Текст книги "Поцелуй куниц на МЦК"

5

А в Москве продолжалась подготовка родительской квартиры к ремонту. В конце ноября 2019 года на улице было зябко, а в доме так жарко, что мы обливались потом, плохо спали и никак не могли сообразить, с чего начинать день. После многочасовых поисков в интернете, чтения отзывов, интервью с двумя-тремя прорабами в день мы неожиданно для себя остановили выбор на последнем претенденте. Это был невысокий полноватый малый лет сорока из Молдавии с хорошим русским, который на предложение составить контракт сказал:

– А зачем? Я же назвал сумму за квадратный метр. А так, чего писать, время терять, – по рукам и все. Вернусь через месяц, и начнем.

Он уезжал на Рождество в свою молдавскую деревню. На том и расстались. Почему мы, люди подозрительные, рыская по интернету и проверяя отзывы о других ремонтниках, остановились на нем, я не знаю. Цены его мало чем отличались, а сроки ремонта при всего двух работниках звучали нереалистично – два месяца, но, увидев мои подскочившие брови, он согласился на два с половиной. Другие называли от четырех до шести месяцев. С удвоенными силами мы бросились разбирать квартиру, звонить перевозчикам, искать склад для вещей и квартиру для себя на время ремонта.

Однажды я приехала в Москву (дело было в начале перестройки) в компании двух галеристов и кураторов современного искусства, которые, почувствовав зарождающуюся на Западе моду на «бедное русское», собрались погулять по мастерским.

По Москве бродили женщины – распространительницы гербалайфа. В России тогда только появился сетевой маркетинг, который в Канаде уже сходил на нет. В нашем монреальском пригороде на дверях соседей висели списки, чего именно не следует предлагать. Почетное место занимали свидетели Иеговы, гербалайф и такие чистые стиральные порошки, что, по утверждению распространителя, их можно есть. Тут же следовала наглядная демонстрация. Но у этих русских женщин такие симпатичные, доверчивые лица, что я покупаю у них две пищевые добавки и дарю кураторам.

– Здоровья вам, – желают нам вслед.

Я привела кураторов в дом родителей на чай. Они скучали весь вечер, не обратив внимания ни на картины нонконформистов (для них это не современно), ни на пейзаж за окном. В. П. сказал:

– Какие нелюбознательные люди! Даже на гвозди Юккера не посмотрели.

У родителей со шкафа свешивались на веревке три тридцатисантиметровых гвоздя знаменитого мастера инсталляций, классика послевоенного немецкого искусства Гюнтера Юккера.

В Рейхстаге есть небольшая комната – молельный дом для трех главных религий мира: христианства, иудаизма и ислама. Условный христианский крест сделан из таких же гвоздей, торчащих острыми концами на зрителя. Длина их слегка варьируется, отчего они по-разному отражают свет, создавая сложный объем и мерцание. Я была под сильным впечатлением от этой его инсталляции.

Гвозди Юккера имеют еще свойство петь. Об этом я узнала много позже, когда осталась с ними один на один. Летом я креплю их в проем распахнутого окна, и они исполняют Песнь песней, дрожа на ветру, позвякивая то нежно, то по-заводскому, в зависимости от силы сквозняка.

– Уверена, мои парни не ожидали увидеть здесь Юккера, поэтому их рецепторы не включились, – засмеялась я. – Все же Квебек – это не Мекка современного искусства, как Нью-Йорк, Берлин или Лондон. Мальчики – типичные представители провинциальных галеристов, ну… как Фамусов – типичный представитель московского дворянства или Катерина – луч света в темном царстве.

В. П. расхохотался. Он ценил мои глупости, и я об этом знала, поэтому старалась как могла. Мама прискакала из кухни, а за ней мои дети, ее внуки:

– Чего смеетесь? Скажите, мы тоже хотим.

Мама любила, когда смешно, но сама шутить не очень умела, часто получалось обидно. А нам и сказать-то нечего. С чего это мы так развеселились, вроде как никаких причин не было. Свернули все на кураторов… Мама тут же подхватила:

– Они даже на вид из окна не посмотрели!

– Зато они не отрывали взгляд от твоей красоты!

Мама парировала:

– Что он Гекубе, что ему Гекуба, когда они голубые?!

Дети, к счастью, не знали, что такое «голубые», а то нам пришлось бы прослушать deadly serious (англ. смертельно скучную) нотацию на эту тему, а так они присоединились к стебу взрослых, напомнив мне героев фильма «Семейка Адамс», недавно вышедшего на экраны.

Как-то вечером, после удачного похода в мастерскую очень актуального на тот момент художника, мы ужинали с нашими кураторами в ресторане Союза художников на Гоголевском бульваре. Помню обезумевшую мышь, носившуюся по залу, где, кроме мороженого из манки, какой-то отбивной и подозрительного салата оливье, было шаром покати. Эта мышь засела у меня в голове, как символ Москвы конца восьмидесятых – перехода от скудности к неприличному богатству.

* * *

Все, что происходило в Москве в начале девяностых, мы, жители Канады, плохо понимали. С одной стороны, словно смотришь голливудский фильм про мафию тридцатых в Америке – перестрелки и убийства в центре города, отрезанные части тела, пропажа людей, много престижных авто и заоблачных красоток, смешные наряды нуворишей, навороченные, с золотыми перстнями и цепями, качки. С другой стороны, у многих социально близких мне людей глаза горели надеждой. Вся картина меняющейся страны была как бы написана широкой кистью, хотя со временем детали прибавлялись. С иного ракурса помогла мне увидеть это время симпатичная и болтливая «новая русская» на пляже в Сан-Себастьяне. Наши лежаки оказались поблизости, и, когда муж ушел в отель, она подсела ко мне. Звали ее Ариадна – красиво. Я не стала уточнять происхождение ее имени. Женщина с женщиной всегда найдут какую-нибудь тему, и вскоре мы договорились до перестрелок. Узнав, что я из Канады и мало что понимаю в происходящем в Москве, она решила меня просветить. В рассказе ее было несколько тем, но запомнила я одну, даже мысленно увидела ее в 3D.

– Мы с мужем выезжали утром в офис, а в багажнике у нас было оружие, автомат и пара ТТ, – начала она, втирая крем для загара в стройные, но слегка подпорченные широкой щиколоткой ноги. Уж не знаю, чем они там занимались, но представила она это дело как личную оборону, и в словах ее слышался мотив «как нелегко нам было».

– Ничего себе! А если бы гаишники остановили?

– Так и останавливали, но у нас же письмо было, – засмеялась она.

– Письмо от Самого? – догадалась я.

– Не-е, скорее заявление. В нем говорилось, что мы нашли в лесопарке оружие и теперь везем его на Петровку.

– Но вы же не могли находить по автомату в день?

– Конечно нет, зато дату на письме меняли ежедневно, – сказала она, наслаждаясь моим растерянным видом. – К сожалению, эта лафа недолго просуществовала.

Расставались мы как лучшие подружки. Уже на выходе с пляжа мне что-то пришло в голову, и я закричала:

– А что, если бы попался тот же гаишник?

Она не сразу поняла, но потом засмеялась и показала пальцами счет – 1:0 в мою пользу. На самом деле счет был в ее пользу, она сумела дать мне, почти иностранке, почувствовать живой нерв той бурной эпохи.

С каждым приездом я видела, как меняется Москва. Даже москвичи, изо дня в день наблюдавшие за преобразованиями, поражались скорости, с которой они совершались. Это были тучные годы, и даже смерть, угадав новое время, стала вести себя щадяще по отношению к престарелым клиентам, отыгрываясь на молодых, которые заполоняли кладбища, часто тесня старые захоронения. Как грибы после дождя разрослись памятники из полированного гранита с изображениями парней в полный рост с мобильными телефонами на фоне «мерседесов».

* * *

Когда новые русские стали заказчиками моих монументальных проектов, мой кругозор расширился.

До поселка на Рублевке меня подвез архитектор. В тот раз темой росписи был райский сад. Надо сказать, что чуть ли не каждая большая стена – ее масштаб – вдохновляет меня. Мне нравится, когда моя живопись-фреска-панно становится частью архитектуры, а не скучно висит на стене. Что такое Рублевка, известно даже на Западе, и первое знакомство с ней обещало быть познавательным. От шлагбаума до «моего» дома нужно было идти минут двадцать мимо дворцов, обнесенных кованными оградами. За некоторыми еще дежурили вооруженные охранники с огромными псами, и это несмотря на то, что вся территория поселка окружена высоким забором с несколькими пропускными пунктами. Роскошные корабельные сосны и графичные березы, мирное журчание ручейков и водопадов, ловко вставленных в пейзаж ландшафтными дизайнерами, создавали настрой на тему Рая, который мне предстояло изобразить. До нужного особняка оставалось минут десять, когда хлынул дождь. Хорошо, у меня был зонтик. Проходя мимо глубокого котлована, вырытого под искусственное озеро, я заметила рабочего-таджика. Он раскачивался, сидя на корточках, и потоки воды стекали с его крючковатого носа прямо в яму. Казалось, он молился в такт своим покачиваньям. Занимался он работой бесполезной, просеивая через деревянное сито уже намокшую и прилипшую к сетке землю, но его это ничуть не беспокоило. Испачканные красной глиной волосы казались рыжими, делая его похожим на намокшего петуха.

Заканчивая роспись на Рублевке, я с удивлением заметила, что среди садов и райских птиц затесался петух. Я его точно не планировала, да и на эскизе он отсутствовал. Видно, написала я его бессознательно, а художественный образ его возник… Да черт его знает, откуда…

Уже в нулевых мне предложили сделать фреску для жены русского олигарха, кажется из игорного бизнеса. Она назначила мне встречу в конференц-зале какого-то московского небоскреба, чтобы обсудить проект. Силы небесные! Такой пошлой роскоши без тени юмора я не видела даже в Лас-Вегасе, где как художник-монументалист бывала несколько раз, удивляясь точному соответствию замысла и предназначения этого Города Греха.

Лиза, как звали весьма пикантную женщину, только что вернулась из Милана, куда в выходные летала на шопинг. Чем-то она напомнила мою новорусскую приятельницу на пляже в Испании, хотя та была много проще. Мы поднялись на скоростном лифте и вышли на крышу. Как и небоскреб, крыша принадлежала ее мужу, «права на воздух» были оформлены, и созрел план построить здесь тайный офис для своих – с бассейном, турецкой баней, кабинетом и прочим. На крыше ветрено, внизу Москва, вокруг охрана. Если при встрече жена олигарха выглядела как Лиза, то теперь это была Елизавета – властительница ночного мегаполиса, огнями сияющего внизу. Она проходит вперед, профиль ее твердеет, ветер полощет черную юбку из жесткой и пышной тафты с малиновым, «булгаковским» подбоем. Я думаю, она это тоже знает. Змейками извиваются, путаясь между ногами, нити, торчащие из подола в соответствии с модой того года, и только необъяснимо неподвижно стоят вздыбленные гелем волосы, как корона, венчающая правильные черты.

Проект я сделала, но самое интересное в нем была она – моя царственная заказчица, представительница новой реальности.

6

Мой родной отец был похож на итальянского киноактера. Он и мама представляли собой красивую пару. Когда они шли вместе, люди оборачивались. Но вместе у родителей не очень хорошо получалось – они ссорились.

С В. П. меня познакомила мама. Мне было семь лет, и мы гуляли с ней по Крещатику. Если вы идете от Бессарабского рынка в сторону Днепра, правая сторона главной улицы Киева имеет три уровня – проезжая часть, широкая пешеходная, далее подъем в несколько ступеней и каштановая аллея, где мы с мамой идем вдоль высоких домов сталинской архитектуры. В тот теплый осенний день при малейшем порыве ветра каштаны падали на асфальт с уютным шорохом и разбивались. Моя ладонь до сих пор помнит мягкое покалыванье иголок зеленой скорлупы, а язык – прохладный, свежий вкус его плода. В очередной раз, бросившись за упавшим каштаном, я наткнулась на рыжего дядечку. Вид у него, как мне показалось, был слегка нашаливший. Но тут я услышала голос мамы:

– Здравствуйте, какая неожиданная встреча! А это моя дочь, познакомьтесь.

Теперь мы гуляли втроем. Я косилась на взъерошенного дядечку. Вдруг он улыбнулся лично мне и спросил, не хочу ли я мороженого. Господи, могла ли я не хотеть мо-ро-же-ное?! С того момента, как меня разлучили с соской и познакомили с этим яством, я полюбила его страстно и на всю жизнь!

Дядя был необыкновенным – стоило мне съесть одно, он тут же, несмотря на мамины слабые протесты (видно, хотела показать, что характер у нее ангельский), покупал следующее. А Крещатик, если кто не знает, длинный, тем более что прошли мы его от начала и до конца дважды.

 
По дороге стук да стук
едет крашеный сундук…
Отличное,
Заграничное,
Клубничное,
Земляничное
Морожено!..
 

От этих стихов Маршака, которые иллюстрировал чудесный художник Лебедев, во рту у меня до сих пор становится сладко и холодно, и, несмотря на запрет врачей, я бегу за мороженым.

* * *

Пока родители выясняли отношения, меня в основном воспитывали двор и неграмотная няня. Мне был необходим еще кто-нибудь. Вот тогда я и увидела в книжке изображение Маугли (мальчика на меня похожего), и на несколько лет он стал моим imaginary friend. В балконной двери отражались наши черные волнистые волосы и гибкая походка одинокого человека-зверя в джунглях, где цветут лианы и болотные лилии. Когда в доме становилось шумно и тревожно, черная пантера Багира успокаивала нас мудрым словом и шершавым языком. Роль Багиры исполняла белая фарфоровая статуэтка куницы с рыжим пятном на морде и на хвосте, которую я, конечно, кокнула. Чтобы мне не попало, няня ее склеила, но сделала это грубо, и нас разоблачили. К моему удивлению, наказания не последовало, родителям было не до куниц – развод был в самом разгаре. Почти каждый день я подвергалась тайному допросу. То мама, то папа ласково требовали от меня решить, с кем из них я предпочла бы жить. Об этом меня мог спросить судья, но обошлось, а я упрямо хранила молчание. По сей день я страшусь любого выбора, даже выбор между двумя пирожными вызывает у меня смятение.

После развода мама вышла замуж за В. П., и наступила для меня счастливая эпоха мороженого… В руки В. П. я попала сущим Маугли, то есть ребенком мало цивилизованным. Но времени впереди у нас с ним оставалось достаточно, чтобы поработать над моим портретом. Он лепил меня своим единомышленником, и я с восторгом воспринимала все его науки.

Мама и В. П. в 1960-е годы

Это был счастливый брак людей одной профессии, живших празднично, ярко на фоне хрущевской оттепели. После войны и сталинского ужаса, когда неожиданно «включили свет», наступило их время. Собирались гости, танцевали рок-н-ролл, устраивали домашние аукционы, участниками которых были так называемые художники-формалисты… Застолье длилось до глубокой ночи. Юнна Мориц, приехавшая из Москвы, рассказывала, пока я делала с нее наброски, как они с Белкой (Ахмадулиной) в гардеробе ЦДЛ небрежным движением скидывали на руки поклонников свои шикарные кроличьи шубки. (При разборе родительских архивов я нашла эти наброски, сохраненные любящими руками.) Григорий Поженян читал у нас (если это не аберрация памяти) знаменитое «Я другое дерево».

Дядя Лев с невероятно подходящей ему фамилией Стиль водил белую «Волгу», играл на гитаре, впервые познакомив Киев с песнями Булата Окуджавы. Успех его у женщин был невероятным! Он не только напоминал дьявола-соблазнителя – он им был. Из случайно услышанного, а может подслушанного разговора я узнала, что дядя Лев собирался разводиться с очередной женой, которую ранее увел от мужа вместе с девочкой моего возраста. Это была не новость, так как мама по несколько часов в день утешала по телефону его миниатюрную жену с осиной талией. Слухи ходили, что добивается она такого результата путем промывания желудка после каждого приема пищи. Заинтересовало же меня совсем другое, а именно теория «билета в нагрузку», которую, подозреваю, разработал сам В. П. Кроме джинсов и всего остального, дефицитом были билеты на хорошие спектакли. Если их вдруг выбрасывали в театральные кассы, да еще и по госцене, то везунчики-счастливчики получали в нагрузку еще один билет на какой-нибудь самодеятельный концерт или пьесу о колхозной жизни.

– Слушай, – говорил В. П. дяде Льву, – раз увел из стойла женщину с ребенком, автоматически становишься ответственным за него по теории «билета в нагрузку».

– Что это за теория такая? – с подозрением спрашивал тот.

– Ну как же, если приручил чужое дите, вне зависимости от дальнейших отношений с его матерью, ты ему обязан.

Билетом в нагрузку была я! Какая замечательная теория – полная гарантия безоговорочной любви!

К сожалению, дядя Леня не внял, а вскоре женился снова и родил себе собственного ребенка, но в тот раз «билетом в нагрузку» оказалась жена. Через несколько лет, разведясь с ней, он украл сына и скрылся. Его следы находили сначала в Подмосковье, потом в Америке, а потом тишина – по-видимому, его век закончился.

Еще был Виктор Платонович Некрасов, знаменитый писатель, которого друзья и собутыльники нежно называли Викой.

Мне пятнадцать лет, зима, мы с мамой возвращаемся, потрясенные, с закрытого просмотра фильма Феллини «Дорога». Прекрасен и чуден Город в сгущающихся зимних сумерках, когда дворники скребут тротуары, а на каштановой аллее блестит меховая опушка сугробов, словно толстый слой ваты, зажатый между рамами окон, сверкает слюдой искусственных снежинок. Из Пассажа выходят на Крещатик крошечная, как Джульетта Мазина, старушка под руку с сыном Викой, который пытается приспособиться к ее семенящему шагу. Пока мама, склонившись над Зинаидой Николаевной, о чем-то с ней разговаривает, Виктор Платонович интересуется, что я делала две недели назад в Москве в гостях у Лунгиных, где он меня мельком видел.

Вдруг моя мама, обожающая всякого рода совпадения, захлопала крыльями вокруг Зинаиды Николаевны. Оказалось, что детство и молодые годы Виктора Некрасова прошли в большом доходном доме на Кузнечной, 24, где позже, в восстановленном пленными немцами семиэтажном здании, жили до развода мои родители и где родилась я. Видно, те несколько лет, проведенные в разные годы в одном пространстве, не прошли для нас обоих даром.

Я уже жила в Москве, когда нам с моим первым мужем выпала честь мирить Некрасова с сестрой знатного киевлянина Михаила Афанасьевича Булгакова, с которым первый бесспорно чувствовал родство.

«…Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе – и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала…» Это цитата из романа «Белая гвардия», переделанного позже Булгаковым по заказу МХАТа в пьесу «Дни Турбиных». И пьеса, и роман основаны на воспоминаниях о жизни его семьи в Киеве времен Гражданской войны. Город, который писатель всегда пишет с заглавной буквы, очень топографически узнаваем. Как-то, гуляя, Некрасов спускался по крутому Андреевскому спуску на Подол (район в низинной части города). Дело было в 1967 году, всего через год после первого полного издания романа «Белая гвардия» и первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнальном варианте. Пройдя замок Ричарда Львиное Сердце – жилой дом на горе в стиле британской готики, он заметил у его подножия двухэтажный особняк. И тут его осенило. По всем приметам Турбины – герои романа – на самом деле сами Булгаковы, а Алексеевский спуск, конечно же, Андреевский. Некрасов даже вспомнил, что в романе семья снимала второй этаж у малоприятного домовладельца Василия Лисовича по прозвищу Василиса, о котором автор отозвался нелицеприятно: «…инженер и трус, буржуй и несимпатичный…».

Недолго думая, Виктор Платонович позвонил в дверь особняка. Открыла ему пожилая женщина – как оказалось, дочь того самого домовладельца, которая, несмотря на свой тогда юный возраст, хорошо помнила шумных и веселых квартиросъемщиков, мешавших спать ее родителям. Расспросив ее хорошенько, Некрасов опубликовал об этом очерк в журнале «Новый мир», с чего в Киеве начался булгаковский бум. Как завороженные, шли киевляне с самодельными картами по булыжникам Андреевского спуска к дому 13 под горой, где каких-нибудь пятьдесят лет назад пылал камин, в девятый раз пили чай, играли на рояле, напевали арии из «Фауста», а напольные часы «били время башенным боем», приближая катастрофу к их хрупкому уюту.

С Надеждой Афанасьевной, сестрой Михаила Афанасьевича Булгакова, познакомил меня первый муж. При встрече я рассказала ей, какое паломничество устроили киевляне к их дому на Андреевском спуске благодаря расследованию и очерку Виктора Платоновича. Пока я говорила, лицо Надежды Афанасьевны мрачнело.

– Да он мне своими расследованиями испортил отношения с дочерью Василия Ивановича, с которой я состою в многолетней переписке. Она ухаживает за могилами наших родителей на Байковом кладбище, а он так нелицеприятно написал о ее отце. И вообще, Америку открыл, все давно знают, где жил Миша.

Я остолбенела. Виктор Некрасов был герой многих поколений киевлян. Его любили за талант, порядочность и редкое обаяние даже те начальники, которые его гнобили. Киевские евреи вообще души в нем не чаяли за Бабий Яр. В 1966 году впервые была прорвана блокада многолетнего замалчиванья трагических событий, случившихся здесь 29 сентября 1941 года. На двадцать пятую годовщину со дня расстрела евреев в Бабьем Яру состоялось не санкционированное властями мероприятие, переросшее в стихийный митинг. В этой толпе без трибуны и микрофона Виктор Некрасов, воевавший в Сталинграде и написавший об этом честную книгу «В окопах Сталинграда», стал голосом толпы.

– Да, – сказал он, – в Бабьем Яру были расстреляны не только евреи, но только евреи были расстреляны здесь лишь за то, что они были евреями.

И вот теперь родная сестра обожаемого всеми Михаила Афанасьевича смертельно обиделась на не менее обожаемого Виктора Платоновича! Мне тоже было обидно, но я не могла не признать некоторой ее правоты. Мы с мужем решили их помирить. Я была уверенна, что стоит им познакомиться, и Надежда Афанасьевна немедленно попадет под его обаяние и растает. Так оно и вышло!