Текст книги "На крыльце под барельефом"

Впрочем, последнее время что-то симпатичное у нее все же появилось, явно импортное, дорогое, но как будто с чужого плеча. Все видели, что носить эти вещи она не умела, сочетала их странновато, а ее вечные низкие каблуки не поднимали ее даже в новеньких шмоточках над серой обыденностью, как она ни старалась. Девочки решили, что это Ираида ей помогает своими связями.

Вслух же Нина сказала, когда они покинули красивый дом с эркерами, нависающими над узким Бронным тротуаром: «Ну вот, Ирочка, ты теперь знаешь, где можно купить хорошие вещи! Как захочешь, когда будет желание, сама звони Тамаре и договаривайся. Она прекрасный человек, своеобразный, конечно, ты сама видела, но честный, по-своему… Только не сильно рассказывай всем кругом про нее, ты же сама понимаешь!»

«Понимаю, – ответила Ира, оглядывая снова запорошенные снегом аллеи вдоль пруда, дома с колоннами на улице, где никогда, оказывается, не проходила трамвайная колея. Вот еще одна московская обманка. Темнело. Чувство чужести всему этому великолепию заполнило душу. – Дороговато только. Не накупишься… Но спасибо, конечно, тебе большое! – спохватилась она. – Очень было как бы интересно…»

Они шли к метро. Нина наконец-то заговорила про своих подруг, про ИИ, про историю с сережками. Ирина отделывалась ничего не значащими фразами, но так, чтобы разговор не затух. Ей самой хотелось побольше узнать о настроениях коллег и их видении ситуации в школе. Она поддерживала, вовремя и правильно подкладывая эмоциональные полешки, Нинину болтовню. Нина же со своей стороны была так увлечена последними событиями, что ее даже не насторожило, мало того – она даже не заметила, что Ирина не высказывает ни своего отношения к происходящему, ни своих впечатлений от «шмона» в Алкином классе. Она-то была на все сто убеждена в том, что люди, попадающие в сферу ее влияния и начинающиеся крутиться с ней вместе на одной орбите, думают совершенно так же, как она сама. А уж те, кого она берет в компаньонки на подпольные покупки и телефонную болтовню, точно готовы с ней ответно делиться откровенностями и вообще свои в доску. «В школьную доску!» – смеялась Нина.

Подойдя к метро, спустившись в переход, Нина вдруг остановилась, задумалась и, оборвав саму себя на полуслове, сказала: «Слушай, я не поеду сейчас прямо сразу домой, зайду к подруге, она тоже выходная сегодня. И ждет меня. Она всегда меня ждет! Она живет вон там, через площадь. Так что ты дальше сама. Как ехать, знаешь?»

Вокруг шли люди и, удивляясь вдруг возникшему препятствию, начинали толкать зачем-то стоящих без дела на самом проходе женщин. Ирина стала оглядываться, почувствовала себя в очередной раз неуютно, захотела тут же домой. Потом она быстро закивала головой: «Знаю, знаю, конечно». На самом деле она совершенно не знала, как ехать, но думала, что, оставшись в одиночестве, обязательно найдет телефон-автомат и позвонит Толе. И уж точно – поднимется наверх, на улицу из этого дурацкого грязного перехода. Может, муж ее сможет забрать отсюда? Или расскажет, как ей доехать до дома.

Не то чтобы она сама не могла посмотреть схему линий метрополитена, но на схеме было столько всего и пришлось бы разбираться, как гостю столицы, тупо водя пальцем. Ей не хотелось. Зачем водить пальцем и разбираться в этих линиях, если есть кто-то, кто всегда придет на помощь? Это вон у Нины никого нет, бедолага. Она почувствовала восстановление душевного, самого что ни на есть женского, какой существует на земле, баланса в отношениях с коллегой.

Ирина не могла себе представить жизнь без Толи. Немного грызло то, что потратила адову прорву денег на водолазку, которая теперь отяжелелым комом тянула руку. Ладно, подумала она, зато и правда купила что-то модное, да и открыла для себя Тамару. А это дорогого стоит. Связи есть связи, именно они делают мир удобным.

Толя никогда не возражал, наоборот – всегда старался Ирочке достать что-то симпатичное. Про Толины возможности «достать» и периодически падающие ей в руки «березовые» чеки Ирина никому в школе не говорила и делиться этим новым благом могла бы только с Ларой, да и то не сейчас, может, потом, если будет настроение.

Белла

Женщины распрощались. В другое время Нина бы позвала Ирину зайти вместе с ней в гости к Белле, всегда радушно принимающей и Нину, и всех ее друзей. Сейчас ей хотелось пойти к Белле одной, а Ирина с ее подозрительным и напряженным взглядом ей немного наскучила. «Что-то с ней не так», – промелькнуло в голове, но Нина не стала уделять этим мыслям внимания. Ей хотелось как можно побыстрее забыть неприятные ощущения или, на худой конец, обсудить их с кем-то своим.

Нине портили настроение проблемы, которые мешали любить жизнь, которые раздражали, как мерзко натирающие новые туфли, и она не могла долго о них думать. Чаще всего, к чему она привыкла и как всегда происходило, проблемы решались сами собой или просто мельчали. В то же время так много разного крутилось, кружилось и завывало в эти последние несколько недель, что хотелось все обговорить с посторонним школе человеком. Именно таким человеком была Белла.

Ирине пришлось зайти внутрь вестибюля через тяжелые, грозящие снести с ног своим махом двери, чтобы показать Нине, что уезжает. Зачем это было показывать, непонятно, но почему-то Ира не хотела оставаться вот так, в брошенном одиночестве.

Нина помахала ей рукой и, довольная, как будто скинула груз, пошла по подземному переходу на другую сторону улицы Горького, к дому, который стоял немного на пригорке, прямо напротив площади с памятником Маяковскому. Когда-то там собирались поэты, а вокруг них – только что выросшая послевоенная молодежь. Площадь бурлила новой жизнью. Нину ни поэты, ни их модная поэзия не интересовали, но она всегда была в центре внимания, когда они сюда приходили дружной толпой, с гитарами – бывшие однокурсники и друзья по театральной студии. Здесь было весело. Потом можно было забежать на чай к Белле, школьной подруге, самой верной, самой старинной, проверенной подруге, которая была рада ее видеть в любое время. У нее можно было остаться ночевать, а можно было привести вместе с собой толпу голодных полуактеров-полупоэтов. Ну да, одна комната в коммуналке, но как-то все умудрялись размещаться. А кто тогда жил иначе?

Нина познакомилась с Беллой в Уфе, в эвакуации. Это стало уже ее вторым эвакуационным местом обитания. До Уфы, до того, как мама нашла дочь, отправленную под бомбовыми ударами прямо с уроков вместе со школой в Омск, завшивленную и голодную, Нинин мир был темным, потерянным, общежитным. Там не было будущего. Никакая фантазия его не могла нарисовать. Собственно, фантазии никакой тогда тоже не было. Прошлое ухнуло в какую-то дыру, воронку – такую, которую она видела на соседней улице перед отъездом. Непонятно тлело настоящее. Временные промежутки отсчитывали долгие часы между кормежками из зазубренных алюминиевых мисок.

Тогда уже зимний, с короткими перебежками дневного света Омск запомнился 11-летней Нине почему-то только деревянными тротуарами. Больше запомнить она ничего не успела, да и не хотела – тетка, старшая сестра матери, Голда-Ольга, приехала в Омск и забрала племянницу.

Какой из филиалов главного советского парфюмерного королевства переехал в Уфу, понять сегодня сложно, когда основное предприятие оказалось в Свердловске, но факт остается фактом: сотрудникам и работникам химических заводов выпал шанс не только выжить, пережить войну, но и помочь близким. Тетка смогла забрать Нину, пользуясь своим статусом заведующей лабораторией, а спирт оказался самой ходовой, действенной, можно сказать, золотой монетой для более или менее сносной жизни в эвакуации. Нине удалось довольно быстро забыть неприятные моменты потерянности, школьной неразберихи при наступлении «фрицев» на Москву, а потом омской темной тесноты.

Когда она встретила Беллу, синюшного оттенка тоненькую брюнетку, Нина почувствовала что-то родное, что невозможно определить словами, а лишь остается развести руками и сказать: вот так оно нашлось и случилось. Нити двух жизней соединились, связались, переплелись и дальше уже двигались вместе – параллельными стежками, неровной вышивкой вначале, со сбивающимися где не надо узелками, чтобы потом заструиться двумя яркими длинными и богатыми событиями шарфами одной судьбы.

Белла была эвакуирована с матерью, у которой не было почти никаких сбережений, никакого еврейского торгового дара продать хоть что-то или купить хоть что-то полезное, да к тому же которая плохо говорила по-русски. Семья была из Риги. Один из множественных случайных счастливо-трагических моментов безудержно безумного двадцатого века, когда событие, выросшее из не пойми какой лебеды и ощипанных шабатных куриц, оборачивается горем и счастьем одновременно.

Отец Беллы, талантливый инженер, сразу после так называемого присоединения Прибалтики был замечен новой властью и приглашен в Москву. Семья, как водится, прибыла вслед за ним и самым замечательным образом была обласкана и размещена в отдельной квартире в центре, прямо на улице Горького. О лучшем этой еврейской чете, не очень понимавшей, что происходит, но в ужасе глядевшей последние лет семь в направлении обеих великих держав, наблюдавшей судороги Польши и враждебное равнодушие соседей, и мечтать-то было сложно.

Куда исчез отец в 41-м, никто не знал. Мама Беллы успела уехать с какими-то знакомыми в эвакуацию, потом умудрилась отстать от эшелона – хорошо, что хоть дочь не потеряла. Они меняли несколько раз странные, незнакомые города, погруженные в холод, в парализующий страх, растерянность и военную суету, чтобы в результате оказаться в Уфе.

Не умея ничего из того, чем обладали более тороватые сограждане, женщина пыталась продать, обменять какие-то удивительным случаем прихваченные при отъезде золотые украшения и ненужные уже в обиходе вуальки, кружева из былой жизни, чтобы хоть как-то прокормить себя и дочь. Белла не жаловалась. Нина узнала о том, что подруга живет несколько иначе, чем она сама, совершенно случайно, когда увязалась за ней от нечего делать после школы. Домашние задания она старалась отложить на потом, а лучше всего у Беллы и списать.

Белла казалась взрослее Нины, была спокойной, рассудительной и много всего знала. С ней было интересно, к тому же она давала подруге регулярно свои тетради с аккуратными, четко и точно написанными ответами, изложениями, контрольными. Нина с ней делилась тонкими бутербродами, от которых Белла почему-то, краснея, часто отказывалась. Увязалась Нина за ней, потому что хотела обсудить свою первую любовь, Мишку из параллельного класса, и послушать взвешенное мнение мудрой не по годам Беллы на этот счет.

Так они и шли заснеженными улицами. Нина рассказывала о своих чувствах, кружась перед медленно и осторожно ступающей Беллой, изображала в лицах себя, Мишку и других героев этой истории. Потом они подошли к деревянному дому, где на скрипучих лестницах сидели и полулежали люди.

Потрясением для Нины стало посещение этого грязного дома, странного и густонаселенного. Белла, стесняясь и приседая в извинениях перед Ниной, отодвигала мокрые простыни и, переступая через сваленные в коридоре тазы и ватники, прокладывала себе путь в дальний угол.

Было совершенно непонятно, как удалось ее маме, плохо говорящей по-русски, униженной и отчаявшейся, не понимающей толком конъюнктуры новой реальности в огромной многонациональной стране, которая пришла в животное и неподвластное уму движение, снять этот угол. Видимо, сердобольная башкирка, увидев умоляющие, полные ужаса глаза почти безумной женщины, сжимающей крепко руку тонкой и совсем нездешней девочки, не нашла в себе силы отказать. И она пустила их, организовала для них последний, самый последний свободный угол и даже не назвала цену… «Ой вэй… Шма Исраэль…» – только и сказала шепотом несчастная женщина, опустившись наконец на сухие и теплые два метра матрасного пространства.

Потом девочки ходили за водой и керосином. И Нина впервые столкнулась с повседневной эвакуированной жизнью тех, кого вынесло случаем и теплушками на берег ничего не подозревающей ранее Уфы-Караидели.

Нет, это ее не оттолкнуло от новой подруги, напротив: дальше вся жизнь Беллы и ее мамы в эвакуации сложилась самым наилучшим образом именно благодаря Нине. Мама Беллы была представлена ко двору, как вспоминала потом Нина. С точки зрения многих завистников или просто менее удачливых соседей («вот евреи, и тут-то найдут, как своим помочь!»), она вытащила счастливый билет в виде работы на комбинате. Там не надо было много говорить: мой себе полы и бери паек.

Белла тогда впервые за долгое время увидела белый хлеб, и не то чтобы не поняла, что это для нее, но просто не решилась до такого богатства дотронуться. Постепенно она стала частым гостем в Нинином уфимском жилье, а потом – навечным другом всей ее жизни.

Эти друзья двадцатого века… Они появлялись из густонаселенных коммуналок, эвакуированного детства, школьных коридоров, дворовых разбитых носов… Они вырастали, сбрасывали, как старую кожу, и эти коммуналки, и дворы с домино, и первые случайные влюбленности. Они расходились по рабфакам, университетам и армиям, шли каждый своим путем, расставались, разъезжались, прощались, как будто навсегда… Но что бы ни случилось, что бы ни происходило в их разбросанных по миру жизнях, они оставались на расстоянии вытянутой руки, звенели натянутой струной, телеграфным нервом, телепатической дрожью в ночи. При первом же позывном, чуть слышном звуке тревоги они устремлялись друг к другу магнитным полюсом человеческого притяжения. И нет, оказывается, на свете ничего сильнее его.

«Нинхен! – Белла была всегда рада гостям, особенно близким и родным. – Раздевайся! Мама будет счастлива тебя видеть! Проходи. Иди, мой руки».

В своей довоенной квартире Белла с мамой занимали теперь только одну комнату, непонятным чудом полученную обратно после возвращения из эвакуации в конце войны. Как у многих, большая комната была разделена ширмой на несколько частей, а посередине, как у Тамары-спекулянтки и как когда-то у них в коммунальной квартире, стоял большой круглый стол, накрытый бархатной потертой скатертью.

Не кофе с печеньем, а настоящий обед был готов к Ниночкиному приходу: бульон с малюсенькими пирожками, жаркое, пирог на десерт. Нина никогда не отказывалась. После смерти Нининой мамы Белла старалась восполнить душевные и кулинарные утраты подруги, так что старались в этом доме от души.

Обсудили жизнь, Беллину новую работу – ей наконец удалось устроиться экскурсоводом после возвращения из Ленинграда. Она уехала туда вслед за очередным мужем, который, как и предыдущий, оказался ненадолго. Белла знала немецкий как родной, а исторический факультет дал ей, как говорится, карты в руки и помог оставить далеко позади других конкурентов, претендующих на работу экскурсоводом. Подругам было, что отметить, особенно на фоне закручивания гаек в последние годы – оставалось еще неизвестным, позволят ли Белле водить экскурсии для иностранцев, даже из братской ГДР, но уже хорошо, что дали какую-никакую ставку.

Поговорили и о Нининой школе, пугающих переменах, осуждающих собраниях, о знакомых, которые снимаются с насиженного места. Вместе с синей темнотой за окном и мокрым шумом машин в комнату вползала грусть. Белла была когда-то знакома с еврейскими диссидентами, они как раз стояли у истоков борьбы за право выезда из СССР. Через их комнату проехали «на выход» несколько семей из других городов. Общие друзья попросили разместить их, а также помочь, ободрить, поддержать и проводить в конце концов.

Уехав из негостеприимной Москвы, они оставили после себя чувство безнадеги и религиозной упертости в своих настойчивых попытках приобщить Беллу к забытым с детства шаббату и кошерности. Белла со сдержанным смехом и самаритянским пониманием рассказывала, оставаясь ночевать во время «исхода» у Нины, что даже к приготовленной для них еде они относились с большим подозрением и требовали полного отчета о происхождении продуктов и правильности смешиваемых ингредиентов.

«Как еще никто не донес?» – удивлялись подруги, обнаружив после отъезда одной такой семьи оставленные религиозные самиздатовские (или скорее «тамиздатовские») тексты. Это точно тянуло на 70-ю статью, но Белла быстро избавилась от опасного наследия. Повезло, что соседи были понимающие, сочувствующие, а может, тоже решающие для себя и своих детей те же вопросы.

Одна из соседок, отсидевшая в лагерях военврач, была кладезем народной и медицинской мудрости. Услышав как-то мат-перемат новой жилицы в комнате у кухни, Эсфирь Соломоновна изрекла: «Столько я повидала и понаслышала, но до сих пор не могу понять, скажите же мне, почему надо всех посылать к обычным человеческим гениталиям? Ведь они – вейзмир!66
  Идиш: боже мой!


[Закрыть] – такие же части тела, как и все другие! Мне как хирургу этого не понять… К тому же кИшки человеческие, которые на фронте приходилось подбирать с земли и засовывать – азохен вэй77
  Идиш: «ой-ой-ой!» «Кошмар какой!»


[Закрыть] – обратно, выглядят куда хуже, чем хороший здоровый хуй».

Единственное, чего Белла никогда не делала, – не одалживала денег. Никому. И сама никогда не брала в долг. По ее твердому убеждению, во-первых, жить надо строго по средствам, причем по своим средствам, а во-вторых, любые долги или денежное взаимодействие в мире людей портят отношения. Нина это знала, но, посмеиваясь и подшучивая над Беллой, принимала ее такой. А Белла принимала Нину, принимала всю целиком, с легкомыслием, слабохарактерностью, доверчивостью, которую пыталась осадить, и наивностью, которую старалась просеять и приземлить.

Для живущей в реальности академически трудоспособной Беллы Нина, Нинхен, осталась той самой девчонкой, избалованной, с белым хлебом в голодной Уфе. Эта девчонка всегда готова отдать и его, и все, что у нее есть, друзьям просто потому что не жалко поделиться или потому что ей скучно есть этот белый хлеб в одиночестве.

Белла всегда была рядом. Белла первая сподвигла Нину на то, чтобы, переступив через неудавшуюся и ничего в будущем не обещающую великую любовь, не делать очередной, тот самый аборт-Аллу. Белла не стремилась утешать, не бежала размазывать слезы – вокруг Нины таких хватало и без нее, но что бы ни случалось, она помогала руками и делами.

«Спекулянтки? Рестораны? Боже ж ты мой! Неуемная! Опять ты тратишь деньги направо и налево!» – выговаривала Белла и на этот раз. Нина рассказала, что прихватила с собой Ирину, а потом смеялась, изображая в лицах, как та не знала про Патриаршие и после испугалась лишних трат. Изображать страх было одно удовольствие: у него так много оттенков, так много жестов, так много мелких трясогузских рефлексий, так много всего, над чем можно подшутить, чтобы… чтобы не было страшно самой.

«Это которая Ирина? Такая серенькая, маленькая, юркая такая, с глазками? Да, с глазами, как у бычков в томате. Глаза у нее бегали, стреляли глаза вокруг, когда я ее видела у тебя. Не понравилась она мне, от таких можно ждать чего угодно. Мелкая какая-то. Молчала по большей части тогда. Ты помнишь? Неинтересно. А впрочем… Ты бы поразборчивее была с людьми, сколько раз тебе говорить. Твои коллеги уже много лет рядом, проверенные. Яркие. Интересные. Любящие тебя и вашу школу. Да, не всегда у них есть время, чтобы с тобой болтать или по ресторанам шляться. Когда ж ты угомонишься наконец? Нам же уже полтинник скоро, а ты все прыгаешь… И ребенок дома один. Люди не все такие, какими ты их хочешь видеть. Ирина, похоже, дама с амбициями, даром что тихой тогда была. Была… такая, если хочешь, присматривающаяся. Вы все, ваша гоп-компания, – новое для нее племя, незнакомое, ей и хочется, и колется с вами быть. Да и сама она знает, что недотягивает».

Нина искренне удивилась и хотела что-то сказать, объяснить, но Белла остановила ее, положив свою руку на Нинину.

«Подожди, дай договорить. Да, хочется и колется. Я же людей вижу, не обольщаясь и не ожидая от них восторгов в свой адрес, как ты со своим вечным театром. Слишком много вы требуете, захватываете, как в водоворот, вам, вашему ритму нужно соответствовать, а ей этого взять-то негде, ответить нечем. Хоть триста раз води ее к спекулянтке твоей, таскай ее за собой в театры, – это прибавит только проблем.

Боюсь – не перебивай меня, – проблемы могут быть – антропологическая разница налицо. Если хочешь – антропологическое противостояние у вас, а отсюда зависть и комплекс неполноценности. Нет у нее твоей легкости, а хочется. Нет глубоких знаний, а школа хорошая, просто так не прокатит. У нее ничего этого нет. Ты другим берешь. У тебя ведь тоже нет глубоких знаний, но ты звезда, сияешь, так тебе это прощается за легкость, за веселье, за отходчивый характер. Да и каждый урок у тебя – спектакль, дети английский изучают, как на подмостках шекспировского театра.

Так вот, в ее случае, если хочешь, следующим блюдом идет месть. И если пока ее не видно, это не значит, что ее не готовят на дальней кухне. Мне знаком такой типаж. Потом расчистка своего пространства. Хорошо, если она тебя оставит в живых – вам делить нечего, а вот коллегам ее по литературно-словесному цеху нужно быть начеку… Лида с Идой королевы, но короли никогда не были в безопасности. Ты напрасно головой машешь, не веришь мне сейчас. А зря… Да-да, именно, антрополо… Ты таких слов не знаешь, конечно, ладно, не буду умничать.

Да, разумеется, какая зависть – никакой зависти, ну понятно, ты же не видишь… Сама-то ты не знаешь вообще, что это такое… Святая простота, Нинхен! Никогда не замечала, как страх превращает человека в животное, а зависть разъедает душу, сжимает обручем шею, дышать не дает? Нет? Ну понятно, редкость… Само собой, конечно, уникум наш наивный, Нинхен на авансцене в трофейной шляпке с вуалью… А раз не знаешь про зависть, про то, как она человека порабощает и любые границы морали стирает, значит, ее нет, не существует. И это тоже понятно. Счастливый ты в этом плане человек, Нинка…

Делай что хочешь, – подытожила Белла, – общайся, дружи, делись явками и спекулянтками, таскай за собой в театр, не слушай меня, скучную и заумную… Но вот что я хочу тебе напоследок сказать: эта Ирина твоя – камешек не с нашей улицы».