. Они соединяли строчки передовиц со школьными сплетнями, а также подмечаемыми странностями, которые происходили на их глазах и которые уже в 12—13 лет не заметить было невозможно.

Школьная жизнь подбрасывала темы регулярно и переставала быть островком, на котором жизнь течет по иным законам, отличным от большой земли. Да и где, скажите, пролегает граница между этим двоемирием? Где, в какой плоскости, пересекаются тезисы жизнеутверждающей политинформации с темными неютными вечерними улицами, нелюбезными продавщицами над ледниковой пустошью стеклянных витрин, злобными стариками на партийных съездах?

– А ведь они, ты слышала? Не любят те картины, которые рисует мамин приятель!

– Они не любят и ту, другую, классную музыку! А сами-то, сами как раз в роскоши, вон была история про бриллианты, я слышала, папа с мамой шептались вечером. А для всех вокруг очереди…

Эти обсуждения велись тихо. Разумеется, среди заговорщиц бытовало негласное правило: слушать все, что говорят в доме, но виду не подавать. Главное: требовалось все интересное запомнить, послушать еще раз, если получится, а потом, не расплескав ни слова между уроками и переменками, донести до момента дороги. Они шли вдвоем или втроем из школы до дальней станции метро, где магазин «Школьник», а по другую сторону широкой улицы – магазин «Охотник» с товарами из интересной жизни. Девочки тихо, вполголоса удивляли друг друга, добавляя, составляя картину нового, полного противоречий и вопросов, советского мироустройства.

В плане чтения интересы Аллы тоже стали шире. Быстро сделав уроки, она оставалась сидеть за письменным столом, но уже с книгой, которую – руку только протянуть – можно было в любой момент взять в шкафу. Читала она полными собраниями сочинений, можно сказать, полками, одним махом, большим глотком. В то зимнее время очередь дошла уже до пятой полки – после Конана Дойля и Вальтера Скотта до Мопассана. Обязательно брала книгу с собой в школу – ехать на метро было долго, несколько станций все же оставалось на интересное после истории и географии, на которые жалко было тратить время дома.

Алла знала, что многие учителя идут жаловаться на нее маме после уроков, и надо отметить, как ей казалось, совершенно несправедливо. Почему, удивлялась она, не поговорить сначала с ней, а потом уже просить помощи у мамы? Она чувствовала себя иной раз самым несчастным человеком в классе: ее знали все учителя, даже которые впервые пришли на замену. Любая ее ошибка и неверное движение воспринимались как сигнал к непослушанию, ну а потом… да, шли на нее жаловаться маме. Маме как маме или маме как коллеге? Алла была уверена, что не будь ее мамы в свободном доступе на третьем этаже, половина школьных «мелочей» оставалась бы незаметной, пройденной походя, забытой.

А вообще, многие учителя, думала Алла, слишком долго находились по ту стороны класса, у доски, напротив, и им было сложно перейти эту невидимую границу, зайти хотя бы на время на эту сторону. Они не верили в то, что с детьми можно разговаривать, а не только их учить. Некоторые, как она со временем и возрастом заметила, были на редкость, прямо по-детски обидчивы, им лучше было вообще ничего не говорить, не дай бог, пошутить. Им требовались только ожидаемые ответы.

Алла росла среди иной расы учителей – среди людей веселых, интересных, задорных, громких. Если они спорили, то спорили, если смеялись, то смеялись. С ними было интересно. Они ее постоянно спрашивали про школьные дела, как будто сами были не в курсе, дергали, подшучивали над ее книжками, заставляли думать и есть овощи с новым вкусом. Они терпеливо ждали, пока она искала ответы на каверзные вопросы, приносили журналы, из которых можно было вырезать красивых женщин для тетрадей-песенников, таскали на концерты.

Однажды Лилиана с огромным трудом достала Нине для Аллы билет на единственный спектакль в Москве канадского детского театра. Как она ждала этого дня! Театр, запах тяжелых кулис и по-особенному подсвеченная сцена с раскрашенной лесенкой у прохода, будка суфлера, какие-то железные конструкции под потолком, а люстры! Все становилось сказкой, все дышало иным миром, той жизнью, которая была так дорога маме и которая связывала хрупким мостиком ее личное прошлое с их общим настоящим.

Каково же было разочарование, когда Гулливер, сойдя со сцены с парящими при невидимом ветре огромными шарами, заговорил с маленькими зрителями на… французском! Нет, ничего страшного не произошло: актер был опытным и сразу понял по странному, непривычному молчанию зала, что что-то тут не то. Да, так оно «не то» и было: на спектакль Монреальского театра привели учеников из английских спецшкол… Ну, ошиблись организаторы, бывает.

Такого театра Алла она еще не видела – действо разыгрывалось перед ней волшебное, удивительное, с надувающимся парашютом, магическим воздушным тюлем, уносящим в небытие «лошадей»… Язык был неважен, как выяснилось. К тому же Гулливер, когда выявил промашку устроителей, преподал детям, не привыкшим к своему участию в спектаклях, первый урок французского.

Алла училась средне, но если что-то ей нравилось, готова была рыть носом землю, стараться и тогда получала сплошные пятерки. Английский был любимым предметом, литература тоже. Правда, очень скоро, в шестом классе, литература тоже разделилась на две параллельных части: книги, в которых начинаешь жить, и сухой, как осенние ветки, школьный предмет. После того, как они с Ириной Евгеньевной стали учить и вслух читать каждый день стихи Некрасова, литература у Аллы возникла своя, получше той, из учебника.

Впрочем, зубрежка Некрасова, чья лирика была самой популярной темой выпускных сочинений, не пропала даром. Гораздо позже, уже перейдя в старших классах в другую школу и готовясь к экзаменам, Алла потрясла подруг знанием самых что ни на есть программных произведений революционного поэта 19 века. Она шпарила наизусть Некрасова на зависть тем, кто читал вдумчиво по большей части Бодлера, Тютчева, Блока и Мандельштама без зазубривания страниц в ритме речевок.

Алла к тому времени уже освоила по-домашнему гитару. Сначала в шутку, а потом подругам в помощь она переложила стихи Некрасова на музыку, то есть музыку – это громко сказано! – на мотивчик приблатненного шансона. Так под «тум-ба-тум-ба-тум» одноклассницы в такт музыкальному сопровождению запомнили «Памяти Добролюбова», а под «па-па-пам-па-па-пам» – «Парадный подъезд».

Пение хором было не зря: темой сочинения оказалась как раз «Гражданская муза Некрасова». Дежурившие на экзамене преподаватели не могли понять, почему периодически кто-то хихикал, зажимая рот, в среднем и правом рядах, а в левом, похоже, две девочки ритмично мычали, и, если прислушаться, – мычали в размере анапеста…

Правда, это было уже далеко потом, после того, как свой деструктивный подкоп под стройный мир героев и гордости начали вести те несмелые поиски правды по дороге из школы мимо многоподъездно растянутых пятиэтажек. Они стали и теми первыми па в освоении жизни, потихоньку расклеивающейся под руками, все еще привычно взлетающих в пионерском салюте, и расползающейся, как старый коврик из сшитых разноцветных лоскутов. Взамен оставались в душе неясные тревожные тени и сероватые ватные, не позволяющие все привести обратно в прошлый стройный порядок, сомнения. К старшим классам вместе с переходом в другую школу весь этот комплекс первых откровений и постижения реальности сформировался в обычный для юности диссонанс: царящая вокруг несправедливость с одной стороны, а с другой – незыблемая вера в лучшее будущее при несомненно победном собственном в нем участии.

Когда по белой школе поползли слухи о путевках в молодежный – слово-то какое! Это вам не детский, пионерский! – лагерь, Нина была уверена, что поедет Алла. «Да, заслужила, – поддержали ее „девочки“, – она старалась! Голос у нее какой – твой голос! И актерский дар тоже мамочкин! Если только расшевелить, конечно». «Вот там и расшевелят!» – смеялась довольная Нина. Она уже начинала крутить телефонный диск в поисках нарядов: «Симпатичных, понимаешь, мне нужны стильные и неброские, без всяких там рюшечек, она такое не любит». С денежками, как обычно, помогут еще живая последняя тетка с кое-какими накоплениями и сестра Светка, вот уж без проблем…

Чем ближе дело шло к перевалочному марту, тем меньше становилось информации о том, кто же все-таки едет в эту самую солнечную таинственную Болгарию. На фоне других событий три путевки в какой-то лагерь мало кого занимали, и все вокруг лишь пожимали плечами. История исчезла из школьных коридоров, как будто ее вымели метлой.

«Мне все равно, но нам с Аллой обидно!» – эта фраза, сказанная Ниной, стала крылатой. Естественно, Алла ни в какую Болгарию не поехала. Путевки отдали пионерским активистам из школьной дружины и толстой девочке из 9 класса – секретарю комсомола. Алла спросила: «Почему?» Ей никто не ответил. Детей отбирали, как отметила Лилиана, с правильной родословной. «С какой родословной?» – все хотела понять Алла, пытаясь заглянуть Лилиане в глаза. Все на Лилиану зашикали, а Аллу срочно услали за мороженым, посоветовав на обратном пути угостить подружку с третьего этажа. Она немного поразмышляла по дороге о родословной, наверное, о той, про которую говорили во дворе собачники, подыскивая пару своим породистым питомцам. Скажите на милость, где тут связь с теми детьми, которые были отобраны и поедут в Болгарию? Непонятно.

«Время такое, наивная ты наша! Таких, как Алла, в заграничный, пусть даже болгарский, лагерь не посылают, нечего было рот раскрывать в прямом и переносном смысле», – успокаивали Нину подруги.

Сама Алла, не успев, в отличие от впустую суетящейся мамы, нарисовать себе картины толком неизвестной Болгарии, акта несправедливости почти не заметила – после каникул, читая со сцены перед партийными активистами района, она влюбилась в мальчика. Даже нет, уже и не в мальчика: у него пробивались маленькие усы над верхней губой и он был выше нее на целую голову. Они готовились вместе к этому показательному чтению, и она ждала с замиранием сердца непонятно чего. Мальчик был старше, очень красивый, по ее мнению, и главное – из внешнего, не белошкольного мира. Правда, проводя галантно один раз ее до метро, порасспросив про знаменитую на весь район Алкину школу, больше внимания на нее не обращал. Несмотря на это, увлеченности, гаданий на нарисованных ромашках и новых, казалось, по-настоящему взрослых чувств Алле хватило почти на три месяца, до следующей серьезной влюбленности. Так несостоявшийся лагерь в Болгарии на тот момент оказался на периферии ее интересов и ожиданий. Ей было странно, что мама об этом долго еще не могла забыть, а телефонное эхо ей вторило: «Даже Болгария не для нас»…

Мышь

Лариса стояла перед зеркалом. Она собиралась в театр, в Большой театр. Билеты достала Ирина. Ей по счастливой случайности, а может, уже и не по случайности, а по широте души, помогала Лидия Николаевна, связав со знакомой билетершей. Ее услугами пользовались и она сама, и весь школьный «бомонд».

Билеты в Большой были дорогими, а с наценкой становились запредельными для многих, чья средняя учительская зарплата была грустным намеком государства на попытку достойной жизни. Очень редко удавалось получить пару лишних билетиков для себя и друзей по себестоимости.

В Большой никто специально не стремился – только если перепадало по случаю, не то что в обычные драматические, да и то не во все, разумеется, а в те, которые были на слуху у всей Москвы. Тут уж, как шутили девочки между собой, «за ценой не постоим»: переплачивали, занимали очереди в кассу брони, стреляли лишние билетики…

Это был переход в иной мир. Это был выход в тот астрал, где жизнь текла по другим законам притяжения и где знаменитый «Тартюф» становился самым актуальным из возможных подцензурных произведений.

С балетами, хоть и не «большими», всем повезло: муж Ниночкиной подруги детства работал в администрации Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко. Вот там можно было посмотреть любой спектакль с прекрасной балетной труппой в зарезервированной «правительственной», как ее называли, ложе с отделанными красным бархатом удобными креслами и отдельным, только для них, для тех, кто из ложи, небольшим уютным фойе с закусками из буфета.

Алла провела в этой ложе все свое детство, полюбила балет всей душой, но в то же время отказывалась смотреть спектакли в одиночестве. Так, благодаря капризам избалованного ребенка и возможностям потакающей ей в этом мамы, к высокому искусству и краснобархатной ложе приобщились Алкины подружки из их заводского «дома высокой культуры быта», как было написано на табличке у подъезда.

Другие надписи в стиле народного творчества бдительные, всегда настороже, местные бабушки с лавочки или не допускали, или тут же стирали, а то и, поймав за пакостным делом подростка, заставляли его самого отмыть стену. Бабули регулярно докладывали родителям о заметных их внимательному глазу проблемах отпрысков, которые порой проявлялись на свежем воздухе или в подъезде зимними вечерами чаще, чем в отдельных квартирах. Дом поистине можно было назвать «домом высокой культуры бдительности».

Алле же всегда было непонятно, почему ее бабушка никогда не сидит, вернее, не сидела, когда была жива, у подъезда в коллективе. Такое упущение ей представлялось грустным, некомпанейским, а бабушкино поведение даже, наверное, высокомерным. Это, а также некоторую обособленность своей семьи в дворовом масштабе она ощущала затылком, под шепот старушек. «Мне что, нечем больше дома заняться? Сидеть у подъезда? Ну ты и придумала! Сама-то что сейчас делать будешь? Гаммы все проиграла? Книгу тогда иди возьми или вот, помоги мне с пирогом», – когда-то ответила на ее вопрос бабушка, чьи руки ни секунды не оставались без дела и пахли ванилью.

Итак, Лариса собиралась в Большой. У Ираиды Ашотовны было по случаю куплено вечернее платье. Коллега неожиданно оказалась дружественной и вне школьного пространства. Она с радостью откликнулась на Ирины просьбы, почти мольбу, ведь обеспечить все московские запросы и «нужды» сестры и ее мужа в одиночку Ирина была не в состоянии.

Проведя вечер у хлебосольной Ириной коллеги, все гости, включая посмеивающихся Ларису с Лешей, получили массу впечатлений как от немыслимой вкусноты армянских блюд, так и музыкальных номеров. Леша почему-то не вызвал доверия у мужа хозяйки, так что политической открытости в разговорах за столом было мало, но зато теплоты и радушия хоть отбавляй. Впрочем, результат превзошел все ожидания: через знакомых, которых у Ираиды было разнообразное множество, получилось достать так страстно желаемые Лешей «левайсы» и вечернее платье для Ларочки.

Гости долго и шумно прощались в прихожей, потом хозяева помогли им поймать такси у метро и без устали махали рукой вслед, пока машина не скрылась с глаз.

– Вот ведь паноптикум! – сразу, как закрыли дверцу такси, изрек Леша.

Лариса, закатив глаза и подпихивая мужа локтем, залилась веселым смехом:

– А как она представила свою дочь? «Не хотите ли послушать юное дарование, у которого впереди великое будущее?»

– И тут выходит эта бедная девочка и начинает водить смычком по инструменту! Боже! Я только и мечтал, когда же закончится эта пытка!

Леша, зажатый с двух сторон сестрами, не мог изображать всех уморительных, по его мнению, героев вечера и самые яркие сцены, как того требовала его душа. Да и руки к тому же были заняты врученными при прощании едой и сладостями.

Толя держал сверток с джинсами и платьем. Ира, мечтающая о похожих достижениях и своей дочери, не особенно веселилась. Она тихо посмеивалась, не желая вносить раздор в общее настроение, но чувствовала себя при этом немного не в своей тарелке. Ираида ей казалась откровенной, дружелюбной и милой, такого отношения выкатившихся от нее гостей точно не заслуживала. Сказать вслух это она не решалась.

– Да она пасет тебя, как теленка на сочной травке, из-за своего Сережи! – сказала, подталкивая ее локтем, Лариса. – Ты особенно не напрягайся: любви, привязанности дружеской, или что там еще бывает, нет никакой – сплошные выгоды.

– Ну не знаю, – потянула Ира. – Она ко всем так относится по-доброму – приглашает, кормит, как бы помогает, когда может… Она открытая тетка, она от всей души… Вот и тут помогла вам достать… ну… достать вещи…

– Конечно, как бы, прямо все от чистого сердца! – заржал Леша. – Наивная у тебя сестра, Ларусь, хоть и старшая, а жизни вообще не знает!

– Вам-то что? – вдруг вмешался молчаливо аскетичный Толя. – Ира верит в людей, это что, так уж плохо? Вам вон перепали джинсы, которые вы в магазине фиг достанете. Так будьте хоть немного терпеливы, если с благодарностью у вас по жизни проблемы.

Отшутившись краткими репликами «о! Наш монумент заговорил» и «да мы благодарны, благодарны, прямо вот воспитывают нас, а то мы еще не выросли», пассажиры на заднем сидении смолкли. В такси установилось шуршащее пакетами многозначительное молчание, изредка прерываемое тихим смешком Леши и шепотом Ларисы.

Теперь в этом новом платье цвета вечернего неба Ларочка стояла перед большим зеркалом. Темно-синий цвет подчеркивал белизну ее рук и в королевском звездном восторге сочетался со светлыми волосами. Ира смотрела и таяла, наслаждалась и гордилась. Еще она удивлялась тому, как так получилось, что за то время, пока они не виделись, сестра наполнилась женственностью, как яблоко наливается сочностью и упругой розовостью. Лариса крутилась, прохаживалась перед зеркалом, а ее отражение влюбленно кивало ей и, не отрывая глаз, медленно, вальяжно поворачивалось вместе с ней.

Лариса шла в театр с мужем. Леша, правда, мечтал только об одном: надеть новые джинсы. Его отговорили – идти в джинсах в театр, да не просто в театр, а в Большой, считалось верхом неприличия. Теперь он то сидел у телевизора, то бродил по квартире смурной, недовольный. Тащиться с Ларисой на скучное, хоть и престижное мероприятие ему и раньше не сильно хотелось. Теперь, вытащив из чемодана костюмные брюки и глядя на них с отвращением, пытался найти причину остаться вечером перед телевизором. Причина никак не находилась. И Леша мрачнел еще больше.

Ирина, наоборот, очень хотела пойти с сестрой в Большой, где ни разу не была. Потратив столько сил на поиск билетов, она чуть было не заказала четыре, но вовремя спохватилась и уточнила цену. Это ей показалось настолько неоправданно дорого, что Ирина осеклась и попросила только два. Она очень рассчитывала на то, что Леше балет не сильно интересен и он откажется, оставшись вечером с телеэкраном и «Жигулевским». И Ира пойдет с сестрой. «Как это мило с твоей стороны – достать нам билеты в Большой! – в восторге закричала Лара, кинувшись Ире на шею. – Мы с Лешей тебе так благодарны!»

Леша благодарности не испытывал и с удовольствием бы отдал Ирине свою возможность сидеть, точнее – полуспать, в третьем ярусе знаменитого и напыщенного, по его убеждению, театра, посещение которого никогда не входило в его жизненную программу. Когда он на это намекнул, Лариса отвела его в коридор и долго что-то шипела про «супружескую пару, чтобы как все, понимаешь, как все нормальные люди» и «общие интересы». Ира прислушивалась, надеялась, что Леша будет понастойчивее. Но нет, Лариса одержала победу и вернулась на кухню раскрасневшейся, немного раздраженной, но в целом довольной.

Большой театр Ире в этот раз не светил. Она знала, что Ларочка не выпустит из своих цепких лапок реализацию своих жизненных планов, как трудовой пятилетки, и просто обязана пойти в театр именно с мужем. Больше это не обсуждалось. Билеты она приняла как подарок к давно прошедшей свадьбе. Или к приезду в Москву. Или просто как подарок от любящей сестры. Это уже было неважно.

«Ты знаешь, мне бы не помешала твоя бледно-розовая накидка, – сказала, не поворачивая головы от себя, такой красивой в зеркале, Лариса. Отражение Ирины на втором, заднем зеркальном плане кивнуло и скрылось. Через минут пять она вошла в комнату с накидкой и двумя шарфиками – мало ли что, вдруг и другие пригодятся. Ей было не жаль.

Лариса стояла к зеркалу в полупрофиль и подтягивала повыше низкий вырез платья. Ира подошла ближе и заметила что-то странное на ее плече. «Что это у тебя?» – спросила она, желая опустить платье и дотронуться. Лариса вздрогнула и отскочила в сторону. «Почему ты входишь так тихо? Как… как мышь серая!» – с ненавистью воскликнула сестра, выхватывая у нее накидку и тут же закутываясь в нее до подбородка. Ирина отпрянула и была готова расплакаться. «Что ж такое? – подумала она. – Все ведь ей отдала… А она мне „мышь“»…

«Прости меня, – извиняющимся голосом протянула сестра, немного придя в себя. Краска схлынула с лица, делая ее еще бледнее и в целом даже прекрасней. – Извини. Ты меня просто напугала. А это… я ударилась о шкаф на кухне. О дверцу. Открытая была… Спасибо тебе за накидку. Или лучше вот этот шарфик, а? Дай-ка, я примерю!»

Ира ничего не сказала, но видела, как у Ларисы дрожали, когда она аккуратно, чтобы не открыть больше, чем надо, плечи, меняла розовую накидку на светло-голубой с блестящей ниткой шарфик, ее любимый шарфик. «Даже если будет настаивать и клянчить, не подарю», – решила Ира, опустила глаза и вышла из комнаты.

Вечер был испорчен. Не помогло даже любимое фигурное катание, соревнования по которому были, пожалуй, единственным постоянным интересом Ирины. Она знала все тулупы и аксели, обсуждала с сестрой уровень показательных выступлений «наших» и «ненаших», оценки и падения, качество льда и странности костюмов. Ничто не могло отвлечь ее от экрана, когда там скользили любимые фигуристы. Она искала и собирала крупицы информации о личной жизни звезд, переживала за их семейные неурядицы и сочувствовала травмам. В школе ее интерес разделяла только Ашотовна, которая с восторгом, пусть даже показным, но в этом случае приятным, внимала всему, что рассказывала Ирина Евгеньевна. Впрочем, она рассказывала немного, все больше обсуждали школьные проблемы, но неподдельная вовлеченность в тему и понимание хоть какого-то предмета по другую сторону рутинной работы обнаруживались у Ирины именно зимой, когда начинались выступления на льду.

Откуда взялась эта страсть к фигурному катанию? Возможно, из неудавшихся попыток занять пьедестал победы хотя бы на детских соревнованиях… А может быть, из ощущения выхода в огромный мир, где на ледяной арене встречались, уравнивая свои оставшиеся по ту сторону телеэкрана страны, города, яркие улицы и темные подворотни, представители иной касты, иного измерения? Фигурное катание смотрела вся страна. Вся страна болела за «наших» и возмущалась несправедливому, по ее убеждениям, политизированному судейству: «Ну как же они нас, нашу страну, ненавидят! Завидуют и ненавидят!»