Текст книги "Брат"

М. Николаева
Брат

© Николаева М., 2018

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2018

Глава I

В не столь отдаленные от нас времена, в одной российской губернии, в селе, название которого мало кто сейчас вспомнит, жил простой человек. Звали его Титов Петр Макарович. Умный, работящий, хозяйственный. Из семьи был хорошей, зажиточной, в округе его уважали. К тому времени, с которого начинается наш рассказ, было ему уже лет двадцать пять. Время пришло женой обзаводиться, и сосватал он в соседней деревне девушку. Всем хороша была невестушка: и лицом, и умом, и фигурой. Семья у них получилась соседям на зависть. Жили они дружно, работали. Хозяйство имели хоть и небольшое, но всего им хватало. Вот только детишек Бог никак не давал. Пять лет прошло уж со свадьбы. Злые языки по селу мели, что пустоцвет взял себе в жены Петр, ан нет. Всему свое время, как говорится. Дождались и Титовы своего счастья. На шестой год после свадьбы родился у них долгожданный сын. Окрестили мальчонку Иваном. Зажили полной, ладной семьей. Сынок рос здоровый да смышленый. Крепенький, коренастый – весь в отца. Не нарадуются на него родители, но и не балуют. Так и шло у них все путем, да с Божьей помощью, но приключилось тут одно событие, разом поменявшее их слаженную, неторопливую жизнь.

Помнится, случилось это в середине лета. Дни стояли жаркие, тягучие, и даже ночи не давали отдыха от духоты и парева. Как раз такой ночью проснулась Марья Ивановна будто от чьего-то стона. Проснулась и слушает – может, показалось, может, во сне привиделось? Но нет – и правда стонет кто-то или плачет за окном. Тихо так, еле слышно. Не то собака, не то еще живая душа какая? Подождав немного и поняв, что не умолкает голос на дворе, начала она будить мужа.

– Проснись, Петя. Проснись. Там за окном у нас кто-то.

– Да кому там быть-то. Собака, наверное, – сквозь сон ответил Петр и повернулся на другой бок.

Но не прошло и минуты, как сам он подскочил, расслышав все же усилившийся звук стонущего кого-то.

– А ведь и правда, есть кто-то!

Петр встал с кровати, кое-как в темноте натянул штаны и выглянул в окно. Ночь на дворе стояла темная, хоть глаз выколи. Ничего не увидел Петр, да и плач вдруг прекратился. Марья Ивановна тем временем зажгла свечу и боязливо глядела на мужа.

– Свят-свят. Кабы худого не было. Спаси и сохрани, Мать-заступница! – крестясь и поглядывая то на иконы, то на место, где спал сын Иван, Марья Ивановна наспех накидывала на себя легкую шальку.

– Надо пойти, посмотреть! – зашептал Петр.

– Ой, Господи, а ну как воры-бандиты какие? Того и ждут, чтобы двери-то открыли! – запричитала Марья.

– А вдруг помирает кто, а мы тут сидим, от страха трясемся! Надо посмотреть все же. Ты оставайся, я сам схожу.

– Вот уж нет. Не отпущу тебя одного. С тобой пойду. Уж коли беда какая, так вместе встретим.

– Да ладно, раскаркалась! Больше страху нагнала. Пойдем!

Стараясь не шуметь, отворили они дверь и не спеша, почти беззвучно, оба вышли на двор. Петр Макарович впереди со свечой, а за ним, прячась, жмуря глаза от страха и беспрерывно крестясь, Марья Ивановна. Петр принялся светить в разные стороны, стараясь увидеть хоть что-то. Но ничего видно не было, да и слышно тоже, кроме стрекочущих насекомых да подвывающих где-то вдали собак.

– Уж не привиделось ли нам? Нет тут никого.

Петр Макарович, немного успокоившись, начал искать более или менее правдивое объяснение произошедшему:

– Ветер, должно быть, по щелям задувал, да и показалось нам, что живая душа стонет. Помнишь, как зимой, под Крещение? Так уж перепугалась ты тогда, а оказалось, что ветер в щель у окошка дует. Вот смеху-то было!

– Пресвятая Дева! И впрямь, должно быть, ветер, – согласилась Марья Ивановна.

Но не успели они, повернувшись к дому, сделать и нескольких шагов, как совсем близко от них, совершенно отчетливо снова раздался плач.

– Аа! – завопила Марья Ивановна, а Петр Макарович от неожиданности выронил свечу.

– Господи, Господи, спаси и помилуй! – продолжала кричать Марья Ивановна, а голос слышался теперь совсем громко, и стало понятно, что идет он из-за старой дровницы, стоявшей возле забора. Был он совершенно точно уже человеческий. Не без труда взяв себя в руки и подняв с земли почти затухшую свечу, Петр Макарович, досадуя на то, что так малодушно испугался, твердым шагом направился к дровяной постройке. Марья Ивановна засеменила следом. Обойдя дровню, они, наконец, увидели того, благодаря кому сегодняшняя ночь, да и дальнейшая жизнь их встала с ног на голову.

На траве, возле дровницы, крича уже во весь голос и плача явно от страха, сидел мальчонка-цыганенок, лет четырех-пяти. По грязному лицу его текли ручьем слезы, в волосах запутались репей, солома и какой-то еще мусор. Грязными руками он размазывал по щекам свои слезы, не переставая орать и уже икая от натуги. Рубаха его, кое-где разорванная, потемневшая от долгой носки, была больше похожа на тряпку. Чего и говорить – вид у мальчика был плачевный.

Оторопев сначала от увиденного, Марья Ивановна все же пришла в себя и первая кинулась к ребенку, пытаясь поднять его с земли. Но найденыш, царапаясь и колотясь в припадке, не шел, а, извиваясь как уж, выскальзывал из рук женщины. Тут на помощь пришел Петр Макарович. Отдав свечу жене, он своими большими, сильными руками сгреб орущего паренька, поднял и прижал его вертящуюся во все стороны голову к груди, поглаживая и приговаривая что-то сердечное. То ли почуяв добро, исходившее от Петра Макаровича, то ли выдохшись уже от крика, мальчишка постепенно начал успокаиваться. Все еще всхлипывая, но уже больше по инерции, он через какое-то время обмяк в руках, а от того, что все это время его качали, – заснул. Переглянувшись с женой и все еще качая ребенка, Петр Макарович сказал:

– Вот уж не ждали, не гадали. Чего теперь делать-то будем? Может, рядом где родители? Надо бы выйти поглядеть. Может, ищут, да боятся позвать?

– Давай мне его, в дом отнесу, – зашептала Марья Ивановна, – а ты посмотри на улице. Да только возьми с собой вилы, что ль. Мало ли чего.

Отдав догоравшую свечу и приняв из рук мужа спящего мальчика, Марья Ивановна направилась к дому, а Петр Макарович, последовав совету жены, прихватил на всякий случай вилы и вышел за калитку на улицу. Ночь понемногу рассеивалась, и уже не было той пугающей бездонной черноты кругом. Вдалеке, на горизонте, слабый рассеянный свет начинал подниматься от земли. Присматриваясь внимательно и водя из стороны в сторону свечой, Петр Макарович негромко начал говорить:

– Эй, есть тут кто? Выходи, не бойся, не обижу.

В ответ ему никто не отзывался, лишь слышно было, как ветер шевелит траву в поле.

– Чей ребенок? Мальчонка чей? У нас сидел возле дома, так мы его нашли. У нас он. Выходите да забирайте с Богом! – продолжал Петр Макарович.

Но опять тишина была ему ответом. Постоял он еще некоторое время, уговаривая кого-то в темноте показаться и, не боясь ничего, забрать потерянного ребенка, да все без толку. Плюнув с досады, вернулся Петр Макарович домой. Марья Ивановна к тому времени уже уложила мальчика рядом со своим Иваном, мирно спящим и не подозревавшим ни о чем. Сна у обоих никакого уже не было, и, встав над почивающими детьми, они тихонько и озадаченно переговаривались:

– Ты посмотри только, – зашептала Марья Ивановна, – худой какой да грязный. Пресвятая Дева! Что делать-то с ним будем?

– Да не причитай ты! Разберемся чай! Утро настанет, так и порешаем.

Они стояли над двумя такими с виду непохожими, но так одинаково спокойно спящими детьми, посапывающими и причмокивающими, и сердца их сжимались, то от жалости к этому бедному найденышу, видимо, ровеснику их Ванечки, то от любви и радости за своего мальчика, росшего в заботе и благополучии. Картина и впрямь была интересной. На одной стороне кровати лежит белокурое, розовое, чистое и упитанное дитя, а на другой – как будто совершенно обратный ему человек: чернявый волосами, смуглый, покрытый грязью, худой, как бездомная собака зимой.

Не сомкнув глаз, Марья Ивановна и Петр Макарович так и просидели до рассвета, думая, как же им поступить. Решив, что нужно дождаться, когда мальчишка проснется и, может быть, сам расскажет что-нибудь про себя да про родню, они приступили к своим привычным делам. Марья Ивановна, подоив корову Зорьку, затеяла блины, а Петр Макарович занялся хозяйством. Натаскал сена живности, почистил стойло да принялся точить косу.

Глава II

Когда солнышко поднялось уже над просыпавшейся землей и лучами своими начало гладить через окошко спящих детей, Иван открыл глаза. Все для него в родном доме было привычно и хорошо. Позевывая да потирая глазки, ворочаясь и намереваясь уже встать, Ваня вдруг заметил, что на его кровати, где-то там, в ногах, вроде как лежит кто-то. Удивившись, но ничуть не испугавшись, он вынырнул из-под одеяла на пол и на цыпочках подошел к лежащему. Удивлению его не было предела. «Это кто же тут спит на моей кровати такой грязный? Откуда он взялся?» – подумал Иван.

Услышав, что мать возле печи, бормоча что-то сама с собой, готовит завтрак, он прямиком кинулся к ней.

– Мама, мама! А у меня в кровати спит кто-то! Он что, теперь с нами жить будет?

– Ах, деточка моя, проснулся, голубок! Спит-спит, родимый. Ты его не бойся. Это мальчик потерянный. Мы его нынче ночью с батюшкой возле дома нашли. Видно, оторвался он от матери-то с отцом да и забрел к нам.

Марья Ивановна, нежно щебеча, снимала с сына спальную рубашечку и, целуя его то в голову, то в пузо, то в щечки, надевала короткие летние штанишки.

– Пойдем-ка пока умоемся, золотко мое ненаглядное.

Ополоснув в небольшом умывальнике румяное личико сына, Марья Ивановна полушепотом продолжила свои объяснения:

– Вишь какой он худой да грязный. Видать, нелегко живется ему. Надо бы пожалеть. Как проснется, мы его накормим, оденем да к отцу Ефимию отведем. А там уж и решится, что с ним делать.

Так приговаривала Марья Ивановна, вытирая умытого сына и помогая ему надеть свежую рубашечку. Не успел Ванюша присесть за стол, где уже дымились румяные блинчики и стояла сметанка с любимым малиновым вареньем, как с кровати послышалось сопение и бухтение. Марья Ивановна подошла скорее к проснувшемуся мальчику, а Иван, встав сзади нее и взявшись за юбку, с любопытством выглядывая, смотрел на гостя. Цыганенок, еще совсем сонный и мало чего понимающий, таращил глазенки и не мог никак сообразить, что это за место, где он находится. Он пугливо озирался, как будто искал кого-то, и, не найдя, зашелся в плаче:

– Даее! Аааа! Дае!

Марья Ивановна подсела к нему на кровать и принялась гладить рыдающего ребенка по голове.

– Миленький, да ты не бойся! Маму, верно, зовешь? Мы найдем твою маму! Найдем! Она, должно быть, в соседнюю деревню пошла, чтобы еды тебе принести.

Слушая, что говорит ему эта незнакомая женщина, мальчонка, продолжая все же плакать, принялся рассматривать окружающую его обстановку.

– Как тебя зовут, маленький? Меня – тетя Маша, а вот сынок мой Ванюша. Смотри, он такой же, как ты.

Цыганенок, понемногу успокаиваясь, стал руками показывать куда-то в сторону окна. Жесты его были непонятны ни Марье Ивановне, ни Ивану.

– Мама, а он что, говорить не умеет? – спросил Ваня у матери.

– Ой, не знаю, сынок, – ответила озабоченно Марья Ивановна.

– Куда, куда показываешь-то? Что там, миленький? Не пойму что-то?

Было ясно, что объясниться словами у мальчика не получится, и Марья Ивановна, взяв все в свои руки, начала сама понемногу налаживать ситуацию.

– Пойдем, маленький, я тебе ручки помою, а потом кушать будем. У нас сегодня блины с вареньем. Ты любишь варенье?

Ребенок не отвечал ей, но, интуитивно понимая, что женщина эта не причинит ему никакого зла, послушно дал ей свою грязную руку, и они пошли к рукомойнику. Стало понятно, что такого устройства мальчонка в своей жизни еще не видел. Пузатый медный сосуд с носиком и двумя ручками, за которые он был подвешен, вызвал у мальца одновременно любопытство и оторопь. Марья Ивановна стала показывать, как нужно его наклонить, чтобы потекла вода, а цыганенок лишь стоял, завороженно наблюдая, как струйка, журча, появляется из отверстия рукомойника и падает с шумом в деревянную шайку, расположенную снизу.

– Ванюш, покажи ты, как надо. Тебя-то он быстрее поймет.

Иван, чувствуя себя в роли наставника, не спеша и очень уверенно наклонил рукомойник, а затем так же уверенно ополоснул свое и без того чистое личико. Гостю явно понравилось диковинное устройство, и, чуток повеселев, он знаком показал, что хочет сам попробовать. Встав над шайкой, он, немного стесняясь, взялся за круглое пузо рукомойника, наклонил его так, как ему показали, и, почувствовав льющуюся ему в руки теплую воду, заулыбался.

– Ну вот видишь, какой ты молодец! – радостно всплеснув руками, сказала Марья Ивановна. – Мой личико, мой! И ручки хорошенько вымой!

Мальчик, явно гордый похвалой, радостно намывал свои лицо и руки, но так как грязи на нем было много, Марья Ивановна несколько раз подливала в умывальник воды и через некоторое время сама уже помогала оттирать засохшую корочку. Застрявший же в голове репей и другой мусор Марья Ивановна поубирала наскоро, решив, что помоют его уже как следует сегодня в бане.

После умывания, взяв мальчика за руку с одной стороны, а Ивана с другой, Марья Ивановна подвела обоих к накрытому столу. Ваня быстро и уверенно сел на свое место и, ложкой зачерпывая варенье, начал подливать его к себе в тарелку. Цыганенок же, растерянно, но явно желая последовать примеру, стоял и глядел во все глаза на еду. Росточком он был поменьше Ивана, и лавка, придвинутая к столу, оказалась для него еще слишком высокой, чтобы он смог так же ловко, как Ванюша, забраться на нее. Марья Ивановна подсадила его и, приговаривая «Вот так. Вот и хорошо. Сейчас покушаем!», накладывала ему в тарелку теплые блины, свернув их так, чтобы удобно было брать, и подливала варенье.

– Кушайте, детоньки! Кушайте! А я сейчас вам и чайку налью.

Пока Марья Ивановна, повернувшись к самовару, разливала по чашкам свежий чай, мальчишка-цыганенок набросился на стоявшую перед ним еду. В несколько секунд проглотив блины, он начал руками подхватывать с тарелки варенье и уплетать его с огромным удовольствием. Иван, наблюдая эту картину, зашелся от смеха. Повернувшись к детям и ставя перед ними чашки с чаем, Марья Ивановна догадалась, почему смеется Ваня, и по-матерински нежно и жалостливо заговорила:

– Ах, ты бедненький! Да какой же ты голодный-то. Бери, бери еще, не бойся. Кушай, пока не наешься. Блинов у нас много. А надо, так еще испеку. А ты, Ванюша, покажи, как нужно кушать, а то, видно, он ни разу и блинов-то не ел.

Ваня, положив себе в тарелку очередной блин, по-детски просто и непосредственно сказал:

– Смотри. Берешь блинок, да сворачиваешь его вот так.

Говоря это, он ловко скручивал блин в аккуратную трубочку.

– Ну-ка, делай как я!

Цыганенок, схватив с тарелки лакомство, попытался проделать то же, что и Иван. Получилось у него плохо, отчего Ваня опять залился радостным смехом, а мальчишка, посмотрев на свой скрюченный, растрепавшийся блин и хохоча в ответ, начал размахивать им перед собой, балуясь и дурачась. Ваня, продолжая веселиться, забрал блин из рук цыганенка, свернул его как надо и вручил хозяину. После Иван взял свой блин и начал поочередно макать его то в варенье, то в сметанку на своей тарелке. Мальчонка принялся повторять за ним, но, попробовав на вкус сметану, больше в нее блины не макал, выбирая лишь варенье.

Веселый завтрак был в самом разгаре, когда в горницу вошел Петр Макарович. Цыганенок от неожиданности и врожденного, видимо, страха перед незнакомыми людьми сразу же пригнулся так, что его почти не стало видно. Хотел он было юркнуть под стол на всякий случай, но Петр Макарович заговорил по-доброму, радушно и участливо, чем остановил этот порыв мальчика:

– Вот и ладненько. Вот и хорошо. Кушаете уже? А я тут косу наточил. Надо бы съездить покосить на днях. Мать, ставь и мне тарелку, голодный я, как стая волков.

Цыганенок, выпрямившись, впился глазами в Петра Макаровича, не понимая еще, как ему теперь себя вести. Он сидел, почти не двигаясь, а Петр, видя эту его оторопелость, продолжал говорить, как ни в чем не бывало:

– Жара-то какая на дворе! А ведь утро еще! День, видать, будет душный. Это уж точно. Ну, а вы тут как? Чего без меня делали?

Марья Ивановна, поставив мужу тарелку и налив ему чаю, сама села с детьми, как раз между ними.

– А мы вот умылись да и завтракаем себе.

Она поочередно гладила ребят по голове, улыбаясь, но переживая все же за происходящее. Знаками она показывала мужу, чтоб тот был помягче да пообдуманней. Петр Макарович, в свою очередь, догадавшись, чего от него хочет жена, мотал головой как лошадь и продолжал говорить, будто все происходящее нисколько его не удивляет.

– Ах, вот ведь, забыли и сказать-то, – защебетала Марья Ивановна, обращаясь к мальчику, – это отец наш, Петр Макарович его зовут. Стало быть, дядя Петя.

Говорила она, нервно поглаживая курчавую головку гостя и пытаясь по лицу его разглядеть и понять, что же это он там себе думает. А мальчонка, широко распахнув свои черные как угольки глаза, хлопал ими и все так же молчал. Неловкую ситуацию прервал Иван. Он, наевшись, спрыгнул с лавки и, подойдя к цыганенку, спросил:

– Ты еще кушать будешь?

Мальчуган замотал головой из стороны в сторону, давая понять, что уже наелся.

– Тогда пойдем, я тебе покажу крольчат. У нас народились крольчата! Маленькие такие, веселые. Идешь?

Цыганенок с помощью Марьи Ивановны слез с лавки и, взяв за руку Ивана, послушно двинулся за ним. Когда малыши вышли за дверь, женщина, нервничая от пережитого, заговорила быстро и озабоченно:

– Ох и бедное дитё! Прям и не знаю, как быть-то нам теперь. Ни слова не промолвил. Все руками показывает, вроде как немой. Хотя поначалу кричал чего-то по-своему.

– Ну, ты погоди, сейчас отойдет немного, с Ванюшей поиграется, может, и разговорится, – отвечал Петр Макарович.

– Дай Бог, дай Бог, – причитала Марья Ивановна, убирая со стола детские тарелки.

Решено было до сегодняшнего вечера подождать, помыть ребенка в баньке, постараться что-нибудь все же разузнать о нем, а к вечеру вместе сходить к местному батюшке да и рассказать обо всем, что произошло сегодня.

Ваня тем временем, взяв нового друга за руку, вывел его во двор и с гордостью, чувствуя себя хозяином, показывал свои владения.

– Вот тут у нас живут свинки. Они такие большие уже. Пойдем, посмотрим!

Он подвел цыганенка к свинарнику и, уверенно зайдя внутрь, остановился посреди свиного царства. Запах тут стоял своеобразный, и цыганенок, сморщив свой нос, закрыл его ладошкой. Ваня засмеялся и сделал то же самое.

– Пойдем, я тебе лучше лошадок покажу! – хватая за руку гостя и выбегая на улицу, предложил Иван.

Услышав, что его поведут в конюшню, мальчик заметно оживился и даже как будто проговорил что-то. Подойдя к стойлу, где у них жили три лошади, Ваня, остановив друга знаком, начал объяснять ему то, что обычно говорил Петр Макарович ему самому.

– Нужно заходить потихоньку, не кричать, а то Ветер может разбуяниться, и тогда от отца влетит.

Ветер – любимый конь Петра Макаровича – был настоящим красавцем. Купили его два года назад в городе на ярмарке. Оказался он действительно стоящей покупкой, хотя и обладал своенравным характером. Привередлив в еде и выборочен к тем, кто к нему подходил. Марью Ивановну не переносил на дух и поначалу очень бурно реагировал на ее приближение. Дошло до того, что она совсем перестала к нему подходить, оставив животину на полное попечение мужа. К Петру Макаровичу конь относился лучше, но и с ним мог показать свой крутой норов. Ванюшке же приближаться к нему было запрещено вовсе, и он любовался скакуном издалека. Зато с двумя другими лошадьми Ваня общался совершенно спокойно. Ласка и ее дочь Звездочка, в отличие от Ветра, любили всех и радостно кивали своими большими вытянутыми мордами при виде Ванюши и Марьи Ивановны.

Войдя в небольшую, но очень уютную и чистую конюшню, Ваня, показывая знаками, что нужно соблюдать тишину, хотел провести мальчика к своей любимице Звездочке. Он частенько прибегал к ней, гладил и рассказывал о том, что произошло в его маленькой детской жизни. Но цыганенок, неожиданно высвободив свою ладошку из руки Вани, уверенно пошел туда, где стоял Ветер. Иван, не на шутку испугавшись, заговорил быстро и встревоженно:

– Нет-нет, не ходи к нему. Он очень сердитый. К нему нельзя! Мне папа не позволяет!

Но мальчонка, видимо, не расслышав предостережений друга, все же подошел к коню и проговорил что-то на непонятном Ване языке. Ветер фыркнул, повел ноздрями, повернулся к гостю и какое-то время, казалось, рассматривал его. Иван замер в ожидании чего-то грандиозно страшного. Он уже представил себе, как Ветер начнет сейчас сердито и раздраженно ржать, нервно топчась и взбрыкивая, потом придет отец, и тогда ему достанется за то, что он так неосмотрительно привел сюда мальчика и рассердил коня. Но ничего подобного не происходило, и Ваня с удивлением наблюдал, как их гордый и взбалмошный скакун наклонился, вытянув свою морду в сторону цыганенка, а тот, совершенно спокойно, нашептывая что-то прямо коню в ухо, гладит его по этой самой морде, улыбается и, как видно, совсем не боится. Картина была настолько необычной, что Ваня не сразу и нашелся. Но когда первое удивление улеглось, он, все еще не веря глазам, тихо и медленно проговорил:

– Как это ты делаешь? Он же такой злой. Ты что, не боишься?

Мальчик, по-прежнему улыбаясь и не переставая гладить ставшего вдруг ласковым и послушным скакуна, повернулся к Ване и сказал:

– Грай!

– Нет, его зовут Ветер, – поправил Ваня.

Мальчик, не слушая, продолжал свой безмолвный разговор с конем, и это доставляло им обоим, как видно, большое удовольствие. Долго ли еще продолжалось бы это загадочное общение, неизвестно, но тут в конюшню вошел Петр Макарович. Не ожидая увидеть здесь детей, он на секунду замер. Ванюша же, приметив отца, принялся гадать, что же теперь ему за это будет и скорчил такое умилительно-виноватое лицо, что, взглянув на него и поняв, какие мысли сейчас бродят в голове паренька, Петр Макарович лишь усмехнулся. Немного постояв и посмотрев на то, как их маленький гость общается со своенравным, но любимым его скакуном, Петр Макарович, удивленно хмыкнув, поспешил выйти из конюшни и встал так, чтобы видеть его мог только Ваня. Знаками стал он показывать сыну, чтобы тот вывел мальчика во двор. Ванюша, сообразив, что от него требуется, взялся за дело.

– Послушай, пойдем я тебе кроликов покажу, а то сюда сейчас отец придет. Ему надо ехать, а мы мешаться будем.

Совсем не желая еще уходить, но понимая, что придется все-таки это сделать, цыганенок послушно отошел от коня, взял за руку Ваню, и, улыбаясь, оба вышли из конюшни. Вслед им полетело заливистое ржание Ветра.

Поводив мальчика по хозяйству, показав ему все свои любимые потаенные места, полазив по кустам крыжовника и отведав поспевших яблок, Иван привел друга назад домой. Марья Ивановна наводила в горнице порядок. Петр Макарович собирал небольшой узелок и намеревался поехать по делам ненадолго. Увидев ребят, он улыбнулся и спросил:

– Ну, как погуляли?

– Да хорошо, – смущенно ответил Ваня, вспоминая происшествие в конюшне. – А ты что, уже уезжаешь?

– Да. Надо бы заглянуть к дяде Егору да сговориться насчет сенокоса. Но я быстро ворочусь, и мы с вами затеем баню.

– Ну, езжай с Богом, а мы тут пока поговорим, чайку попьем. Я сегодня щей наварю да картошечки свеженькой. А ты уж возвращайся поскорее! – Марья Ивановна говорила все это и неуверенно поглядывала на цыганенка, стараясь угадать, понимает ли он их. Когда Петр Макарович уехал, Ванюша решил рассказать матери утреннюю историю с конем.

– Мама, представляешь, а он с нашим Ветром подружился! – радостно показывая на мальчика, начал Ваня. – Он его гладил прямо по морде, а Ветер слушал и даже не кусался!

– Вот как. Да не может этого быть! – не веря словам сына, с усмешкой ответила Марья Ивановна.

– Правда-правда!

Марья Ивановна, ухмыльнувшись, закачала головой, всем своим видом давая понять, что рассказ о добром и послушном Ветре – ложь. Возмущенный тем, что ему не верят, Иван подошел вплотную к гостю и, тряся его за ручку, взволнованно произнес:

– Ну чего же ты молчишь? Расскажи. Ведь ты с ним подружился и гладил его!

Мальчик, понимая, что правдивым словам Вани не верят, и, видимо, совсем уже освоившись, произнес:

– Да. Я люблю грай.

– Да не Грай его зовут, а Ветер, я же тебе говорил уже! – с досадой поправил Ваня, а цыганенок, войдя в то же взволнованное состояние, что и его друг, начал громко и отчетливо повторять:

– Грай! Грай!

– Ветер! Ве-тер! – по слогам произнес Иван.

В этот почти уже спор, наконец, вмешалась Марья Ивановна, обрадовавшись, что мальчик хоть и непонятно, но начал что-то говорить.

– Ну что ты, Ванечка, может, это он на своем языке так называет. Может, его так научили.

– На каком «своем»? – Не понимая, о чем идет речь, Иван удивленно смотрел то на мать, то на цыганенка.

– Да. Грай, – улыбаясь, продолжал настаивать мальчик.

– Господи, Пресвятая Богородица, говорит никак, – зашептала Марья Ивановна и решила, что теперь, понемногу, что-нибудь да разузнает про найденыша.

– Ну, понимаешь, сыночек, наверно, он из такой семьи, в которой говорят иначе, на другом языке.

Марья Ивановна старательно подбирала слова, чтобы ненароком не обидеть чем гостя, и в то же время пытаясь объяснить сыну то, чего он еще по малолетству своему не знал.

– Наверное, он из цыганской семьи? – робко произнесла Марья Ивановна и поглядела на мальчика.

Опасения ее оказались не напрасными. Ребенок, то ли услышав про цыган, то ли еще по каким причинам, вдруг начал всхлипывать. Через минуту слезы уже ручьем текли по его лицу, и повторилась ужасная сцена сегодняшней ночи. Марья Ивановна, расстроившись и испугавшись, приблизилась к плачущему, присела перед ним и, взяв его ладошки в свои, заговорила с сочувствием:

– Миленький ты наш. Уж прости меня. Я ж не хотела. Лучше скажи, ты знаешь, где твоя семья? Ты, видно, потерялся от них? Помнишь чего-нибудь?

Цыганенок еще долго не мог успокоиться, видимо, вспомнив какие-то вчерашние события. Слезы лились из него потоком. Марья Ивановна взяла мальчонку на руки, прижав к себе, уселась на лавку и, покачивая и наглаживая его по кудрявой голове, старалась хоть как-то утешить.

– Ах ты ж, горе-то какое. Бедненький! А ты знаешь хоть, как тебя зовут, а?

Мальчишка, не переставая плакать, забормотал какие-то непонятные Марье Ивановне слова: «Ман кхареее! Ман кхарее! Зовуут! Лукаа!» – подвывая и затягивая каждое слово, ребенок доверчиво и так жалостно глядел на Марью Ивановну, что, не выдержав, она разревелась вслед за ним.

– Лука, Господи. Да прямо как у нас. Пресвятая Дева, помоги! Ну а по-нашему ты хоть понимаешь, а? – не переставая плакать, продолжала расспрашивать она.

– Я понимать. Да. Я понимать.

Всхлипывая уже в одном ритме, они пытались поговорить друг с другом, но даже не слова, а душевное тепло и сердечность были их главными помощниками. Мальчик доверился этой красивой простой женщине, а та, в свою очередь, раскрыла свое доброе сердце этому уже почти родному ребенку.

Ваня тем временем озадаченно смотрел на происходящее, изумляясь, чего это вдруг они развели тут такой слезный дождь. Нрава он был сдержанного, весь в отца, и не понимал всяких там нежностей. Все же пять годков уже минуло, скоро и шесть будет. Взрослый совсем. Он и матери своей все чаще стал отказывать в ласках, которыми она старалась его одаривать, особенно если батя был рядом. Потому представшая перед ним картина показалась ему какой-то бабской и несерьезной.

– А чего вы ревете-то, а? Чего реветь-то. Как маленькие, верно.

Мать, растерянно поглядев на сына, принялась наспех утирать слезы и себе, и цыганенку, понимая, что и правда, хватит уже плакать. Нужно взять себя в руки. Оба понемногу успокоились. Марья Ивановна умыла своего нового подопечного, а заодно и себя. Решено было попить чаю да ждать возвращения Петра Макаровича. Так они и сделали.

Почаевничав, Ваня вывел своего друга во двор поиграть. Игр он, как всякий ребенок, знал много, так что заняться им было чем. Лука понемногу начал что-то говорить, мешая русские фразы с незнакомыми Ивану. Цыганская речь казалась Ване такой необычной, а иногда и смешной, что, прося Луку повторить, он заливался смехом, слыша, как простые и привычные ему слова звучат на другом языке. Марья Ивановна между тем готовила обед и все думала, что же теперь будет.