Текст книги "Ее внутреннее эхо"

Митя спрашивал о самочувствии, говорил нежные слова, которые попадали прямо в сердце, минуя грудную клетку со всеми ее костями и мягкими тканями. И там, в сердце, больно и глухо рвались. Но все это было ущербно, как компьютерная игра, потому что тоже было виртуальным.

Катя в припадке самолюбования высылала вагоны своих фотографий, старых и новых. Она делала селфи каждый день, чтобы показать, как она сегодня выглядит, во что одета.

Митины робкие попытки ответить взаимностью вызывали в ней резкую боль. Она долго не могла понять почему, потом, рассматривая, поняла и запретила.

Вот он сидит на кухне. Вот его стол, кот, сзади висят какие-то доски, ножики, тряпочки. Все то, что берет каждый день в руки его женщина. Его женщина. Вот его дом, куда ей никогда не суждено попасть, его жизнь, в которой она, похоже, останется призраком.

Где-то так же живет и ее мать, у нее висят такие же тряпочки, такой же нормальный семейный очаг, где Катя снова чужая, и никогда не станет своей, может лишь наблюдать со стороны, через щелку.

Никакие таблетки уже давно не помогали, она понимала, что любовь переросла в хроническую болезнь, избавиться от нее уже никак не удастся.

Позвонила сама Антону. Первая же бросила трубку – это было слишком убого даже для сравнения.

Пробовала пить. Алкоголь не брал совершенно, словно издевался. Рассказала о своих переживаниях Мите – а больше все равно было некому.

Он и сам давно все понимал. И тоже хотел встретиться, но боялся. Решился только на звонок.

– Катенька, я не могу бросить Машу, она не переживет.

– Пусть не переживет.

– Так нельзя. У нее был до меня такой же подлец, он ее бросил, она даже заболела.

– Такой же подлец? Ты, значит, подлец?

Помолчали.

– Почему мы не можем просто встретиться, попить кофе?

– Котенок, я же не смогу… А ты не сможешь быть любовницей. Ты разрушишь мою семейную жизнь!

– Конечно разрушу.

– А я не хочу больше ничего разрушать, я столько всего разрушил, столько натворил дел. Маша – моя пятая жена.

– Она тебе не жена.

– Да какая разница, расписаны мы или нет. Мы оба все понимаем. И я распишусь с ней, потому что я должен.

– А мне ничего не должен?

Такие разговоры стали повторяться регулярно.

Как и все трусы, Митя не терпел женских слез, а истеричные нотки в Катином голосе заставляли его бояться ее еще сильнее. Он тоже начинал понимать, что так просто из этой истории не выпутается. И еще была тяга, безумная тяга к этой девочке, восхищение и любование. Он и сам ни за что не отказался бы от нее.

Кате легко удалось найти его домашний адрес.

В одну из самых темных ночей солнцеворота, истерзанная криками, слезами и ссорой, она приехала туда.

Сидела в машине, смотрела в окна.

Первый этаж, снизу ничего не видно – окна заклеены матовой пленкой. Зато из дома напротив видно все, если подняться на второй этаж.

Ее забавляло, что она видит эту самую кухню, видит всю эту картинку, в центре которой, уже пришпиленный, как бабочка на картонку, сидит обреченный маленький грустный человек.

Единственный родной человек на всем свете.

Жены на кухне не было, но она могла войти в любой момент, этого нельзя было видеть – Катя хотела, чтобы Маша существовала за пределами их мира. Словно бы ее нет.

Поэтому в следующие разы оставалась в машине. Просто смотрела на окна.

Однажды позвонила ему. Призналась, что рядом.

Он не вышел, снова струсил. Не был готов. Сидел в оцепенении и тупо поражался обратной картине – матовой белой пленке на окне, за которой пульсировала ночная тьма, и требовательно дышала другая страшная и манящая жизнь.

Он чувствовал, что сейчас накинет куртку и выйдет в эту жизнь, как бросаются в омут. Но у Маши в тот вечер разболелась голова, она долго не могла заснуть, он лежал рядом с ней, сторожа миг, когда можно будет встать и уйти, но отключился до самого утра, даже и проспали оба, потому что не завели будильник.

Катя не появлялась двое суток. Он тоже знал ее адрес. Волновался, понимал, что виноват, что ей больно. Хотел ее увидеть – как это немыслимо, не знать, как на самом деле выглядит любимая женщина, не знать ее запаха, мимики, привычек. Но работы было так много, что он едва успевал думать о чем-то другом. Она всегда поглощала его с головой.

А у Кати все валилось из рук. Хотелось с кем-то поделиться, но никто, кроме Соньки на эту роль не подходил. Сонька тоже не подходила – они не были подругами, у Кати вообще никогда не было подруг. И мужчин никогда не было. Все они были предназначены для какого-то дела, для пользы того же ателье.

Заказы много лет равномерно поступали из государственных рук, точнее, из рук чиновника, который симпатизировал Кате ровно, нерегулярно и без внутреннего интереса. Она отстегивала положенный процент и была совсем не в обиде. Никакими частными заказами она не заработала бы и половины того, что ей удавалось извлечь из нехитрых стандартных выкроек, регилина, шифона и незамысловатых фальшивых камней.

Да, талант, как без него. Ее костюмы выделялись на ковре, на льду, на паркете – да даже, раскинутые на столе, они уже отличались от остальных, как живой цветок – от пластикового.

Ей всегда удавалось убрать лишнее и добавить нужное. С ней почти никогда не спорили, даже амбициозные молодые мамы измученных будущих звездочек замолкали, когда хозяйка ателье собственноручно двумя-тремя линиями набрасывала на бумагу эскиз.

В сложных случаях она все равно делала то, что считала правильным, и эскиз воплощался в тряпках.

Отдергивалась штора, и тряпки перевоплощались в маленькое чудо. Все замирали, всем казалось, что это именно то, что они и хотели, но не могли объяснить словами.

Катя стала нервничать. Булавки впивались, швы расходились, вышитые на лифах цветы увядали, не успев распуститься.

Она не звонила. Он не звонил тоже. У него работа. Но и у нее работа!

Почему у женщин все не так? Сила воли была железная, она употребила ее всю, испробовала все способы. Даже посетила старый гимнастический зал, где память мускулов на несколько минут избавила ее физическим напряжением от напряжения душевного.

Но, валяясь на пыльных вонючих матах, купаясь в привычной боли, которая теперь была главной надеждой на спасение, Катя остро чувствовала, как снова в голове всплывает то, что она постоянно пыталась забыть – Митя, Митя, Митя…

Маленький невзрачный очкарик с красивым волевым подбородком…

Какая, собственно разница, что в нем плохого или хорошего, если она – его.

Когда все способы и силы были исчерпаны, она снова нашла себя напротив его окна. Потом еще раз. И еще.

Позвонила Соньке – не застала. Позвонила Антону – он был занят, но она все равно приехала.

У него в студии сновали какие-то люди, невозможно было понять, о чем они говорят, чего хотят. Собственно, чего хочет от Антона она сама, Катя тоже не могла понять.

– Тош. Поснимай меня.

Он автоматически обернулся на голос от какой-то кучи проводов, в которых копался. И был поражен изменениям, которые с ней произошли за считанные недели. Всегда худенькая, сейчас она просто напоминала скелетик с огромными черными глазами, полными отчаяния.

– Хорошо. Тебе не холодно?

– Холодно.

– Возьми мою куртку.

– Не надо, пусть будет холодно.

– Катерина, что с тобой?

– Начинай уже.

– Кать, я режиссер, я должен понимать, что…

От слова «режиссер» в голове вспыхнула боль, похожая на атомный взрыв.

Сбив табурет, она выскочила на улицу, путаясь в машинах, не понимая, в конце концов, что с ней делать, как завести поскорее, чтобы уехать, уехать отсюда навсегда.

Наконец приехала Сонька.

Сколько прошло времени – неделя или минута – понять было нельзя. Катя просто нашла себя на диване в собственном кабинете. Солнце било в глаза, но было непривычно тихо.

Соня сидела напротив и курила, параллельно копаясь в телефоне.

– Ты не знала, что он женат?

Катя замычала.

– Он не сказал? Да не мычи ты, что же это такое… Как шторы задернуть?

Слезы полились сами, впервые за долгое время. Она ждала, что они все выльются и закончатся, но они не кончались, хотя, там, где предполагалась душа, становилось легче.

Соня металась по комнатушке в поисках носовых платков, воды, чего-нибудь, что ищут люди в таких ситуациях. Потом успокоилась, заперла дверь и дождалась, пока Катя проревется.

Ревела она долго и молча – никаких слов не нашлось, все было и так очевидно. Постепенно успокоившись, она рассматривала Соньку – слишком крупную и высокую для гимнастки, но притягательную внутренним светом, какой-то добротой и уверенностью в своем месте на свете. Можно сказать, это не внешность, но на внешности отражается тоже, на ней, что ни говори, все отражается.

Соня много курила, чтобы мало есть. Впрочем, теперь она могла есть и много, но старые привычки не так быстро уходят.

Проплакавшись, Катя рассказала все, как могла. Она была замкнута и немного косноязычна, хотя, ее эмоций было достаточно, чтобы понять всю остроту ситуации.

– Что ты теперь будешь делать?

– А что я могу сделать, что?

– Не знаю… Все можешь. Отбить от жены, забыть его можешь…

– Не могу я его забыть, я люблю его! Он один такой!

– Кать, это ты такая одна, ты красивее девяносто девяти женщин из ста. Гораздо красивее. Ты богата, молода, умна… и влюблена, к сожалению. Но это же пройдет. Что в нем такого особенного?

– Я не знаю. Все в нем особенное. И я не хочу снова остаться на обочине, понимаешь? Чтобы меня снова оттолкнули, выбросили из своей жизни, как котенка на улицу. А он выбросит, выбросит, останется там со своей женой, будет ночами ее обнимать, есть ее пироги, водить за руку в гости к друзьям, а я? А мне что останется? Снова – ничего?

– Но почему именно он? Может, просто найти холостого, выйти замуж. Того, кто захочет тебя сам.

– Нет уж. Нет, Сонь, дело даже не в том, что я привыкла добиваться своего. Просто я не хочу, чтобы на мою долю оставался кто-то, кто выберет меня. Я хочу выбирать сама, на этот раз я имею такую возможность. Я выбрала. И больше я своего не упущу.

Соня сгорбилась, обдумывая какую-то мысль. Ясно, что она все поняла – она знала всю детскую тяжелую предысторию, сама выросла вдали от родителей, ей ничего не приходилось объяснять дважды.

– Давай, ты уедешь. Нет, просто другого выхода я не вижу. Тебя надо от него оторвать, пока все это не закончилось еще одной трагедией.

– Куда, – Катя наконец серьезно включилась в разговор, – куда я могу уехать?

– Не на пляже лежать, разумеется. Надолго. Хотя, про пляж идея хорошая. У тебя в Израиле осталась квартира?

– Осталась. Но… А с этим всем что делать? У меня ж хозяйство, они тут все по ветру пустят, на кого я это оставлю, – она повела рукой вокруг себя таким красивым жестом, что Соня невольно улыбнулась: «До чего же изящна, дура набитая, нашла себе пару…».

– Что ты ржешь? Ты понимаешь, они шага без меня не могут сделать. И продать это нельзя, никто же не понимает, как я заказы добываю, кто это купит?

– Я куплю, – Соня очень спокойно стряхнула пепел.

Обе замолчали. На улице уже стемнело.

Оделись почти молча, перебрасываясь необязательными словами, долго кутались в шарфы, запирали дверь. На улице валил жесткий колючий снег.

– В Израиле через месяц начнется весна, Кать. Подумай.

Катя кивнула, понимая, что в темноте это навряд ли будет заметно. Обогнула дом, подошла к машине, погладила пушистый от снега бок.

– Тебя не продам, – заверила она.

И задумчиво написала по свежему снегу «Митя».

«Надо встретиться, разочароваться поскорее и уехать в свои пальмы, – Катя писала круглым детским почерком, иногда мешая текст в дневнике с рисунками, – надо продать квартиру, ателье, дачу, чтобы все отрезать, чтобы…».

Она спохватилась, нашарила телефон, вспомнила, что надо спросить, он-то что думает об этом.

Его телефон молчал. Сонин тоже.

Садовое кольцо стояло даже ночью. Не пробка, но быстро уйти вправо не получалось – а хотелось, потому что жало сердце, и не хватало воздуха.

С тех пор, как у москвичей отняли возможность просто и бесплатно постоять на обочине, размышляя, например, куда отправиться дальше, машина потеряла свое очарование, перестала быть для Кати уютным домиком, маленьким собственным мирком. Но она выкрутилась, остановилась, переводя дух.

Машина всегда ее успокаивала.

Телефон молчал. Никто ей не перезванивал. Надо было как-то дожить до утра.

Она вызвала «Скорую помощь».

– У вас совершенно нормальный ритм, – удивлялся парень в синем костюме спустя полчаса.

– Я успокоилась, пока вы доехали.

– Ужас, что творится, – кивнул он на забитую дорогу, – может, успокоительное какое-нибудь?

– Вы не отвезете меня лучше домой?

– Да вы что, девушка, – он очень добродушно улыбнулся, – я на дежурстве. Могу только на нашей машине. И только в больницу. Но вы вполне нормально себя чувствуете.

– Я себя не чувствую.

Он посмотрел на нее как-то с подозрением.

– А зачем вы вообще «Скорую» вызвали?

– Ради вас.

– То есть?

– Чтобы увидеть живых людей.

Утро пришло своим чередом. И ничто не может этого изменить.

В ателье Рутка наряжала елку. Она привычно делала вид, что ничего не замечает. Начальница опять ночевала на «белом медведе» – так они называли искусственную шкуру у нее в кабинете на диване. Лезла она как настоящая, поэтому утро начиналось с одежной щетки.

Телефон мигал вовсю. Звонили все – знакомые и не очень люди. И одно сообщение от Мити: «Маша уехала».

Сердце опять прижалось к стенке и на минуту замерло. Окна вот в кабинете не было, да и не распахнуть его в такой мороз.

Что он этим хочет сказать?

Телефон снова мигал и разрывался от звонков.

«Где вы все были ночью, люди?», – ах, сейчас приедут чемпионы. Надо переодеться.

Без шапки, распахнутая, она оббежала дом. Но теперь в голове пульсировало совсем другое.

Войдя в квартиру, Катя бросила куртку на пол и прошла к самой большой стене у окна.

На подоконнике лежал уголек. Вся стена была изрисована и исписана, но место нашлось, да и написать нужно было всего два слова: «Маша уехала».

– Куда уехала? – даже по телефону было слышно, как Сонька затянулась дымом.

– В Китай. Она что-то там шьет, следит за производством.

– Тоже портниха? Вот везет же ему. Хоть голым не останется.

– Я в Китае не шью, – обиделась Катя.

А сама подумала: «По-дурацки звучат их имена вместе. Митя и Маша. Или он Митя только для меня?»

Сонька услышала ее мысли:

– Шестой десяток, а все Митя. Она надолго уехала?

– Она уезжает несколько раз в год, на месяц, на два.

– О, это для него удачно. Но не для тебя.

– Почему?

– А потому. Ты любовницей быть не сможешь с твоим бэкграундом, тебе нормальная семья нужна. Ты все время одна.

– Сонь, а на какие шиши ты хочешь купить мое ателье?

– Очухалась, – Соня явно была рада поговорить о чем-то другом, – да я не на свои. Я инвестора найду… Нашла. У меня есть. Я буду просто управлять. Мне же надо чем-то заниматься.

– А ты разве понимаешь? Ты ж не умеешь ничего, он тебя наймет?

– Наймет, не твоя забота. Хочешь, мы сегодня приедем?

– Ой, нет, сегодня не надо, я не решила ничего, да и у меня важные клиенты сейчас.

– Он тебе понравится, он тоже из Израиля. Ну, отчасти. Увидишь. Мы после них приедем.

Приехали они только к вечеру. Но и чемпионы опоздали тоже – то ли звездная болезнь, то ли московские пробки.

В столице они оба жили недавно, переехали после первой крупной победы к новому тренеру. Были новенькие, как все «бальники», немножко перегибали с «красотой», но сразу стали Катю слушаться – она одна умела объяснять, не обижая. У нее был целый альбом с правильными примерами на такой случай. С ними было не так уж трудно – сразу выбрали ткань.

Катя ползала по полу, одергивая подол, когда наткнулась на чьи-то уродливые крокодиловые ботинки.

Блондинка сверху явно напряглась и начала дергаться. К ботинкам присоединились красные туфли на каблуках, и одна из них в Катю немного потыкалась.

Над туфлями оказалась Сонька, никогда в быту туфель не носившая. Рядом с ней переминался в крокодиловых ботинках очень уверенный в себе господин, национальность которого не оставляла поводов для сомнений, профессия тоже. Инвестор.

«Так вот ты какой, северный олень», – Катя стала неловко вылезать из-под чемпионской юбки.

Состоялось официальное представление.

Инвестора звали совершенно не еврейским именем Георгий, но в остальном он был безупречен и увел Соню вниз, чтобы не мешать Кате работать.

Они оба вольготно расположились в ее кабинете с какими-то каталогами. Надо было быстрее заканчивать, как-то сосредоточиться на платье. Но в голове пульсировало: «Маша уехала».

Как-то это унизительно. А если бы не уехала?

Мозг отказывался воспринимать любую другую информацию. Но руки сами закончили, ноги сами донесли до кресла.

Парочка напротив выглядела расслабленно, никакой напряженности, ожидания.

Помолчали.

Георгий проявился первым:

– Екатерина, я так понимаю, вы хотите продать свое ателье.

– Нет, не хочу.

– Кать… Ты же хотела уехать, – Соня в присутствии своего инвестора была совсем непривычно нежной, а не резкой, как обычно.

Молчание стало таким осязаемым, что от него можно было прикуривать. Но Соня не делала и этого, что наводило на разные интересные мысли.

Наконец, Георгий нашелся:

– Может быть, вас что-то смущает, заставляет усомниться в целесообразности этого поступка?

Катя помолчала. Помолчала еще.

– Понимаете, ли, Георгий, сейчас мне мешает ретроградный Меркурий – это самое неблагоприятное время для принятия решений, я бы и вам не рекомендовала…

– Кать! Ты соберись, а? – Соня не сдержалась, перестала играть ангела. – Какой Меркурий, ты что несешь? Что на самом деле происходит?

– Маша уехала.

Георгий вышел покурить, Катя выскочила с ним, чтобы не оставаться вдвоем с Соней, которая, как выяснилось, «не курит, разумеется».

– А женщина вообще не должна курить, как это от нее будет пахнуть табаком, – рассуждал Георгий на улице.

– Но вы же курите. Трогаете ее, целуете. Она будет пахнуть тем же, чем и вы.

Георгий посмотрел на нее с любопытством.

– Вы тоже занимались гимнастикой, да? Соня говорила…

– Это Соня тоже ей занимается. Уже почти в прошедшем времени.

– Неожиданно зло. Почему так?

– А я вообще злая.

– Не верю. Скажите правду.

– Я уже сказала – ретроградный Меркурий так влияет.

– А совсем правду?

– Я и совсем правду сказала. Уехала Маша.

Ее сигарета догорела, но она не заметила.

– Уехала Маша, Георгий, понимаете? – она заглядывала в его лицо с отчаянием, с надеждой, что хоть кто-то сможет понять ее.

Он понял. Он точно понял. Не слова, а их смысл.

Вынул бычок из ее пальцев и поцеловал их, как целуют больного ребенка, когда не могут ему помочь.

Она никак не отреагировала. В тот момент она могла думать только на одну тему.

Спустя несколько часов она уже лежала дома на полу с раскрытым блокнотом, который тоже принимал на себя часть ее общения с обожаемым Митей. Именно там они ссорились и мирились, обвиняли и оправдывались – в этом блокноте она была полноправной хозяйкой их мира, их любви.

И никакой Маши там не было.

А Маши и правда уже не было, хотя и временно.

Сев возле иллюминатора, она целиком погрузилась в рабочие проблемы, лишь изредка вспоминая, на сколько дней оставила Мите еду – сам он готовить не умел, вообще, был беспомощен и неуклюж.

Посадив жену в самолет, он тут же списался с Катей, и, не заезжая домой, поехал в кафе – ждать ее. Это было ее любимое японское кафе в том же самом доме.

В глубоком волнении Митя прождал ее до глубокой ночи.

Телефон не отвечал.

Семью этажами выше она лежала на полу, свернувшись калачиком. От страха перед этой встречей она банально напилась и заснула.

Проснулась уже утром, спина почти не разгибалась и страшно болела при любом движении.

«Окно-то не закрыла, – мелькнула мысль, – как же теперь встать…».

Подняться она не могла, голова была горячая и чугунная, Катя решила, что с похмелья.

Номера квартиры Митя не знал.

Зато его узнал совсем другой человек. Георгий все узнал об этой девушке и тем же вечером решил явиться к ней домой без приглашения. Он слышал, что ее телефон постоянно звонит, но никто не отвечал. Вместе с охранником они сломали нехитрый замок.

Катя была в сознании, даже что-то говорила, но сильно кашляла и не могла подняться с пола. Измерили температуру – было за тридцать девять.

Георгий моментально вызвал «Скорую».

О том, что Катя в больнице с подозрением на воспаление легких Митя узнал только от Сони два дня спустя. Тогда же она и сама написала ему.

Звякнул телефон.

«Митя, какой красивый идет снег».

«Катенька, маленькая моя, что случилось, почему?».

«Я пока не знаю. Я в больнице».

Она надеялась, что он приедет, но к вечеру он ждал в гости сына и не предложил.

Катя лежала все эти дни одна, тапочки и кружку ей дали казенные.

Застарелое раздражение и жалость к себе душили ее каждый раз, когда она снова оказывалась одинокой, отверженной, единственной, к кому никто не приходил – на день рождения, на соревнования, даже в больницу.

Зато явился неожиданный гость – тот самый чиновник, через которого она получала большинство госзаказов. Он принес ненужные цветы, не рассказал о том, как узнал, что с ней произошло, как нашел ее, долго сидел и пытался закурить в палате.

Перед уходом раскололся – его собственная дочь решила завести такое же ателье, поэтому теперь…

«Катерина, ты сама понимаешь, она – дочь! Я не могу ей отказать, это мой собственный ребенок, как я ей не помогу?».

Никто ни в чем не был виноват.

Катя стояла в казенных тапочках у окна и рассматривала огромную заснеженную ель. Ее снова выбросили из жизни ради какой-то другой, любимой и родной девочки. Вот если был рядом ее собственный отец! Если бы он хотя бы знал о ней… Если бы хотя бы она знала – кто он такой.

Виноват во всем был, безусловно, ретроградный Меркурий.

Визитку Георгия она найти не смогла. На третий день он пришел сам – с тапочками, чашкой, едой и сообщением о том, что все это позволил себе взять в ее квартире.

– А замок теперь новый, – он положил две пары ключей ей в руку.

Ему было неловко говорить с ней, но она сама проявила неожиданный интерес. И спросила, не надумал ли он все-таки купить ателье.

– Я думал, Катя, вы не собирались кардинально менять свою жизнь. Вы что-то говорили про ретроградный Меркурий.

– Он уже закончился, можно пока начинать аудит, если решение принято.

– Принято, да. А остаться управляющей вы бы не хотели?

– А как же Сонька? – простодушно удивилась Катя.

– Катя, мы сейчас говорим о вас, – он сдержанно улыбнулся, рассматривая неинтересные больничные стены.

– Я уезжаю. И не могу принять ваше предложение.

– Вы уезжаете в Израиль, да?

– Откуда вы знаете?

– Я там живу. Я там знаю всех. Не знал только вас, но теперь и это недоразумение устранено.

Митя боялся звонить. Редкими эсэмэсками ему удавалось что-то узнать, но чувство вины и присутствие сына путали всю картину. Катю это раздражало, но тяга ее не ослабевала.

Приехав домой, она позвонила ему сама.

Говорили долго, с удовольствием, словно помирились после долгой ссоры.

– Ты не представляешь, как я переживал. Как же так вышло?

– Я просто выпила, чтобы немного успокоиться и, видимо, заснула у раскрытого окна. Но воспаления нет, видишь, как меня быстро выписали. Я уже почти не кашляю.

– Твоя подруга со мной так разговаривала… Словно я в чем-то виноват.

– Это она тебе сказала, что я в больнице?

– Она, и я благодарен ей за это, иначе я никогда бы не узнал, мучился бы, думал, что ты меня просто бросила…

– Зачем она полезла не в свое дело!

– Не говори так! Она постоянно тебя защищает, она очень хорошо к тебе относится.

– Н-да… А мужик у нее с деньгами. Интересный.

– У нее есть мужик? А я не знал.

– Что это ты встрепенулся, мой дорогой? И почему ты должен был знать?

– Ну… я просто.

– Маша скоро приедет?

– Да, скоро. Послезавтра.

– И ты молчал?

– Кать, что это изменит? Ну, приехал бы я, стала бы ты моей любовницей, но ведь я потом буду должен уходить! Ты этого хочешь? Ты же будешь плакать!

– Ты негодяй!

Через двадцать минут, когда сын его спал, Митя пробирался мимо Катиной неудобно поставленной машины в ее двор. Позвонил.

«Какая квартира?»

Она догадалась, но не ожидала, не успела даже обрадоваться. Распахнула дверь, и он заметил только счастливые глаза, тонкие руки на своей шее, этот невесомый женский вес. И удивился малости ее роста, каким-то птичьим косточкам, кукольным маечкам, волне тяжелых волос в его ладони.

Так и стояли, обнявшись, не в силах шевельнуться. Боялись, что малейшее движение разрушит их обоих навсегда.