Текст книги "На крыльце под барельефом"

– Спасибо, Любочка Васильевна, – предполагая, что собеседница предложит нанять репетитора, Ираида Ашотовна перебила ее, – дорогая, я знаю, что ему математика не очень дается, вот не дается она ему никак! А может, он станет гениальным биологом? И математика ему будет не нужна… С другой стороны, знаете, вот Ирина Евгеньевна ему предложила заниматься дополнительно после уроков. Как же я ей благодарна! Какая она добрая, внимательная! Вот если бы вы… тоже… иногда…

Прозвенел звонок. Любовь Васильевна выдохнула с облегчением – вот ведь повезло, можно теперь не отвечать. Звонок случился как нельзя кстати, прямо как петух закукарекал на рассвете, отгоняя от мелового круга всякую нечисть и чертовщину в любимом ею фильме «Вий».

– Пойду я, Ираида Ашотовна, извините, в столовую нужно спуститься – проверить дежурных, – Любовь Васильевна взяла чашку с остывшим чаем и быстрым шагом пошла к двери. Она была на себя немного раздосадована – не только из-за потерянного времени и недопитого чая. Она не умела вести закулисных игр и не хотела обсуждать ни школьные новости, ни сплетни, которые чаще всего звучало одинаково. Математичка отличалась прямолинейностью, но она не могла резко ответить Ашотовне, когда, как любая мать, она беспокоилась о своем сыне. Ее можно было понять, хотя выпрашивать оценки и особое отношение сама математичка никогда не умела и не считала для себя возможным.

Любовь Васильевна, несмотря на кажущуюся суровость, была человеком понимающим и тактичным: ей было неудобно жестко оборвать коллегу, прекратить раз и навсегда ритуальные танцы Ираиды Ашотовны вокруг нее с пахлавой и хачапури. Она и так отказывалась – не поддерживала их ни в каком виде: ни морально, ни дегустационно. Более того, она прекрасно знала, что без резко оборванной претензии коллеги на общение это все продолжится и будет вестись с периодами большей или меньшей настойчивости до тех пор, пока она не согласится на индивидуальные занятия с Сережей.

Здесь дело было не в потраченном времени – дополнительные занятия входили в ее обязанности. Проблема была в другом: после них, особенно если это занятия «тет-а-тетно», поставить Сереже низкую оценку стало бы практически невозможно.

Расчет Ираиды был верен и логичен: если вы и на дополнительных занятиях не можете научить мальчика, то какой вы учитель после этого? Тогда и плохие оценки вы в таком прискорбном случае ставите самой себе! Сделав первый шаг, поддавшись, согласившись на игру с навязанными ей правилами, придется потом постоянно идти на уступки. Любовь Васильевна и так оставалась после уроков с учениками, но не хотела делать это под таким давлением и совсем уж откровенно индивидуально.

Она знала, что Сережу подтягивают все, кто не смог устоять перед просьбой Ираиды Ашотовны, кто имел неосторожность прийти к ней в гости, кто взял у нее контакты «замечательных» врачей, «уникального» парикмахера на Арбате или «исключительного» портного Левона, который шил вещи с импортными лейблами лучше самих «карденов» и «левайсов». Коллеги, веселые англичанки, как-то прозвали это сладкой паутиной, которой услужливая и заботливая Ираида Ашотовна норовила опутать зазевавшегося в школьных коридорах и потерянного в тотальном советском дефиците путника, в первую очередь, конечно, путника, нужного ей.

Биг-Бен

После терактов в Москве и закрытого суда над членами, как писали, Национально-объединенной партии Армении Ираида Ашотовна снизила уровень своей активности на какое-то время, стараясь стать незаметной. Она почти не появлялась в учительской, приносила реже свои вкусности, а если и говорила с коллегами, то очень сдержанно, пытаясь прощупать и понять их настроения.

Когда напряжение спало, а фокус всеобщих обсуждений, что громко, что вполголоса, сместился на диссидентов, она стала понемногу возвращаться к своим обычным воодушевленным беседам, добавляя, впрочем, малую, но емкую каплю политразочарований. Она не отходила от генеральной линии партии с осуждением любых проявлений насилия и, не приведи господи, террора. При этом, заловив более или менее дружественных коллег в школе или пригласив их в гости, Ираида доказывала всю абсурдность обвинений армян во главе с Затикяном. При этом она не забывала добавить, что Армения не может, как не могла и раньше, даже до революции, существовать без великой России, а сейчас – и вне схваченного красной лентой под бока снопа дружбы всех советских республик.

Ираида вспоминала армянских героев войны, обращалась к историческим далям. Имен она не называла, решения суда старалась не касаться. Но неподготовленный человек после беседы с ней выходил с чувством несправедливости по отношению к осужденным и армянской диаспоре в целом. Ираида Ашотовна видела свою роль в поддержке своей маленькой, бедной, каменистой родины, где бы сама ни жила.

Идея борьбы за выход Армении из состава СССР ей действительно казалась дикой, невозможной, хотя про себя, где-то глубоко, она считала недостаточно равноправным соотношение народов внутри большой и многонациональной страны. Впрочем, такие разговоры уж точно оставались исключительно для внутреннего, домашнего пользования, могли вестись даже далеко не со всеми родственниками, которые частенько навещали ее в столице. На работе она старалась не касаться вообще политики – ведь это могло спровоцировать проблемы и недопонимание, способные омрачить ее всегда радостное и улыбающееся пребывание в школе.

Заключительной частью политобзора была ее интерпретация событий 1916 года, о которых мало кто писал и далеко не все знали. «Геноцид, геноцид армян, – утверждала Ираида Ашотовна. – И никто об этом не говорит, не признает этого факта, все вон только пишут и говорят про Хатынь или про Освенцим… Но ведь все началось именно в 1916…»

Никто ей не возражал, все смотрели сочувственно или делали такой вид, глядя на трясущиеся от напряжения руки или слезы в глазах хозяйки. Правда, потом старались больше в гости не приходить. Всего-то у Ираиды Ашотовны было слишком, с лихвой. Это подавляло, убивало легкость непринужденной беседы под вкусную еду, которой тоже было больше, чем нужно, больше любых приличествующих московским столам количеств.

* * *

– А вы что думаете на эту тему, Ираида Ашотовна?

Приход Людмилы Петровны застал учительницу врасплох. Ее обычная любезность отсутствовала, но просто по той причине, что Ираида проверяли тетради. Впрочем, не прошло и секунды, как не только любезность, но и искренняя радость тут же были надеты на лицо. Оно осветилось неподдельным радушием. Ираида выскочила из-за стола, чтобы встретить неожиданно явившуюся важную персону.

– Здравствуйте, дорогая Людмила Петровна! Как вы? Как ваше самочувствие? Как семья? Все у всех хорошо?

Ираида никогда не слышала, чтобы коллеги говорили о семье парторга, не знала, существовали ли там, в партийном быту, муж, дети… В любом случае какие-никакие близкие ведь есть у любого человека, так что спросить никогда не повредит… Ираида принялась сыпать по своему обыкновению вопросами. В то же время она напряглась и мучительно пыталась понять, по какому поводу историчка, которую последнее время все, даже учителя начальной школы и труда, старательно избегают из-за ее партийного рвения, сама заявилась к ней в кабинет. Такого раньше никогда не бывало. Не иначе как что-то от нее нужно, не иначе как, не дай бог, попросит что-нибудь кляузное подписать…

Ходили слухи, и не только в школе, что на разных предприятиях пишут или подписывают какие-то осуждающие письма. Этого делать Ираиде не хотелось ни за что на свете, она помнила, что рассказывали родители про начало 50-х, да и у самой что-то осталось в памяти… Сначала, конечно, надо было бы во всем разобраться. Она понимала, что ответственна не только за себя и свое белошкольное благополучие, но, в первую очередь, она отвечает за настоящее и будущее детей. И вот их только начинающей входить в отлаженный ритм московской жизнью она ни жертвовать, ни рисковать не собиралась.

– Ираида Ашотовна, спасибо, все хорошо, все родные здоровы… А вы…

– Как это приятно слышать, Людмила Петровна! А у нас вот новость – мы взяли собаку, такой песик хороший, милый, прямо очень-очень милый! Мы так рады. А дети – дети так вообще в полном восторге! Они и играют с ним, и сами выгуливают, представляете? Я думаю, что это добавляет чувство ответственности, если собака в доме, правда? А вы что думаете на эту тему? А у вас есть собака? Или кошечка, может быть?

– Да, это прекрасно, собака – друг человека… Нет, у меня никого нет, кошки тоже у меня нет… Мне с моей работой и моими обязанностями не до животных, Ираида Ашотовна… Так я зашла, чтобы вас спросить…

– О чем спросить, Людмила Петровна, дорогая? – сердце Ираиды ухнуло куда-то вниз. Она уже в мыслях прокручивала, как кинопленку в перемотке, на бешеной скорости, все варианты, все условия, которые потребуется выполнить, чтобы сохранить то, что удалось создать за эти непростые годы. Она уже видела в разводах внутренних слез свою подпись под почти осязаемым, хрустящим письмом «коллектива учителей», требующего «немедленно уволить как чуждый советской школе элемент» Нину Абрамовну или заносчивую Лилиану, или знающую Лондон, как свои пять пальцев, но при этом никогда не бывавшую там Риту…

Почему-то ей казалось, что первый удар партийной ненависти придется именно по «англичанкам», а к ней обязательно обратятся за доказательствами, фактами, за предательством в конце концов… А что она может рассказать? В чем свидетельствовать? Она наблюдала лишь взмах рук с сигаретами, которые «девочки» быстренько прятали при любом шорохе у двери, слышала их заливистый, заразительный смех. Правда, стоило ей войти – они обидно замолкали… Мало чем Ираида могла помочь коллективу…

– Так что вы думаете, Ираида Ашотовна, на тему того, что происходит в нашей школе? Вы же в курсе, конечно, что тут у нас происходит? Вы человек активный, общительный, со своими коллегами-англичанами тоже…

– Конечно, конечно, Людмила Петровна, я люблю людей! Правда, вот про это, я бы сказала, что не совсем в курсе, что происходит… Не очень вас понимаю, – сердце Ираиды Ашотовны снова, по второму кругу съехало вниз, мягко, но круто, а потом зависло над пустотой, в ужасе, без дыхания, как однажды у нее случилось на «Американских горках», на новом аттракционе в Парке Горького. Она, правда, тут же подтянулась, с трудом выдохнула, потом вдохнула кое-как, взяла себя и свое сердце в руки. – А что такого происходит у нас в школе, Людмилочка Петровна?

«Совсем она со своими детьми, хачапурями и теперь еще собакой отстранилась, – возмущенно подумала парторг, – ничего она не видит, не слышит, ни в чем не участвует… Конечно же, само собой, ее-то это напрямую не касается! Прыгает по этажам со своей едой… Все у нее миленькие, все у нее хорошие… А на школу, на престиж школы наплевать! А ведь у нее тут собственные дети учатся между прочим! Неужели ей все равно, кто, чему и как будет учить ее родных детей?»

Вслух же, скрыв разочарование, историчка произнесла:

– Ну что ж это вы, неужели не замечаете ничего странного, ничего из того, что беспокоит всех и вас, наверное, тоже в последнее время?

«Черт, – подумала Ираида, – что же ей от меня надо? Бумаг, впрочем, никаких нет. И это уже хорошо».

Потом, пытаясь не показать своего волнения, произнесла скороговоркой, подтверждая слова взволнованной жестикуляцией:

– Людмила Петровна, дорогая вы моя, я тут сижу далеко ото всех, как это говорится, на отшибе, так и не сильно с другими коллегами общаюсь. Спускаюсь в столовую, да и только… Детки, мои ученики, знаете ли, требуют много времени! То подготовка, то проверка, то вот, вы слышали, наверное, мы выступление для родителей к концу учебного года готовим. Дети маленькие ведь, с каждым надо слова прочитать, выучить, порепетировать, все подготовить, все самой проверить-перепроверить… Плюс костюмы, декорации! Один Биг-Бен чего стоил! Неделю катрон клеили и красили! А часы! Как часы-то мы с ними создавали! А на Биг-Бене они с каждой стороны!

«Тупая, бессмысленная дура! „Катрон“ у нее вместо картона, – раздраженно подумала историчка. – Ничего она не видит и не слышит, как та обезьяна… Биг как его Бена клеили… Разве можно думать о светлом будущем нашей страны и строить коммунизм с такими? Хорошо, не коммунизм, до него далеко, но устойчивый, уверенный социализм на зависть врагам? С такими, как она, которым ни до чего нет дела, с ее бигбенами и долмой вряд ли что-то путное построишь…»

Парторг поняла, что зря потратила на Ираиду время. Пытаясь скрыть свое разочарование, она произнесла в последнем, уже полу-уходящем порыве:

– А вы, кстати, до сих пор не член партии, нет? А вступить не хотите? Нам очень нужны активные и честные люди, такие как вы, отдающие всю себя Бигб… тьфу, школе и детям! Я верю в то, что вы понимаете, какое доверие вам оказывают…

– Ой, что вы! – вспыхнула Ираида Ашотовна. – Я в партию? Спасибо вам, дорогая вы моя Людмила Петровна, но как же я могу вот так просто хотеть? Я, разумеется, хочу, еще как хочу, но… мне кажется, что я еще не готова. К тому же это такая ответственность. Я могу… Ох, я и не думала про это… Это ж нужно, наверное, самых, самых лучших туда, в партию принимать!

– Вы знаете, Ираида Ашотовна, – снова строгим голосом начала Людмила Петровна. Она надеялась, если уж не заставить коллегу, которой покраска Биг-Бена важнее судьбы школы, посмотреть на реальность вокруг, то хотя бы встряхнуть, – мы тесно работаем с РОНО и райкомом партии. И там очень взволнованы происходящим в нашей школе. Им поступают жалобы…

– Да что вы? Жалобы? Какой ужас! – округлила глаза Ираида, почти падая в обморок от страха, уверенная, что вот сейчас все и начнется. И парторг достанет наконец заготовленное письмо. – И кто же пишет жалобы? И о чем они, эти письма… эти жалобы?

– Неважно, кто пишет, – махнула, как будто отгоняя муху, Людмила Петровна. – Пишут люди неравнодушные. Пишут, что ситуация в школе непростая, а атмосфера нездоровая… Детям все это далеко не на благо, а учителям тем более. И ведь таких, кто устраивает все это, нездоровое, антисоветское, не так много… Надо просто понять, кто руководит, откуда исходит…

– Какой кошмар! А что за ситуация-то такая? И о какой атмосфере они пишут? Это как это – нездоровая? Несоветская? Я вот тут говорила с коллегами, они все озабочены только одним: чтобы дети учились, чтобы экзамены хорошо сдавали… Все очень за учебный процесс волнуются, за программу… Все такие преподаватели со стажем… Даже ума не приложу, что от кого исходит…

«Ну точно дура малахольная, – окончательно поставила диагноз историчка. – Совершенно не от мира сего со своими делами и детьми со скрипкой. Тут каши не сваришь. Но припугнуть эту квочку вроде бы у меня получилось, пусть дрожит, если уж понять и логически мыслить не дано».

– Ну, о многом пишут, жалуются, в общем, – сказала строго Людмила Петровна вслух, уже осознав всю бессмысленность и разговора, и попыток что-то вызнать, и самой женщины напротив, с полными руками, взбитой прической и округленными от страха глазами. – Но если вы ничего не слышали и сказать мне ничего не хотите, то я пойду, пожалуй. Подумайте, посоветуйтесь с мужем. Насчет внимания, бдительности и вступления в ряды коммунистической партии!

– Всего вам доброго, дорогая Людмила Петровна! Я… Я обязательно обо всем подумаю, про атмосферу тоже подумаю и поговорю с мужем. Это очень… очень такое предложение, такое, требующее всего, ответственное… Спасибо вам, спасибо!

Кланяясь и приседая от ужаса, Ираида закрыла за парторгом дверь и села в изнеможении на первый же стул за маленькую школьную парту. Она понимала, что пока пронесло, но разыгрывать несведущую идиотку долго не получится. Не то чтобы она была сильно в курсе происходящих в школе катаклизмов, но, разумеется, «сложную ситуацию» видели и чувствовали все, даже младшие школьники. «Девочки» с ней не очень делились, хотя, как Ираида отмечала с легким, чуть шершавым чувством ревности, – с Ириной Евгеньевной они вроде бы нашли общий язык. Она помнила, как Ирина ей что-то пыталась сказать, возможно, поделиться своими мыслями или, что скорее всего, прощупать ее отношение… Нет, она и с ней не допустила особой откровенности. Теперь ей было жаль упущенных возможностей.

Ираида точно не хотела впускать в свою жизнь, и без того богатую делами и целями, лишнее – то, что чревато переживаниями из-за случайного слова. Зачем ей нужны проблемы? Несомненно, по-всякому лучше представить себя несведущей, где-то сбоку, на другом этаже, в угловом кабинете, далеком от главных школьных коридоров… А вот кому надо бы сказать о визите, так это…

«Стоило бы предупредить Нину и Лилиану, – подумала Ираида Ашотовна, придя немного в себя. – Впрочем… Они могут и сболтнуть потом, обо мне все узнают, поймут, что я хочу – не хочу, а участвую… У них же все на виду, все громко, анекдоты эти постоянные… Ведут себя открыто, даже провокационно и абсолютно легкомысленно, как будто защитит их кто-то. Если что, то сами ведь виноваты! Ленивый только не донесет… Зачем мне подставляться? Не уверена, что кто-то даже заметит мое исчезновение, если что, как я ни стараюсь всем сделать приятное».

Ираиде стало грустно. Она нахохлилась, поджав ноги, как в детстве. Ей стало жалко себя и захотелось побыстрее убежать из ставшей неуютной школы домой, в человеческое тепло, к детям, к аппетитным запахам своей всегда жаркой кухни. «Я ничем не рискую, пока молчу, пока вот так, как сейчас, как только что, пока не в курсе… Хорошо, что и правда не особо в курсе. Моя жизнь и жизнь моих детей здесь, здесь и сейчас. Об этом нужно помнить, а не о какой-то призрачной „атмосфере“. Домой!».

На этом заключительном и убедительном аккорде Ираида Ашотовна подобралась, гордо подняла тяжелый подбородок, как перед зеркалом, застыла на мгновение. Потом подхватила недопроверенные тетради и выскочила из кабинета, заперев дверь все еще дрожащими руками.

Спускаясь по лестнице, она заметила внизу разговаривающих вполголоса Лидию Николаевну и Лилиану. Ираида настолько тихо, насколько могла это сделать, спустилась еще на один пролет, прошла по коридору второго этажа, стараясь не топать под тяжестью сумок, и к гардеробу добрела по другой лестнице. Ей не хотелось больше ни с кем говорить и никого ничем угощать. «Может, поискать другую школу? – тоскливо подумала она. – Ведь непонятно, что будет дальше».

Эта мысль ее расстроила почти до слез: она только-только радовалась, что нашла неожиданно быстро и такое хорошее место в Москве… «Но с другой стороны – чем я-то рискую? Я с малышами песенки пою, программу прохожу, все требования выполняю и ни с кем анекдотами не обмениваюсь. На собрания почти не хожу и к отъездам разным еврейским отношения не имею. И сама уезжать не собираюсь, куда уж нам, мы и тут хорошо наконец-то живем… Пусть уж каждый отвечает сам за себя. А нас кто защитит? Мы к кому сможем обратиться в случае чего, тем более в этой Москве? Писем подписывать пока никто не просит. Ну и слава богу…»

Немного успокоившись, Ираида Ашотовна надела только что купленный с переплатой через знакомую желтый плащ на теплой подкладке, повязала ярко-синюю с розовыми разводами шифоновую косыночку, оглядела себя в зеркале, осталась довольна. Потом она пошла к выходу торопливой походкой занятого, но не обеспокоенного разными чужими делами человека.

Новый расклад

Ирине Евгеньевне казалось, что она всему уже научилась у Лидии Николаевны. Собственно, как сейчас стало понятно со всей ясностью, она и раньше все умела, просто не настолько системно-четко, поэтому пришлось внести небольшие коррективы. Что уж греха таить, ей правда нравились уроки коллеги и манера преподавания. Так почему бы и не присмотреться к новым для нее московским особостям?

Методики Лидии Николаевны, структура ее уроков, даже поиск в библиотеке интересных фактов о писателях или произведениях, – почти все ею было освоено, проработано и взято на вооружение. При этом, отдавая должное эрудиции и опыту коллеги, Ирина Евгеньевна считала себя теперь тоже не дилетантом.

Ей надоело смотреть снизу вверх, благодарить, пропускать мимо ушей наставительный тон или замечать в воздухе, как в какой-нибудь тетрадке ручкой, росчерк не видимого другим красного пера. Все чаще и чаще она подмечала на уроках у своего кумира отклонения от программы. А если и все было по программе, то обязательно вспыхивали то тут, то там какие-то двузначия в самых простых и априорно принятых всеми вещах. Открытия, совершенные прямо здесь, в классе, заставляли детей сидеть с открытыми ртами. А Лидия Николаевна с торжествующим видом парила над всем и всеми, внутренне показывая черно-белому учебниковому миру эйнштейновский язык.

«Чего она хочет этим добиться? У каждого свой путь, свой индивидуальный как бы стиль, – говорила Ирина самой себе. – Я тоже не вчера пришла в школу, мои ученики как бы, в общем, тоже хорошо ну, знают предмет. Если они слушают, конечно, нормально и не буянят из вредности… Так зачем я буду ей подражать? Она только бросает эти, как их, сомнения в неокрепшие головы детей, просто провоцирует, так сказать… Так кому нужны ее дополнительные занятия и эти поэты оттуда, из Серебряного века? Лучше бы почаще наизусть с ними учила программные произведения. Больше пользы и меньше, как бы, этих, ну, в общем, мыслей своих, мешающих, так сказать, жить».

Ирина Евгеньевна вспомнила своих учителей, в том числе «бывшую», которая пробовала бросить непонятные зерна разночтений в детские головы. Она порадовалась, что не поддалась на провокации тогда, что научилась отличать с годами бесовский соблазн скрытого, иного от того, что реально и что обладает четко прописанной ценой в этой жизни.

Ей стало сложно скрывать раздражение – и она почувствовала себя лучше, свободнее. Она обросла знакомыми, подружилась за последнее смутное время с другими преподавателями. Ирина Евгеньевна начала раздавать аккуратно, по-особенному жесты своей симпатии и начальной школе. Вокруг нее сложился уже свой кружок единомышленников, с которыми ей было приятно. Там ее ценили, уважали, прислушивались к ее мнению, наперебой приглашали в гости. Ученичество? Смешно. Его давно пора было выбросить на школьную помойку.

У Ирины явно улучшилось настроение, даже Толя это заметил. Он с удовольствием сопровождал жену в гости к коллегам, где их радушно принимали. Он, по своему обыкновению, больше молчал, но мог в нужном месте вставить в разговор какую-нибудь шутку или удивить хозяев особенным рецептом тушеной рыбы. К себе они приглашали редко. Ирина всячески избегала приемов, которые бы поставили под вопрос качество ее жизнеустройства в столице. В ее сознании по-прежнему Текстильщики или Чертаново оставались местной, московской чертой оседлости, откуда все без исключения пытаются вырваться. Ей, правда, из своей черты вырваться пока не удалось, но Толя работал в этом направлении, держал руку, как говорится, на пульсе отъездов и приездов своих сослуживцев. Ирина ему в этом помогала, налаживая отношения и там, с особенно перспективными женами.

Жены были похожи на соседку Надю. С ними было легко. Одетые в импортные, уже выходящие из моды кримпленовые костюмы или только входящие в моду джинсовые платья с короткими рукавами, под которые поддевали контрастные водолазки, дамы пили чай с пирожными. О том, что сладости куплены в кулинарии ресторана «Прага» или кондитерской в Столешниковом переулке, обязательно объявлялось с отставленным чуть на отлет со светским шиком мизинчиком. Они вели всегда спокойную беседу понимающих, довольных жизнью правильно замужних женщин, обсуждая самым непринужденным образом особенности откорма свиней, оставленных где-то там, далеко, куда, если совсем уж честно, постоянно рвалась их уже московская душа.

Ирина не могла участвовать в разговорах о домашней скотине, но с удовольствием угощала новых приятельниц столичными сплетнями, почерпнутыми от «девочек», и школьными историями. Очень быстро она оказалась в самом эпицентре женского круга. Пользуясь особенным вниманием, Ирина считала себя вслед за комплиментами новых знакомых украшением любого чаепития или совместного посещения закрытых распределителей. С ней считались, ее слушали, с ней не спорили, отдавая дань ее образованию и работе в особенной, английской спецшколе.

Каждая из дам, в свою очередь, лелеяла мечту пристроить в белую школу своих чад и верила, что новая знакомая, милая, умная и достигшая там, в этой школе, особого статуса, несомненно не даст этой мечте умереть.

О том, что следует себя уважать, о том, что есть другие люди, ради которых не нужно себя менять и перестраивать, напомнила сестра. Ее в очередной раз утомили пустопорожние, на ее взгляд, умиленные рассказы о «девочках» и непонятном в своем интеллектуализме Лидии Николаевне. «Она на тебя и не смотрит, а ты бегаешь, унижаешься, учишься… Чему? Ты что, дегенератка? Чем она тебя покорила прямо так уж? Ну, читала она больше – так она и старше тебя! Своей головы, что ли, нет? Какой прок тебе от ее уроков? Что это за блажь – любовь к литературе и детям? Заканчивай тратить свое время не пойми на что, на кого… Еще замажешься, как приближенная к их шайке-лейке, – внушала ей Лариса, прекрасно осознавая свою власть над сестрой. – Не пора ли уже задуматься о будущем? В школе черт знает что творится, сплошные заговоры и подсидки. Тебе что, больше других надо? Да они и не друзья тебе совсем! Подумай о себе и своей жизни, дружи, если прям так надо, с нормальными людьми».

Что во всех подробностях заинтересовало сестру, так это истории с собраниями, с отъезжающими и в целом с изменившейся погодой в престижной и столь желанной поначалу московской школе. Ведь она Ирке досталась, как считала Лариса, без труда и, что уж душой кривить, абсолютно незаслуженно. Впрочем, какой смысл теперь об этом вспоминать? Будем жить сегодняшним днем! Сегодняшний же день сулил много интересного. Она почувствовала себя в родной стихии, внимательно выслушивая, уточняя самые мелкие детали и нюансы реакций. Лара была рада давать советы «непутевой», по ее убеждению, сестре, которая попала под далекое от положительного влияние не самых перспективных и в целом чужеродных отношений.

Лариса была умна, умела складывать абстрактные и существующие жизненные ситуации, как простые числа, и держала, как говорится, всегда нос по ветру. Сейчас она забеспокоилась не на шутку. Ей стало очевидно, что диспозиция сил в Ириной школе, казавшейся раньше оплотом стабильности, престижа и вожделенности, покачнулась. Ситуация изменилась под напором социалистической реальности, которую никто не отменял. Так уступает свои позиции малочисленный артиллерийский расчет под атакующей и сминающей все на своем пути мощью танков.

Она твердо знала, что Ира не станет ввязываться в противостояние – не тот характер, но даже запятнать себя этими постоянными чаепитиями за закрытыми дверями сестре не стоило бы. У Ларисы была накатанная жизнь, к тому же скоро должен был родиться их с Лешей ребенок. Но где-то там, глубоко, все еще шевелилась не исчезнувшая полностью надежда на переезд в Москву. А переезд в Москву мог бы состояться только в том случае, если Ирина получит повышение в своей непростой школе, обретет побольше веса и – чем черт не шутит – власти… Так что ситуация при всей своей нестабильности и нервной суетности могла бы быть и Ирине, и, возможно, Ларисе очень даже на руку. Она разыгрывала свою пьесу. Она играла на слабостях и амбициях сестры, как этюд по нотам.

«Ты бы подумала о том, что Алинке в школу идти в следующем году! К кому ты ее запишешь? В какой класс? А если ты залипнешь в этой истории, слишком „передружишь“ с „девочками“ и литераторшами с их поэзией, не нужной нормальным людям, то как твой ребенок будет в этой школе учиться? Хочешь, чтобы ей сережки из ушей вынимали, как этой, не помню, как зовут, дочке твоей Нины? Яркие они… Балаболки, фифы и выпендрежницы! Вот кто они. Собой займись, тоже мне, нашла себе учителей-наставников… Помнишь нашу „бывшую“? Умерла она, кстати. Я ее лет десять как не встречала, а тут соседка сказала недавно. Умерла тихо, как жила. Это я к чему? У нас же хватало мозгов даже в детстве не нести дальше стен ее комнаты все эти ее нравоучения, вилочки крученые, воспоминания, откровения, обиды на страну, на советский строй… Тьфу-тьфу, не стоит, конечно, по телефону все это обсуждать…»

Ирина слушала, тихо принимая, понимая всю правоту сестры и наивность своих изначальных желаний, своих восторгов при прикосновении к интересной жизни коллег и к подкупающему мастерству Лидии Николаевны. Ей ведь казалось, что им так просто овладеть, – стоит лишь внимательно следить за руками. Теперь-то понятно, что такая дорога ведет в никуда. Давно стало ясно, что это вообще не ее дорога.

Правда, и без напутствий младшей сестры Ирине Евгеньевне надоело чувствовать себя ученицей. И то правда – сколько можно? Прошло время первого восторга, когда она окунулась в новый мир, встретила людей, которых хотела видеть своими друзьями. Тогда одна только причастность к особой школе давала ей чувство гордости и самоуважения. Теперь Ирина Евгеньевна медленно опускалась с нарисованных небес на землю.

Без розовых облаков и замков Фата-Морганы эта земля была самой что ни на есть реальной, выстраданной. Ирина Евгеньевна считала себя уже в белой школе на своем месте, на своем прочном месте. Она заслужила все, что сегодня ложилось к ее ногам.

Достаточно ученичества. Ладно, она еще готова принять критику от Лидии Николаевны, хотя тоже уже поднадоело, но ИИ! Это было уже слишком. ИИ посетила ее урок, а потом мягко, как-то даже обтекаемо подбирая и отбирая слова, смотрела на нее с жалостью. Ида Иосифовна говорила, пыталась быть естественной, поставила, как она отметила, авансом хороший балл, написала приятный отзыв… Все бы было ничего, если бы на этом ИИ успокоилась и удалилась восвояси своей шарикоподшипной походкой. Ан нет, она стояла, разводила руками, хотела погладить Ирину по голове и что-то объяснить. Ее слова сыпались в обход, как через решето, пересыпались мелким песком сочувствия и высыпались. Может, показалось? Нет. Не показалось.

Ида Иосифовна пыталась найти и выделить то хорошее, что увидела на уроке, что ей понравилось. Правда, чем больше она пыталась это подчеркнуть, тем яснее и безоговорочнее становился вердикт: плохой урок. И ничего из того хорошего, что ИИ отмечает, явно с натяжкой повторяя одно и то же в неуклюжей попытке не сильно расстроить, не имеет – увы – никакого значения.