Текст книги "Это же я…"

МакSим
Это же я…

© Максимова М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Глава 1. Целый мир самой маленькой страницы

«Принимайте, мамаша, девочка у вас! Хорошенькая, маленькая, прямо куколка!» – акушерка ласково улыбалась, держа в руках крошечный сверток. Там сопела будущая певица Максим, полметра ростом и весом три килограмма. «Очень славная девочка.

– Не быть ей пианисткой», – сказала вдруг акушерка. «С чего вы взяли?» – удивилась мама. Вместо ответа акушерка развернула байковое одеялко, вытаскивая на свет крохотную ручку. На ней было… шесть пальцев. Там, где природой задуман большой, у новорожденной Марины их оказалось целых два.

Там сопела будущая певица Максим, полметра ростом и весом три килограмма.

Так (или примерно так, подробностей, разумеется, не помню) началась моя жизнь. О судьбоносном разговоре мамы и акушерки напоминает шрам на правой руке – лишний палец ликвидировали, когда мне было шесть месяцев. Тайну этого шрама вся семья хранила пять лет, старательно избегая разговоров о моей врожденной аномалии. Я была девочкой общительной, могла расценить шестой палец как дополнительный козырь и рассказать эту историю всему двору. А дети – народ безжалостный, мама боялась, что меня могут поднять на смех. Интернета тогда еще не было, и никто не знал, что это чудо не такое уж редкое, и с такими же аномалиями родились многие, среди них Мэрилин Монро, Опра Уинфри и Халле Бэрри. Неплохая, кстати, компания. В общем, до пяти лет я росла в неведении, но тайное всегда становится явным, и одна сердобольная родственница все-таки рассказала мне о том, что я – необычный человек. И диалог в роддоме между мамой и акушеркой пересказала во всех подробностях. «Ну да, не будешь ты на пианино играть, что уж тут такого?» Услышав эту фразу, я немедленно взвилась под потолок от негодования: «Что?! Как это так?! Это я не буду играть? А ну-ка, ведите меня немедленно в музыкальную школу! Я вам всем докажу, что я лучший пианист на Земле!» Этого негодования хватило на все семь лет обучения в школе, хотя я не могу сказать, что очень любила туда ходить. А потом, уже через много лет, вспоминая историю с лишним пальцем, я вдруг четко увидела всплывшую откуда-то из глубин памяти картинку – как я лежу в детской кроватке, разглядываю свои ручки, и маленький дополнительный палец смешно шевелится вместе с остальными. Иногда я даже думаю: «А может, и зря его убрали? Вдруг я стала бы гениальным пианистом – с такими-то дополнительными возможностями!»

«Что?! Как это так?!

Это я не буду играть? А ну-ка, ведите меня немедленно в музыкальную школу! Я вам всем докажу, что я лучший пианист на Земле!»

Мое счастье, что на детях раны и ссадины заживают практически бесследно. Иначе неугомонная Марина была бы вся покрыта шрамами с ног до головы, как пират. На месте сидеть я категорически не могла и гордо несла по жизни звание «человек-авария». Мама сетовала на то, что инстинкт самосохранения во мне просто не заложен. Особенно это было заметно по сравнению с моим старшим братом Максимом, на которого не могли нарадоваться все взрослые в округе. «Ой, ну какой же замечательный мальчик! Послушный! Усидчивый! Прилежный!» – восхищались родственники, гладя Максима по голове. А в это время на заднем плане Марина свешивалась с очередной березы на высоте трехэтажного дома. До сих пор не могу без смеха смотреть на одну старую фотографию. Дело происходило во время татарского праздника Сабантуй (в Казани, где я жила, он всегда отмечался громко, весело, с конкурсами и соревнованиями). И вот на этом снимке вся моя семья стоит под каким-то канатом, уходящим в небо, и смотрит вверх, где болтаюсь крошечная трехлетняя я. Говорят, что я рванула на канат и вскарабкалась по нему ввысь с такой скоростью, что никто из родных не успел среагировать и перехватить меня. И вот я там качаюсь наверху, а они стоят внизу и раздумывают, как им теперь меня поймать, когда я буду падать. В этом была вся я. Когда я бежала по дороге, обязательно спотыкалась и падала, да так, что кто-нибудь рядом принимался голосить: «Ой, господи, ребенок убился!» А я вставала, отряхивалась, с любопытством смотрела на кровь, бегущую из разбитой коленки, и бежала дальше.

На месте сидеть я категорически не могла и гордо несла по жизни звание «человек-авария».

Увы, не все падения заканчивались безобидно. Шрам, который я заработала в три года, до сих пор украшает мой лоб и стал уже своего рода визитной карточкой. Хотелось бы рассказать вам героическую историю о том, как я заработала его, спасая мир, но, увы, все было гораздо более прозаично. Я скакала на коне. На игрушечном, разумеется. А чтобы было удобнее скакать, водрузила коня на кровать. Рядом сидел мой старший брат и изо всех сил делал вид, что следит за мной в оба глаза, как и было поручено. На самом деле он увлеченно смотрел «Спокойной ночи, малыши», но об этом знать никому не полагалось. А я скакала. Ну и доскакалась – упала и с кровати и одновременно с коня. Лбом прямо об угол стола. Он у нас был роскошный – мамин папа делал его сам, как и всю мебель в нашей квартире. Резной, тяжелый, с острым краем. На край я и насадилась лбом со всего размаху. Очнулась на полу. Мама, прибежав в комнату и увидев, как из моей головы хлещет кровь, опустилась на стул и потеряла дар речи. Брат заголосил от ужаса. А у меня были только такие мысли: «Где бы немедленно раздобыть зеркало и глянуть на себя? Ну интересно же, что у меня там такое и чего они так испугались». Зеркало мне в результате дали, и я была впечатлена: «Вау, прямо как в фильме ужасов, столько кровищи!» Мама в это время уже бежала к соседям, умоляя помочь. И сосед, прямо как был в носках, помчался на улицу по сугробам к ближайшему таксофону вызывать «Скорую» – домашний телефон тогда считался роскошью. В общем, доставили меня в больницу, рану наспех зашили, и память об этом событии теперь со мной на всю жизнь.

Мои мама и папа с детства жили в одном дворе и с первого класса сидели за одной партой. Их семьи были примерно одного достатка, точнее, я бы сказала, «недостатка», как и большинство семей того времени. Окончив школу, папа ушел в армию, мама, как и положено, его ждала и писала письма, а как только он вернулся – они сразу поженились. Через год на свет появился мой старший брат Максим, а спустя три года – я. Папа ремонтировал машины, это была его страсть и заработок. Днями напролет он проводил в гаражах, а вечерами с приятелями разгуливал по дворам и пел песни. Такой был развеселый парень, душа компании, красавец – голубоглазый длинноволосый кудрявый блондин, всегда с гитарой, всегда в окружении плотного кольца поклонниц и закадычных приятелей. Даже на фотографиях того времени отчетливо видно, каким магнетизмом он обладал, каким был обаятельным и как к нему тянулись люди. Мама терпеливо ждала его. Типичная картина тех лет: мама сидит дома, у раскрытого окна на первом этаже, держит на руках, слегка покачивая, маленькую меня, а рядом у ее ног возится Максим, перебирая кубики на полу. Мимо окна проходят бабушки и ласково, но ехидно глядя ей в глаза, говорят, по-деревенски коверкая слова: «Ну что? Ты все качаШь? А твой-то в соседнем дворе «Мурку» играТ». Мама грустно улыбалась в ответ. А что ей еще оставалось? Запереть папу дома она не могла, бросить все и уйти – тоже, другой любви у нее не было с первого класса. Оставалось одно – терпеливо ждать. Иногда папа все-таки находил время для того, чтобы поиграть с нами. И это было незабываемо, каждый раз – праздник. Перед глазами до сих пор картинка, как мы с Максом цепляемся за его ноги – я за одну, он за другую – и папа расхаживает по всей квартире с двумя такими «гирьками» на ногах.

В тот день, когда мне исполнилось семь лет, папу вдруг будто подменили. Я помню, как он подошел ко мне, сел рядом на корточки и очень серьезно сказал, что принял важное решение – отныне он будет приходить домой исключительно вовремя и уделять нам с братом все время, которое у него есть. После этих слов папа вручил мне большую куклу. Подарку я удивилась и обрадовалась – до этого момента он меня нечасто баловал, но на слова особого внимания не обратила. Ну да, думаю, ладно, посмотрим. Но с того дня жизнь нашей семьи действительно коренным образом изменилась. Папа слово держал железно. Он порвал со своей прошлой разгульной жизнью в одну секунду. Наверное, насмотрелся на то, как друзья один за одним теряют все, что у них было: работу, семьи, детей, любовь, счастье, будущее, а кое-кто – даже собственную жизнь. Папа стоял на распутье, ему надо было решить: он идет за своими друзьями и теряет все или остается с нами. Он выбрал семью. Это был по-настоящему знаменательный день. Чтобы как-то запечатлеть его в веках, отец объявил: «Мы идем в фотосалон». Я со всех ног кинулась прихорашиваться. Критически оглядела себя в зеркале и поняла – так дело не пойдет. Челка моя не выдерживает никакой критики! «Дай-ка я ее подровняю!» – сказала я сама себе, взяла ножницы и решительно отстригла лишнее. Ну и сами понимаете, что после этой манипуляции я мгновенно стала такой «красоткой» – не передать словами! До сих пор у нас есть эта фотография, где мы всей семьей уставились в объектив, но просто так я на нее смотреть не могу: косая и кривая челка вызывает приступы гомерического хохота.

Папа стоял на распутье, ему надо было решить: он идет за своими друзьями и теряет все или остается с нами. Он выбрал семью.

Первое время папе приходилось нелегко – в один день он потерял весь свой круг общения, весь прежний смысл существования. Но он очень любил маму и нас и не поддавался ни на какие искушения, ни на какие уговоры бывших приятелей – мол, образумься, вернись к нам. Папа был кремень. Сказал – как отрезал. Он вообще человек железный. Меня в свое время поразило, как резко он бросил курить. В сорок пять лет сказал сам себе: «Все!» И с тех пор с сигаретой я его не видела.

Мама работала воспитательницей в детском саду, и я росла, как сын полка, бегая из группы в группу, все время в гуще детсадовских событий. Я принимала участие решительно во всех мероприятиях, присутствовала на всех репетициях утренников. Меня можно было легко ввести в любой спектакль, и, если вдруг обнаруживалось, что сегодня выступление, а Вася или Маша заболели, воспитатели знали, что делать. Текст я знала всегда назубок, и мне было решительно все равно, кого играть: Буратино или Папу Карло, Машеньку или Медведя. Я была не из тех маленьких актрис, которые непременно хотели играть снежинок или принцесс. Мне было до лампочки: хлопушкой быть, петрушкой или Карлсоном. Юбки я вообще старалась не носить, неудобная это была одежда, непонятная – ни побегать, ни попрыгать. В общем, в саду мне было отлично.

Кроме папы и мамы с нами еще жила бабушка. А вообще семья была не просто большая – огромная. Только у папы насчитывалось десять братьев и сестер, а поскольку он был младшим, то ко времени моего появления на свет кузенов и кузин у меня имелось хоть отбавляй. Хоть и жили мы в столице Татарстана, семья была православная, традиции чтили, по воскресеньям надевали самое красивое и шли в церковь, а когда возвращались, на стол ставились пироги, которые бабушка с утра уже успевала напечь. Днем обязательно приходили гости, и стол к их появлению просто ломился, хотя жили мы, прямо сказать, небогато. Но традиция есть традиция – гостя надо накормить как следует. Чем старше я становилась, тем активнее меня привлекали к хозяйству. Я, конечно, особо не рвалась пол подметать или готовить, но, поскольку росла в Татарстане, а там любая девочка умеет и дом держать, и пироги печь, кое-какие навыки волей-неволей приобрела. Пельмени лепили всей семьей – сядем вокруг стола и за разговорами потихоньку сотню-другую в морозилку отправим. Брат в допотопной мясорубке прокручивал домашнюю лапшу. И так это вошло у меня в привычку, что до сих пор и выпечка, и пельмени у нас дома – самодельные.

Пельмени лепили всей семьей – сядем вокруг стола и за разговорами потихоньку сотню-другую в морозилку отправим.

В общем, семья была большая, но беспрекословно слушалась я только одного человека – старшего брата. Когда я родилась, Максиму было три года, и ему сразу объявили, что он отныне для меня самый главный человек на Земле, что меня надо защищать и оберегать. Он проникся этой мыслью. В результате получился просто образцово-показательный брат, такие только в книжках бывают. Он со мной целыми днями возился, играл, гулял, кормил меня с ложечки. Иногда казалось, что возня с младшей, совершенно неразумной еще сестрой доставляла ему большее удовольствие, чем беготня по улицам, которой увлекались поголовно все жители Казани дошкольного и младшего школьного возраста. А как он меня защищал! У нас во дворе жила одна добрейшая женщина-лифтер. Ей очень нравилась маленькая я, и каждый раз, видя, как Макс выкатывает меня в коляске гулять во двор, она хитро улыбалась и приговаривала: «Ох, какая сестренка у тебя хорошая, украду я ее когда-нибудь!» Макс таких шуток не понимал и с каждым разом все больше напрягался. И вот однажды, когда Макс гулял во дворе один, а я осталась дома, он увидел лифтершу, входящую с улицы в наш подъезд. У нас сломался лифт, и она отправилась его чинить, но Макс об этом не знал и заподозрил неладное… Как стрела понесся следом за ней, догнал и закричал: «Ты!» Мокрый был весь, дышал тяжело и явно пытался справиться с обуреваемыми эмоциями, но не совладал и вдогонку прокричал: «Дура!» Парень всерьез решил, что лифтерша улучила момент, когда он потеряет бдительность и оставит меня одну (хотя дома, естественно, были родители), и отправилась на свое черное дело – красть девочку Марину. До этого момента в его лексиконе слово «дура!» не значилось. Лифтершу впечатлил шквал эмоций маленького мальчика, и больше, кстати, она так не шутила.

Мы с Максимом росли душа в душу, всем делились друг с другом, вместе играли. Мы умели хранить секреты друг друга.

Мы с Максимом росли душа в душу, всем делились друг с другом, вместе играли. Мы умели хранить секреты друг друга.

Я еще с детства поняла, что язык надо держать за зубами. И если брату, скажем, нравилась одна девочка, а он в то же время привлек внимание другой – не надо, чтобы эти девочки знали о существовании друг друга, плохо будет обеим, да и брату не поздоровится. А Максим и вовсе оказался чемпионом мира по сокрытию тайн, даже несмотря на то, что для него это было чревато. Сколько раз ему влетало из-за меня! Сосчитать невозможно. Но брат меня ни разу не сдал. Помню, папа наш, пока не бросил курить, иногда позволял себе подымить в ванной и держал там стратегический запас сигарет и спичек. А я, маленькая, подглядела за ним и решила попробовать – что же он там такое делает и какой в этом смысл? Достала сигарету, вложила ее в зубы не той стороной, чиркнула спичкой и подожгла фильтр. Долго стояла в задумчивости, принюхивалась к этому дымящемуся безобразию, а потом решила: «Да ну, фигня какая-то эти ваши сигареты», выкинула улики в унитаз и отправилась восвояси. Думаю, все уже в курсе, что «бычки» не тонут? Так и произошло. Мама быстро обнаружила улику. И кому, как вы думаете, влетело за это преступление? Разумеется, брату. Он был уже в том возрасте, когда мальчишки пробуют курить, и мама даже не сомневалась, что и Макс тоже решил поэкспериментировать. Он мужественно стерпел наказание, хотя, как говорится, ни сном ни духом не подозревал, за что страдает. Но меня не выдал.

Брат был главным компаньоном и по играм во дворе. Поскольку он по-прежнему оставался главным человеком в моей жизни, то считал своим долгом всегда и везде таскать меня за собой. Я была своей в его мальчишеской компании и за годы, проведенные среди пацанов, научилась виртуозно залезать на деревья, прыгать с гаражей, перепрыгивать через заборы, стрелять из рогатки, словом, освоила весь арсенал знаний, умений и навыков нормального дворового парня. Одежда и обувь на мне «горели», ботинки вечно были в грязи, а штаны – в дырках. В общем, в компанию друзей брата я вписывалась идеально. К тому же характер у меня был боевой: я никогда не ныла, не говорила, что боюсь прыгать вот с этой верхотуры или не успеваю угнаться за здоровыми парнями, на три года меня старше. Не сдавалась никогда. И ребята брали меня с собой.

Я была своей в его мальчишеской компании и за годы, проведенные среди пацанов, научилась виртуозно залезать на деревья, прыгать с гаражей, перепрыгивать через заборы, стрелять из рогатки.

Впрочем, я не просто так по дворам носилась. У меня была важная миссия. Я была Чип и Дейл в одном флаконе – мне все время требовалось кого-нибудь спасать и восстанавливать поруганную справедливость. Еще в раннем детстве, наблюдая за жизнью каких-нибудь мелких насекомых в траве, я заметила, что кто-то кого-то все время обижает. Причем первый «кто-то» был непременно большой и сильный, а второй – маленький и слабый. И я посвятила себя спасению вторых от первых. Лежа животом в пыли, я мужественно сражалась на стороне муравьев, защищая их от жуков и перенося в убежища, где они бы чувствовали себя в безопасности. Став постарше, подбирала на улице и тащила в дом бесчисленных котят, щенков и прочую живность, голодную и замерзшую. Мама пыталась бороться с нашествием в ее квартире бездомных животных, но тщетно. Однажды у нас несколько месяцев прожил голубь. Как-то, идя по улице, я заметила овчарку, которая, клацая зубами, кидалась на стаю голубей, и одного из них ей удалось схватить. Я бросилась к этой псине, вырвала из ее пасти бедную птицу, которую собака уже начала меланхолично пережевывать. Естественно, после этих манипуляций крыло у голубя оказалось сильно повреждено, и я взяла бедолагу домой – выхаживать. Определила его в общий коридор. До сих пор, кстати, не могу понять, как наши добрые соседи терпели такое беспардонное отношение к общей площади. И ведь ни разу не сделали ни одного замечания ни мне, ни моим родителям! Хотя можете себе представить, как вела себя птица – никакого понятия об осознанной жизнедеятельности у нее, конечно, не было. Голубь жил на трубе, питался крошками и расхаживал с гордым видом от двери до двери. Он стал мне настоящим другом: встречал меня из школы, садился на плечо, закутывался в мои волосы, что-то ворковал. Я гуляла с ним на улице, иногда он пробовал летать, разминая крыло, но возвращался обратно. Правда, однажды все-таки улетел навсегда, и, знаете, честно говоря, мне даже не было обидно, потому что я понимала – миссия выполнена, птица спасена.

Стремясь помочь миру, я не очень-то задумывалась о своих домашних, которым не всегда моя забота о братьях меньших была по нраву. Помню, мы с братом спасли здоровенного ужа. Вероятно, ему тоже было в тот момент очень плохо, но что конкретно с ним приключилось, сейчас не вспомню. Принесли мы его домой, спрятали, чтобы не волновать маму и бабушку, а он возьми да и удери. Поискали мы его, поискали и решили, что уж вырвался на свободу и в данный момент подползает к своей норе в лесу. Мы за него порадовались и думать забыли. А недели через две он выполз из-под плинтуса (где и проживал, оказывается, все это время) и разлегся на полу посреди комнаты, греясь на солнышке. Первой ужа заметила наша бабушка. Мне показалось, что она была не очень рада встрече – во всяком случае, кричала громко и мгновенно взлетела куда-то на самый высокий шкаф. Я от нее такой прыти не ожидала. Ужа пришлось вынести на улицу, а бабушку долго отпаивали валерьянкой.

Одно из моих детских прозвищ – Терминатор. Став постарше, я уже не только зверей спасала, я вступалась за каждого несправедливо обиженного одноклассника или товарища по играм во дворе. В бой шла легко и смело, пусть противник и превосходил меня по численности и физической мощи.

В бой шла легко и смело, пусть противник и превосходил меня по численности и физической мощи.

Однажды в запале даже сломала руку о чью-то голову, но в пылу драки не обратила на эту досадную мелочь внимания. Потом, когда обнаружилось, что рука онемела и я не могу ни ложку держать, ни ручку, бабушка пошла со мной в травмпункт. Там-то все и выяснилось. Врачи долго пытались добиться от меня, где я умудрилась заработать перелом, но я не смогла внятно ответить. Ну подумаешь, травма! Я их все помнить должна? Главное, справедливость была восстановлена.

Но по-настоящему, не на жизнь, а на смерть, я боролась только однажды. В нашем дворе жила девочка из очень неблагополучной семьи. Папы у нее не было, мама появлялась дома так редко, что ее никто и не видел, и девочка жила с бабушкой – очень старенькой и совершенно слепой. Первый раз я увидела ее, когда ей было лет семь. Меня поразили ее волосы – длинные, густейшие, золотистые, но, по всей видимости, никогда не знавшие ни мыла, ни расчески. Вся голова – один сплошной жуткий колтун. Во что она одевалась – вспомнить страшно. В школе училась тоже через пень-колоду, бабушка не могла ни уроки у нее проверить, ни помочь с заданиями. Разумеется, малышка была изгоем. Стоило ей выйти во двор, над ней начинали смеяться, а когда это надоедало – просто били. Зло, беспощадно и жестоко. Ни за что, просто так. Увидев эту мерзкую сцену первый раз, я тут же расшвыряла всех обидчиков, вырвала бедолагу из их лап и повела домой. Перешагнув порог ее квартиры, я чуть в обморок не упала. Сказать, что там было грязно – не сказать ничего. В доме не убирались лет пятнадцать, по всей видимости. Я такого запустения и ужаса не видела никогда! Решила действовать. Для начала предложила девочке постричь ее, потому что сразу просто помыть и расчесать то, что было у нее на голове, не представлялось возможным. Как-то с грехом пополам я соорудила из ее волос какое-то подобие прически (мне самой было лет одиннадцать, и парикмахер из меня получился так себе). Голову помыла и все колтуны расчесала. Потом попыталась прибрать в доме. В общем, с тех пор я взяла над ней шефство. Моя мама отдавала девочке вещи, из которых я выросла. Во дворе поначалу смеялись, видя, что она ходит в моих платьях и брюках. Но я быстро навела порядок, кому словами, а кому и кулаками объяснив, что будет с каждым, кто посмеет поднять на нее руку. Как вспомню, сколько я из-за нее дралась и как яростно защищала… в общем, постепенно от девочки отстали. Недавно, приехав в Казань, я ее встретила на улице. Она вышла замуж, воспитывает четверых детей и внешне выглядит вполне благополучно. Домашняя такая, спокойная, доброжелательная, любит семью, детей и довольна жизнью.

Побаивались меня не только во дворе, но и в школе. Учителя рассказывают, что очень скоро для них привычной стала такая картина: растрепанная Марина удирает от старшеклассников, за секунду до этого отвоевав у них очередного майского жука с тем, чтобы спасти его и выпустить на улицу. Воинственной я росла. Хотя поначалу были все шансы стать примерной ученицей: мама выбрала для меня очень хорошую школу, первого сентября меня нарядили, и в окружении толпы родственников я отправилась за знаниями. Бабушка работала швеей на фабрике, где шили форму для школьников, поэтому к первому сентября мне была преподнесена в подарок новая, с иголочки. Но только никто не учел, что бабушка специализируется на платьях для старшеклассниц, а я даже для первоклашки была весьма субтильная и маленькая. В общем, эту форму в ее первозданном виде я надела только на свой выпускной в одиннадцатом классе. А для похода в первый мне ее ушили раза в четыре, подогнули рукава чуть ли не в два раза, убрали ширину в плечах, в спине. Вот только юбку укоротить не смогли. И я была красавицей – в платье сильно ниже колена, из которого торчали тоненькие ножки. На голове, как и положено, белые банты. Мода такая, что ли, тогда была, чтобы на первоклашках непременно красовались банты размером с голову. Так я и пошла в первый класс, о трех головах – одна своя и еще две из бантов. Мама потом еще долго пыталась эти банты мне вязать каждое утро, но у меня было свое представление о прекрасном. В первом классе мне вдруг захотелось отрастить длинные волосы, но все как-то не удавалось, ухаживать за ними было муторно, и меня стригли «под горшок». И тогда я придумала вот что: как только мама, проводив меня, скрывалась с глаз, я развязывала пышные «вавилоны», оставляя один узел. Получались две длинные ленточки, державшиеся у основания хвоста и спускавшиеся изящной волной по спине. Я представляла, что это не просто ленточки, а мои собственные волосы. Их можно эдак изящно, «в рапиде», откинуть назад, томно обратить свой взор на говорящего, а потом так же гордо и красиво отвернуться, а они будут струиться по спине. В общем, мама долго не могла понять, почему учителя ругают ее дочь на неопрятный внешний вид и считают «распустехой». Что они понимали в красоте!

Школу, в которую я пошла, долго выбирали, она была одной из лучших в городе, и родители очень обрадовались, что меня туда взяли. Но лучшей она считалась, видимо, только потому, что там учились дети весьма состоятельных родителей. У них были шмотки, привезенные из Риги (дальше Риги тогда мало кто еще ездил), они каждый день приходили в чем-то новом. А меня бабушка до пятого класса наряжала в кошмар и ужас под названием «гамаши», и первые капроновые колготы появились в моем гардеробе классе в одиннадцатом. Дома у всех стояли видеодвойки (у меня, для сравнения, не было даже обычного магнитофона, а телевизор – черно-белый, с круглой ручкой, которую требовалось поворачивать для переключения каналов). Разумеется, от одноклассников мне доставалось по полной программе. Над моими гамашами и шубой, перелицованной из маминой, не издевался только ленивый. Каждый день меня спрашивали: «Ну что, тебе уже купили видеомагнитофон? Ну, расскажи, расскажи, как он выглядит?» Поначалу мне очень хотелось стать своей в компании девочек, считавшихся в классе первыми красавицами. Мне нравилось, как они дружили, как обменивались сплетнями и новостями, шептались по углам. Я прилагала максимум усилий, и иногда мне даже казалось, что вот-вот у нас получится стать хорошими подругами – мы же сидим после уроков все вместе, делимся какими-то секретами. Но наутро издевательства и подколки возобновлялись с новой силой. И я поняла, что иду неверной дорогой. И что мне с ними совсем не по пути. А поскольку шансов раздобыть видеодвойку и импортное платье у меня нет никаких, нужно предпринимать что-то еще. Например, активно развивать свой внутренний мир. Чем я и занялась.

Преподавательница моя, большая тучная суровая женщина, орала на меня, била линейкой по пальцам, лупила по спине, стоило мне чуть-чуть сгорбиться и нарушить осанку.

С пяти лет я ходила в музыкальную школу. Как вы помните, сначала я мечтала доказать, что шестой палец – это не приговор для пианиста, и на этом топливе проскочила три класса, честно получая серьезное образование. Но потом интерес стал постепенно угасать. Немало способствовал этому преподавательский подход – необоснованно жесткий, жестокий, я бы даже сказала. Такое ощущение, что каждого из нас готовили как минимум к консерватории, а то и к Карнеги-холлу. Преподавательница моя, большая тучная суровая женщина, орала на меня, била линейкой по пальцам, лупила по спине, стоило мне чуть-чуть сгорбиться и нарушить осанку. В какой-то момент я стала замечать, что на занятиях все чаще присутствует моя мама. Сначала я думала, что она контролирует меня, но потом поняла: она там была для того, чтобы защитить меня от нападок очень уж агрессивной учительницы. Разумеется, ни о какой любви к музыкальной школе речь тогда идти не могла. Но окончить-то надо… Начали ведь… К тому же у меня были явные музыкальные способности. Появились и первые поклонники. Мы тогда жили на первом этаже, и когда я садилась за пианино музицировать, к нашим окнам все время приносило соседку – молодую и вечно поддатую женщину трудной судьбы. Она садилась на корточки, прикуривала сигаретку и хриплым голосом просила: «Поиграй еще!» Я чувствовала, как она растет над собой, вслушиваясь в мои экзерсисы, и не могла ей отказать. Я была ее духовным проводником в мир прекрасного.

…ни о какой любви к музыкальной школе речь тогда идти не могла. Но окончить-то надо… Начали ведь…

Развитие мое было в высшей степени разносторонним. Мама помимо детского сада вела еще самые разнообразные кружки и курсы и, чтобы я была под присмотром, частенько брала меня с собой. И я училась плести макраме, вязать крючком, рисовать бабочек, делать поделки из папье-маше и прочую подобную лабуду, которая, как вы догадываетесь, никаким боком не могла вползти в круг моих интересов. Ситуация резко поменялась, когда мама решила отдать меня в балет. Она прикладывала массу усилий, чтобы из пацанки сделать хорошую примерную девочку, и категорически не хотела отдавать меня в спортивную секцию. «Если уж тебе некуда девать свою энергию – пожалуйста, танцы», – объявила она мне. И мы пошли. Приходим в досуговый центр, подходим к дверям актового зала, видим, как прилежные девочки в купальничках старательно тянут носочки, стоя у станков. «Прекрасно! То, что надо!» – кивнула мама и отправила меня к этим девочкам. Но на следующий день она по обыкновению доверила меня брату, который занимался в том же досуговом центре карате. Это был провал! Брат довел меня до класса, сдал с рук на руки балетной учительнице, а сам побежал к себе. «А где ты был?» – спросила я его после занятий. Надо ли говорить, что уже на третье занятие я даже не дошла до своего класса, а завернула на карате вместе с братом да так там и осталась. По нашей старинной партизанской традиции родителям мы ничего не сказали, все держали в строжайшем секрете. Полгода мама даже не знала, за что отдает свои денежки: ребенок уже пояс получил, а она все продолжала думать, что у нее растет будущая балерина.

Каратисты меня поразили с первой же минуты. Когда я вошла в зал, моему взору предстала следующая картина: группа сидела кружком, все в позе лотоса, а в центре круга располагался учитель (сенсей), который читал что-то вслух. Я прислушалась и поняла, что это детская Библия. Минут пятнадцать он читал, потом начал задавать вопросы по прочитанному, дети рассуждали, анализировали… И это было так здорово, что мне сразу же захотелось остаться, влиться в коллектив, тоже слушать и обсуждать. И не смущало даже то обстоятельство, что у меня не было кимоно. Я заявилась к каратистам в каких-то колготках (справедливости ради надо сказать, что одежды для занятий балетом у меня тоже не было и там я щеголяла в тех же колготках, и в этом смысле ничего не потеряла). В общем, я присоединилась к каратистам. Хорошо помню, как поймала на себе первый раз взгляд сенсея. Он прожег меня насквозь. Я сразу поняла, что это великий человек. Не знаю, почему так решила. Он был очень жесткий, мы его одновременно боялись, уважали, любили, ненавидели – все чувства в одном флаконе. Сенсей объяснял с порога всем новичкам: «Ты сюда не драться приходишь и не приемчики изучать, это спорт. Ты изучаешь свое тело и характер, а в драках наши уроки тебе вряд ли дадут какое-то преимущество». Сенсей жил с нами в одно время, в одном городе, ходил по одним улицам и видел, что там творится. Как дети изнывают от ничегонеделания, как от скуки идут «стенка на стенку» и как быстро улица может сгубить подростка. Он стремился не столько накачать наши мышцы, сколько вложить хоть что-нибудь в наши головы и души. Мы это ценили и не пропускали ни одного занятия. Самое интересное, что его уроки не прошли даром. У нас сложилась огромная группа, занятия были весьма популярны, но ни один из нас не пропал, не сгинул, все нашли себя и стали достойными людьми. Взять хотя бы Алису Селезневу, диджея «Русского радио». Она занималась вместе с нами, была замечательной веселой девчонкой. Мой брат Макс ее очень любил. Но я вам этого не говорила! Это секрет.