Текст книги "Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие"

Марина Крамер
Инкогнито грешницы,
или
Небесное правосудие

Выстрел. Хлопок. Пятно крови на белом листе бумаги – там, куда упало тело, пару секунд назад бывшее влиятельным человеком. Что-то подписывал – не успел. Скрепил кровью.

Последняя мысль кажется особенно удачной – «шутка юмора», можно даже кому-то рассказать как веселый каламбур. Убрать винтовку, аккуратно осмотреться – нет ли чего лишнего, не осталось ли следов пребывания на этом чердаке, и все – можно уходить. Дело сделано, деньги заработаны. Можно расслабиться и позволить себе что угодно – хоть бокал холодного пива с ярко-красными свежесваренными раками, хоть рюмку дорогого коньяка с ломтиком лимона. Деньги возносят на совершенно иную ступень, чем та, которую ты занимал прежде. «Из грязи в князи» – так мама говорила. Ну, в князи так в князи. А что молодой – так не страшно. Этот недостаток, как известно, проходит очень быстро. Кто-то раньше начинает, кто-то позже. У него вот вышло так, как вышло, и жалеть не о чем.

«Мама-мамочка, ты тоже поймешь и осознаешь, что это – самый лучший выбор. И жизнь у нас с тобой будет теперь такая, какой ты была достойна все эти годы. И я – я! – тебе ее обеспечу».

А тело… да оно и при жизни-то ничего хорошего никому не сделало, тело это. Пусть гниет, не жалко.

Бристоль

Хризантемы. Их столько, что невозможно посчитать, даже приблизительно невозможно представить, сколько их. Они только желтые, других нет – игольчатые, шаровидные, кустовые. Они лежат на кровати, на полу, на тумбочках. Они стоят в ведрах и вазах вниз по лестнице. Они умопомрачительно пахнут семечками – кажется, что где-то рядом поле подсолнухов с вызревшими уже семенами, одетыми в черную скорлупу, а внутри – молочная белая сердцевина. Этот запах – как связь с прошлым, все меняется, а это остается постоянным, некая константа, позволяющая не сойти с ума. Когда раз в году дом напоминает цветочный магазин, кажется, что ничего плохого не случилось. Да и как могло – когда вокруг столько цветов? Там, где есть цветы, не может быть горя. Хризантемы – маленькие персональные солнышки среди зимы, предназначенные только для нее. Для нее – единственной женщины на свете. И никакого труда нет в том, чтобы объехать все близлежащие городки, скупая эти хризантемы и бережно укладывая их сперва на сиденья, а потом в багажник джипа. И так почему-то радостно наблюдать за тем, как реагирует очередной цветочник на это хризантемовое безумие. А потом всю ночь расставлять, раскладывать цветы, чтобы утром увидеть счастливую улыбку и услышать фразу, ради которой все затевалось: «Спасибо тебе, родной»…

– Вставай, родная. Ну, вставай же… ты так проспишь все на свете.

От поцелуев хочется укрыться под одеялом и еще пару минут побыть в блаженном забытьи сна, там, где все всегда заканчивается хорошо. А что ждет ее тут, в реальном мире? Да ничего – один и тот же серый бристольский пейзаж за окном, шпиль собора, гуляющий с собакой сосед… Проклятая английская стабильность, от которой иногда хочется напиться.

Сегодня ей опять снился Егор – и потому пробуждение было особенно мучительным. Снова этот кошмар выбора между мертвым и живым. И от этого хочется волком завыть – ведь явно Женька старался и ездил за цветами, потому что она уже чувствует наполнивший квартиру запах хризантем. И надо открыть глаза, поцеловать мужа и сказать «спасибо, родной» – а сил нет. Нет сил – потому что во сне был он, единственный по-настоящему любимый человек. Муж. Егорушка. Малыш. Как же трудно постоянно жить прошлым, как невыносимо… И вроде он отпустил ее, не манил больше к себе – но она сама все еще иной раз возвращалась.

Взъерошив коротко остриженные платиновые волосы, женщина выбралась из-под одеяла, поправила сползшую бретельку ночной рубашки и села, прислонившись спиной к высоко поднятой подушке.

В ногах у нее полулежал широкоплечий мужчина в простой белой майке без рукавов и спортивных брюках. Улыбался и смотрел ласково, как на самое дорогое на свете:

– С днем рождения, любимая.

Она не успела ничего ответить – на пороге спальни возник рослый темноволосый мальчик лет восьми, одетый в форму одной из местных начальных школ. В руках у него – сверток в подарочной упаковке и белая роза на длинном толстом стебле. Огромная, с хороший мужской кулак, белая роза.

– Мамочка, с днем рождения! – Мальчик запрыгнул на постель к матери и обнял ее за шею, невольно оцарапав шипом розы. – Ты мой подарок первым посмотри, хорошо? А то я в школу опоздаю.

Она улыбнулась, стараясь скрыть, что шип цветка довольно сильно поцарапал кожу на шее, взяла сверток и низким хрипловатым голосом проговорила:

– Чувствую, ты постарался.

Мальчик с волнением наблюдал за тем, как тонкие пальцы женщины развязывают белую тесьму, потом разворачивают плотную бумагу, похожую на шахматную доску, и вот уже у нее в руках фотография в рамке – улыбающаяся именинница в обрамлении мелких хризантем, вылепленных из какого-то цветного материала явно вручную.

– Грег, ты что же – сам? – удивленно протянула женщина, рассматривая рамку и понимая, сколько кропотливого труда вложено в нее.

– Сам, – чуть покраснев от удовольствия, кивнул мальчик. – Это же твои любимые цветы. А фотография – моя любимая.

«В прошлой жизни я выглядела немного иначе», – произнесла она про себя, рассматривая снимок, на котором яркая длинноволосая брюнетка с чуть прищуренными глазами зажимает зубами дужку черных очков и лукаво улыбается, глядя в объектив.

– Все, мамуля, я побежал – там миссис Каллистер ждет!

Грег поцеловал мать в щеку, соскочил с кровати, хлопнул по плечу мужчину и выбежал из комнаты.

– Что это он взялся с Каллистерами ездить? – не совсем довольным тоном спросил мужчина, вставая и направляясь к окну, из которого был хорошо виден задний двор и калитка, у которой стоял припаркованный синий «Порш».

Женщина улыбнулась:

– А ты не знаешь? Ему очень нравится Анетт Каллистер.

– Ну и вкус, – покачал головой мужчина и отвернулся от окна, поправив штору. – Может, теперь и мне немного вашего драгоценного внимания перепадет, миссис Силва? – он присел на край кровати и выжидательно посмотрел на блондинку.

– Ой, Женька… – болезненно поморщилась она. – Давай хоть наедине без этого, а? Я так от этого всего устаю – зубы сводит.

– Марина, мы сто раз обсуждали… – начал было он, но тут же оказался поваленным на постель, а Марина уселась сверху и вкрадчиво спросила, пробегая длинными алыми ногтями по белой майке от шеи вниз:

– Ты хочешь спорить? Или хочешь… а чего, собственно, ты хочешь? – и в глазах у нее было столько чертовщины, что Женька не выдержал.

– Ты когда-нибудь угомонишься?

– Нет! – заверила она со смехом. – Грега не будет до пяти часов. И я заслужила в свой день рождения немного фантазий, правда, дорогой?

Женька со стоном поднял вверх руки, признавая поражение.

– Ты невыносимая.

– Но ведь за это ты меня и любишь, правда?

Кофе Женька варил отменный, все именно так, как Марина любила, – крепкий, немного корицы, молоко. Аромат заполнял кухню, вызывая странное ощущение счастья и покоя, – так всегда бывало. Свежий кофе почему-то вселял уверенность в том, что все в порядке, ничего не произойдет. Марина с мокрыми после душа волосами в черном шелковом кимоно сидела на высокой барной табуретке и держала в пальцах тонкую сигарету. Утренний ритуал, пусть и вынужденно сдвинувшийся сегодня больше чем на час. Пальцы Женьки, поставившего перед ней чашку кофе, все еще подрагивали – Марина по-прежнему выжимала из него в постели все по максимуму, но его это устраивало. Он очень боялся потерять ее, а потому старался соответствовать.

– Ну что, именинница, какие еще пожелания? – усаживаясь за барную стойку с другой стороны, спросил Женька.

Марина сделала вид, что задумалась, отпила кофе и, улыбнувшись, проговорила:

– Ты не хочешь прогуляться, пока Грегори в школе?

Женька осторожно перевел взгляд на окно – погода не баловала, было пасмурно, хмурые серые облака закрыли все небо, и вот-вот мог повалить снег, который не задержится долго, а моментально раскиснет и будет напоминать серую грязную кашу. Не самая подходящая для прогулок погода… Но отказать жене в ее капризе он не мог – чего бы этот каприз ни касался.

– Ну, одевайся, поедем.

Он тяжело поднялся с табурета и пошел в гардеробную.

Марина еще посидела в кухне с сигаретой и тоже стала собираться. Очень тянуло к любимым черным вещам, но вот уже довольно долгое время она запрещала себе делать то, что позволяла раньше, привыкая к новому образу и новому лицу. Это оказалось сложнее, чем она думала раньше. Ей казалось – ну, что такого, подумаешь, другой разрез глаз, другие губы, другие скулы и нос? Ведь главное, что внутри она не изменилась, осталась прежней, жесткой и тяжелой Мариной Коваль, которую знали и которую боялись. Но нет – каждое утро в зеркале отражалась совершенно другая женщина с более мягкими чертами, которой так не шло внутреннее «железо» несгибаемой Наковальни. Жить с этим несоответствием оказалось намного труднее. Марина старалась оттенить новый образ другими красками, попытаться хотя бы с помощью цвета смягчить тяжесть взгляда и скорбную складку, залегшую между бровей, но нет – этих ухищрений оказалось недостаточно. Даже манера разговаривать, курить, смотреть – во всем этом то и дело сквозила прежняя Коваль, никак не желавшая сдаваться.

Хохол молчал, глядя на все эти ухищрения, но Марина чувствовала – он не одобряет того, что она сделала, не может смириться, не хочет принять ее такую. Это неизбежно приводило к ссорам и долгим молчаливым вечерам. Маленький Грегори тоже никак не хотел смириться с новым обликом матери. Марина не могла без боли в сердце вспоминать первую встречу с сыном после возвращения из России. Это оказалось настолько тяжело и больно, что в какой-то момент Коваль устыдилась собственного эгоизма и нежелания выслушать чужую точку зрения. Ведь Хохол предупреждал ее еще до операции, что все может пойти именно так. Сын и его реакция были единственными аргументами, с помощью которых Женька пытался переубедить Марину и заставить отказаться от принятого решения. Но и это ее не удержало, не остановило.

Когда они вошли в дом, вернувшись из России, Грегори, бросившийся было к матери, вдруг замер на последней ступеньке лестницы, вцепившись побелевшими от напряжения пальчиками в перила. Марина раскинула руки, как делала всегда, вернувшись домой откуда-то, но сын не кинулся к ней в объятия, не повис на шее. Он стоял и смотрел на нее, как на чужую, и от этого чистого детского взгляда ей было стократ больнее, чем от любого удара. Грегори не узнал ее…

Развернувшись и не сказав ни слова, мальчик ушел к себе в комнату и там заперся, а Коваль без сил опустилась на пол, закрыла руками лицо.

– А чего ты ждала? – жестоко осведомился Хохол, присаживаясь на корточки и начиная расстегивать ее сапоги. – Ты выглядишь так, словно я женился второй раз на совершенной твоей противоположности. И как пацан должен реагировать? Он ребенок! Я-то едва узнал, скорее по запаху, по ощущению – а он? Ему что делать? Прекращай давай, поднимайся. Я поговорю с Грегом, объясню, совру – да что угодно. Мы ему и так всю душу вымотали своими разборками, скандалами и передрягами, а тут еще и ты – с таким лицом.

Говоря это, Женька продолжал раздевать ее, поставил на ноги, крепко встряхнул и, заглянув в глаза, велел:

– Иди к себе, полежи пока. Надо еще отца подготовить – слава богу, вертится, видно, в кухне, не услышал. Только инфаркта не хватало, он и так еле живой в последнее время.

Об этом она тоже не подумала – отец. Пожилому человеку такое потрясение ни к чему… И только Женька, все понимающий и прощающий Женька, готовый в любую секунду подставить плечо, взять на себя решение каких-то вопросов, думал, оказывается, и об этом тоже…

Воспоминания давались тяжело, Марина потрясла головой и решительно сдернула с полки гардеробной песочного цвета водолазку и такие же джинсы – внизу ждал Женька, нужно было использовать шанс побыть с ним вдвоем, поговорить, прижаться к его надежному плечу и почувствовать себя, как обычно, в полной безопасности.

Она старалась не водить здесь машину сама – никак не могла перестроиться под левостороннее движение, а навыки экстремального вождения только мешали, раззадоривая в ней желание утопить педаль газа в пол и рвануть мимо полисмена. Но Марина уговаривала себя сдерживаться и не вспоминать привычек из прежней жизни – так было намного безопаснее. Прошло более полугода с момента ее возвращения из России, но впечатления от поездки и отголоски ее до сих пор еще докатывались до тихого городка в Англии. Зажили рубцы после пластической операции, сделавшей Марину Коваль совершенно неузнаваемой, изменились какие-то жесты – но внутри она все равно оставалась той самой Наковальней, какой была долгие годы до переезда сюда. И то, что она устроила в родном городке, стараясь обезопасить себя и ребенка от нападок ставшего мэром родственника Гриши, вполне было в ее духе – разве что на этот раз пришлось загрести жар чужими руками. Но даже в этой ситуации она не утерпела и дала понять зарвавшемуся Бесу, что она причастна ко всему, что с ним происходило. Женька, конечно, орал и даже паспорт российский торжественно спалил в камине, но что это меняло? Ничего. Паспорт у нее был еще один, а будет нужда – найдется еще и еще. Дело в другом…

Марина вдруг поняла, что ей тесно в Англии, в этом уютном доме, в обустроенной и размеренной жизни, где каждый день словно День Сурка – ничего нового не происходит. Открытие не обрадовало…

Ей очень не хотелось огорчать Женьку, вложившего столько сил и нервов в этот переезд, напоминавший, скорее, спешную эвакуацию из района военных действий, в который превратился – его стараниями, кстати – небольшой уральский городок. Но здесь она задыхалась, впервые поняв, что спокойная жизнь – не ее удел. Как жить с этим дальше, Марина пока не знала. Возвращаться в Россию нельзя. Оставаться здесь просто невозможно – она так скоро с ума сойдет или начнет палить из окна по прохожим, как несколько лет назад сделал их тяжело больной сосед. Выхода не было.

– О чем ты думаешь, котенок? – ворвался в ее мысли голос Женьки, не отрывавшего глаз от дороги, но между тем остро чувствовавшего Маринино состояние.

– Давай на Кипр уедем, а? – внезапно проговорила Марина, и Хохол удивленно покосился на нее. – Хотя бы на полгода-год, а?

Женька не ответил, только плотно сжал челюсти, и Коваль увидела, как надулись вены на его шее, выдавая крайнюю степень напряжения и злости.

Он остановил машину на парковке, помог Марине выйти и повел в парк. Оба молчали. Коваль не понимала, почему Хохол, совсем недавно мечтавший уехать из Англии, сейчас вдруг так странно реагирует на ее предложение об отъезде. Он же никак не мог взять в толк, с чего бы такая резкая перемена в желаниях. Все его прежние разговоры разбивались о категорическое «нет» и железный аргумент – Грегори нужно учиться. Сейчас же и учеба Грегори перестала быть препятствием. И это наводило только на единственную мысль – Марина скрыла от него что-то. Что-то, произошедшее там, на родине, и в чем она безусловно, без вариантов завязла. Хохол вдруг понял, что по возвращении Марина отделалась какими-то общими фразами, не сказав ничего конкретного и не упомянув никаких имен, кроме Беса. А ведь вряд ли она смогла бы в одиночку справиться с ним, совсем без посторонней помощи. Выходит – обманула? Это было ново в их отношениях. Коваль могла быть какой угодно, но вот врать не была приучена, тем более – врать ему. Иной раз Хохлу даже хотелось, чтобы она умела делать это и не рассказывала ему о своих изменах, например.

Это нечаянное открытие неприятно поразило Женьку, но он постарался остудить себя – в конце концов, сам первый начал скрывать от нее что-то. Коваль до сих пор так и не узнала, какой кровью ему удалось вывезти ее из России. А уж чего-чего, но крови хватило. Хохол сам себе бывал противен, когда вспоминал, как вместе с парнями из бригады Матвея Комбарова превратил небольшой клуб-казино «Тропиканка» в филиал скотобойни и морга одновременно. Они без жалости вырезали всех, кто оказался в клубе в ту ночь, – а это были приближенные и родственники Реваза – того самого Реваза, что уложил Марину на больничную койку, мстя за брата Ашота. Клубок змей, мерзких и скользких, и Хохол, почуяв первую кровь, впал в неуправляемый гнев. Они не выпустили никого, а клуб подожгли. Завезенные предварительно в подвал клуба баллоны с кислородом, применяемые для сварки, сильно облегчили задачу, и к утру на месте «Тропиканки» осталось только огромное пепелище, скрывшее гору трупов, обращенных огнем в прах. Выездной филиал крематория, огромная братская могила, на которую никто никогда не установит памятника с табличкой. И только в воображении Жеки Хохла иной раз возникала и табличка, и надпись – «Это вам за Наковальню, суки». Он отомстил, как сумел, как смог, хотя все чаще становился от этого отвратителен сам себе.

Хохол никогда не рассказывал об этом Марине – он стыдился себя, тогдашнего, и боялся, что она начнет отстраняться. Да, он не впервые убил человека, но такое массовое убийство – это все-таки за гранью, и никакие чувства не могут служить оправданием. И он себя тоже не оправдывал. Хотел раньше, пытался – но так и не смог найти нужных аргументов, чтобы успокоить ноющую совесть.

Сейчас Хохол вдруг поймал себя на том, что они с Мариной бредут рука об руку по парку и молчат. И, очевидно, каждый крутит в голове какие-то свои думы. Знать бы еще, о чем конкретно думает Марина…

Он остановился посреди аллейки, развернул Коваль лицом к себе и поцеловал. Она, против обыкновения, не начала отстраняться, не уперлась руками в грудь, а, наоборот, крепко прижалась и обвила его руками.

– Трудно тебе со мной? – спросила, когда он оторвался от ее губ, и Женька даже не сразу понял, что она имеет в виду.

– Что?.. А… нет, котенок, ну что ты. Ты у меня единственное, что вообще есть на свете, – не выпуская ее из объятий, проговорил Хохол и снова прижал Марину к себе, чтобы она – не дай бог! – не увидела, как в его глазах заблестело что-то, похожее на слезы.

– Я не о том.

Хохол мысленно выругался и откинул голову, чтобы она все-таки не видела его лица.

– А о чем? – Ему очень не хотелось, чтобы сейчас она начала выпытывать, копаться в прошлом – потому что не готов был говорить правду, а снова врать уже стало невыносимо. – Я только о тебе…

Вот тут Марина отстранилась и поймала Хохла за подбородок пальцами, и сжала, заставив его зашипеть и опустить глаза.

– Женя… не крути, а? Ты ведь прекрасно понял, о чем я спросила. Зачем бесишь меня? Что опять стараешься скрыть?

– Мариш… пусти, больно ведь, – он попытался освободиться, но Коваль держала крепко.

– Ну, так отвечай – и свободен, – насмешливо протянула она.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Чтобы я в очередной раз прямо тут в грязь брюхом плюхнулся? – тоже начал заводиться Хохол, перехватив Маринину руку и надавив на запястье так, что Коваль охнула и разжала пальцы. – Опять на те же рельсы? Вспомнила прошлое, ага? Наковальня в тебе проснулась? Ну, так будь добра – со мной-то не демонстрируй!

Он развернулся и зашагал к стоянке, не понимая, что нашло на него и зачем он испортил любимой жене день рождения. Но повернуть назад он не мог. На стоянке, сев в машину, Женька закурил и решил: подождет минут пятнадцать – вдруг Марина придет. Но она не пришла ни через пятнадцать, ни через полчаса, и Хохол, окончательно разозлившись, поехал домой один.

По дороге он не отказал себе в удовольствии и заглянул в небольшой паб, где работал русский бармен Ваня, с которым у Хохла установились довольно приятельские отношения. Пить Женька не собирался – все-таки за рулем, но выкурить сигаретку, перевести дух и перекинуться парой слов с кем-то, кто, кроме Марины, владел русским языком, очень надеялся. Языковой барьер, который Хохол так и не мог преодолеть, делал его существование в Англии совершенно невыносимым. Хорошо еще, что тесть приезжал довольно часто, и тогда они долгие вечера проводили у камина за разговорами – Виктор Иванович писал очередную работу об изнанке русского криминала, а Хохол снабжал его «материалом». Да, тесть…

Женька часто вспоминал разговор, состоявшийся между ними сразу после возвращения Марины из России полгода назад. Шокированная реакцией сына на свое новое лицо, Коваль пребывала в состоянии прострации, послушно дала увести себя наверх и не выразила вообще никакого недовольства тем, что Женька распоряжается, командует. Ему это было только на руку…

Устроив Марину в ее спальне на кровати, он спустился в кухню, где суетился Виктор Иванович, готовивший завтрак. Старый журналист резво обернулся от плиты и ахнул:

– Женя! А когда вы… я даже не услышал! Грегори спустился? А Мариша где же?

– Она прилегла, – уклончиво ответил Хохол, пожимая протянутую для приветствия руку.

– Садись, я кофейку тебе… – Виктор Иванович снова повернулся к плите, но Хохол остановил его:

– Успеется с кофейком. Разговор есть. Присядем?

Виктор Иванович напрягся. Подобные фразы от зятя он слышал пару раз в жизни, и никогда ничего приятного за ними не следовало. Он сел напротив Женьки за барную стойку, сложил руки перед собой и сжал их в замок, чтобы не было видно, как вдруг задрожали пальцы.

– Что-то случилось?

Хохол молчал, собираясь с мыслями. Он еще не решил, как именно преподнесет тестю информацию об изменениях, произошедших в Марининой внешности. Но тянуть было уже некуда. Женька вздохнул.

– Виктор Иванович, дело в том… в общем… даже не знаю, как вы отнесетесь, только, пожалуйста, не волнуйтесь, ничего страшного…

– Женя! Не юли.

– В общем, Маринка лицо перекроила так, что от нее прежней вообще мало что осталось, – бухнул Хохол, чувствуя себя прыгуном в воду, которого заставили сигануть в пустой бассейн.

Тесть молчал, переваривая информацию. По его лицу пробежала тень, глаза наполнились влагой, которую Виктор Иванович неловко смахнул рукавом серой домашней кофты.

– Зачем? – вывернул он с трудом.

«А поди, сам спроси!» – рвалось у Женьки с языка, но он сдержался.

– Ну… захотела. Вы же знаете, что ее не переубедишь.

– Знаю. Но не понимаю – к чему, зачем ей эти сложности? Что с ней было не так?

– Это ее бабские штучки, – буркнул Хохол. – Я просто вас хотел предупредить, чтобы шока не было. Ее вон Грег не узнал, даже не подошел. Не знаю, что говорить, как объяснять…

Виктор Иванович тяжело вздохнул, и по выражению его лица Женька заключил: помощи не последует – тесть понятия не имел, как помочь ему в вопросе с Грегом.

– Что… с твоими руками? – словно только очнувшись, обратил внимание на его повязки Виктор Иванович, и Хохол тоже перевел глаза на перемотанные бинтами кисти.

– Это… а-а-а, так… Кислотой облился из аккумулятора.

Примерно это же он сказал Марине в аэропорту, не желая выдавать истинной причины – нелепой, почти детской попытки свести татуировки, много лет заставлявшие его в Англии прятать руки в перчатках в любое время года. Ожоги оказались глубокими, рубцы – безобразными, а левая кисть плохо слушалась и почти не разгибалась.

– Кислотой? – упорствовал тесть, и Женька кивнул.

– Помогал Машке аккумулятор поменять.

Машку, подругу Марины еще с незапамятных времен, Виктор Иванович знал. Однако что делал Женька, объявленный в розыск, в Сибири, где она жила? Взгляд тестя стал недоверчивым, и Хохол тоже вдруг понял, что слегка прокололся.

– Виктор Иванович, дела были… и с Маринкой повздорили крупно из-за этой ее операции… словом, не копайте глубже, а? – попросил он. – Врать не хочу, а правды сказать тоже пока не могу.

Старый журналист вздохнул. Дочь и зять вели такой образ жизни, при котором лучше действительно не задавать лишних вопросов.

– Что мне с пацаном делать, Виктор Иванович? – перевел разговор в более безопасное русло Женька, в самом деле обеспокоенный реакцией Грегори на новый облик матери. – Маринка с ума сходит, да что уж теперь… Раньше думать надо было. Но как Грегу объяснить?

– С Грегом я разберусь сама! – раздался в дверях голос Марины, и Хохол резко обернулся.

Она стояла, вцепившись пальцами в косяки, и ее чужое теперь лицо выглядело почти отталкивающим. Виктор Иванович охнул, прикрыв рукой рот, но сумел совладать с собой, приблизился к дочери и обнял ее. Марина так и не сдвинулась с места, и только побелевшие костяшки пальцев выдавали ее напряжение.

– Папа, если тебя что-то не устраивает в моей внешности, то придется смириться – по-другому уже никогда не будет, – сухо бросила она. – То, что я делаю с собой, касается только меня. И тебе придется принять это – или не принять, как хочешь. Но оправдываться я не буду.

– Да я же не прошу тебя оправдываться, – виновато проговорил отец, отстраняясь от нее. – Просто ты могла бы хоть иногда считаться и с нашими чувствами тоже – с Жениными вот, с моими… наконец, у тебя есть сын, который еще недостаточно взросл, чтобы понимать и принимать…

– Я же сказала – с Грегом я все решу сама! – отрезала Коваль и, развернувшись, ушла на второй этаж.

Виктор Иванович остался стоять у двери, чуть ссутулив прямые плечи и опустив голову. Хохол вздохнул – поведение жены иной раз ставило его в тупик. Марина вроде бы и любила отца, которого обрела уже во взрослом возрасте, вроде бы простила ему то, что провела детство так, как провела, – с пьющей матерью, а не в благополучной семье успешного журналиста. Но порой позволяла себе вот такой тон в разговоре, такие резкие слова и категоричные суждения, безапелляционные фразы и холод во взгляде, и от этого Виктор Иванович ощутимо терялся, сникал и старался как будто сделаться даже меньше ростом и не попадаться дочери на глаза. Хохол же в такие моменты чувствовал себя не в своей тарелке – возражать Марине он не мог, понимая, что у той есть некое право винить отца в каких-то своих детских обидах, но и позволять ей вести себя подобным образом тоже не хотел. Это несоответствие заставляло его злиться; Женька старался уйти в подвал, где был оборудован небольшой спортивный зал, и там долго колотил голыми руками макивару, чтобы сбросить злость и напряжение.

Сейчас он решил иначе.

– Пойду послушаю, о чем говорят, – пояснил тестю, поднимаясь со стула и направляясь следом за Коваль наверх.

Поднявшись на цыпочках по лестнице, Женька подошел к закрытой двери в комнату Грегори и осторожно прижался ухом. В комнате ничего не происходило, но чуткий Хохол слышал, как тяжело дышит Марина, привалившаяся спиной к двери с той стороны. Наконец она заговорила своим чуть хрипловатым голосом:

– Егор, сынок… я все тебе объясню, только повернись ко мне, пожалуйста. Я не могу разговаривать с твоей спиной.

Мальчик не ответил. Хохол старался пореже дышать, боялся обнаружить себя – не хотел, чтобы Марина разозлилась и обвинила его во вмешательстве в ее разговоры с сыном.

– Егор. Ты уже взрослый, ты должен меня понять, – говорила меж тем Коваль, и Женька понял: Грегори все-таки повернулся к ней лицом – иначе она не стала бы разговаривать. – Я уже не так молода, как раньше. Мне очень хочется, чтобы папа по-прежнему восхищался мной…

– Мой папа давно умер! – четко выговорил Грегори, и у Хохла мурашки побежали по спине. – Он не может видеть тебя!

– Егор! – чуть повысила голос Марина. – Мы сто раз обсуждали это. Твой отец – Женя, он воспитал тебя, вырастил. И ты должен проявлять уважение к нему. Он не сделал тебе ничего плохого, никогда ничего – ведь так?

– Он делал плохо тебе, – упрямо сказал мальчик.

– Это тебя не касается! Если уж на то пошло – то я сама была виновата. Но я люблю его, и он любит меня. И я хочу, чтобы так оставалось и дальше, ведь папа – самый родной человек и для меня, и для тебя тоже. И я хочу нравиться ему, понимаешь? Когда ты вырастешь, у тебя тоже будет жена, и ей тоже будет хотеться, чтобы ты смотрел всегда только на нее…

– И ради этого ты испортила себе лицо? – Хохол услышал в голосе Грегори сдерживаемые слезы, и сердце его сжалось от сочувствия – мальчику очень хотелось плакать, но он не мог позволить себе слез при матери. Она всегда говорила – мужики не рыдают, как девчонки.

– Испортила? – чуть удивленно протянула Коваль. – Ты считаешь, я стала хуже?

– Ты стала чужая! – выкрикнул Грегори. – Чужая! Ты теперь не моя мама, ты просто какая-то незнакомая тетка! И ты ради него… ради него… а как же я? Как же я? Почему ты не спросила у меня?

– Егор, что ты говоришь… зачем ты это говоришь? – простонала Марина, и Женька услышал, как она скользнула спиной по двери, опустившись на пол. Пора было вмешиваться…

Он решительно дернул ручку и вошел в комнату, стараясь на ходу придать лицу легкомысленное выражение, как будто не слышал ни слова из их разговора.

– Вы чего это тут?

Марина даже не повернулась, так и сидела на полу у его ног, обхватив руками голову, а Грегори… В прямом детском взгляде, устремленном на Хохла, он вдруг прочитал ненависть – настоящую ненависть и ревность. Две слезинки выкатились на щеки, но мальчик быстро смахнул их тыльной стороной ладошки и отвернулся.

– Это из-за тебя, – пробормотал он по-английски, прекрасно зная, что Хохол не понимает практически ничего.

Да, Женька не понял слов – но чутко уловил интонацию мальчика и заметил, как дернулась сидящая на полу Марина, однако решил оставить все, как есть. В конце концов, несерьезно взрослому мужику спорить с ребенком, даже если предмет спора – любимая обоими женщина.

– Мэриэнн…

Она подняла голову и негромко спросила по-русски:

– Какого хрена? Я просила!

Хохол опустился на корточки, привлек ее к себе и прошептал на ухо:

– Не знаю, что тут произошло, но прошу тебя – прекрати. Не дави на него сейчас, дай ему привыкнуть, присмотреться. Оставь хотя бы на ночь, вот увидишь – завтра все пойдет иначе. Идем.

Он заставил Марину встать и выйти из комнаты. Грегори даже не обернулся, не проводил их взглядом, так и сидел на кровати, поджав ноги и глядя в окно.

Коваль пролежала в спальне весь день, не вышла ни к обеду, ни к ужину, и Женька настрого запретил тестю подниматься к ней. И только поздно вечером, когда Виктор Иванович уже ушел к себе, Хохол вдруг услышал легкие детские шаги на втором этаже – это Грегори пробежал в родительскую спальню. Женька не стал мешать их разговору, ушел смотреть телевизор и так и задремал перед экраном, очнувшись только среди ночи. Поднявшись в спальню, он обнаружил, что Грегори спит рядом с Мариной, крепко держа ее за руку. Коваль же не спала, лежала на спине, уставившись в потолок. Она чуть повернула голову на звук открывшейся двери и улыбнулась Женьке почти прежней улыбкой. Хохол бережно поднял сына и унес его в комнату, укрыл одеялом и выключил ночник у кровати.