Текст книги "Ловушка для папы"

А сейчас я торопилась на встречу с Ларисой, чтобы как можно подробнее рассказать ей о пристрастиях и слабостях отца.

Окинув взглядом пустое кафе, я решила обождать Ларису на улице, и резко развернувшись на пороге, наткнулась на кого-то, входившего в дверь.

– Ну, привет! – сказал этот кто-то бархатным голосом.

Я подняла глаза и обомлела: прямо передо мной, широко улыбаясь, стоял «Жюльен Сорель».

– П-п-привет… – прошептала я, становясь цвета спелой клюквы.

– А я о тебе думал, – сказал он так просто, как будто мы были знакомы уже две тысячи лет. Как минимум.

Я молча умирала от нежданного счастья.

– Ну, что: вернемся в кафе или пойдем погуляем? – предложил он невозмутимо, не замечая ни моего столбняка, ни предательского румянца.

– П-п-огуляем, – снова заикаясь, ответила я, начиная себя ненавидеть.

В ту же секунду я напрочь забыла не только о встрече с Ларисой, папе и маме. Я забыла обо всем, что было в моей жизни до этой самой встречи. Поэтому когда, спускаясь со ступенек кафе, увидела вдали точеный силуэт, в одночасье сникла, словно лопнувший шарик, переставший быть праздником:

– Ой, Лариса… – только и пролепетала я растерянно, не зная, как поступить.

Лариса неумолимо приближалась, махая мне издали рукой.

– Насколько я понимаю – эта «девушка с обложки» твоя знакомая? И по всей видимости, она пришла сюда за тобой, – заметил мой проницательный спутник.

– Да. Это за мной, – еще больше тускнея, ответила я, начиная неотвратимо ревновать его к «девушке с обложки», а заодно и ко всем другим девушкам на Земле.

– Не проблема. Погуляем как-нибудь в другой раз, – улыбнулся он на прощанье и зашагал прочь.

Осиротевшее сердце, разлетевшись на куски, бухнулось об асфальт. Из последних сил я удерживала себя, чтобы не кинуться следом, не вцепиться в него намертво, повторяя как молитву один и тот же вопрос: «Когда? Когда он будет этот следующий раз». Я смотрела ему вслед глазами брошенной собаки. Пройдя несколько метров, он обернулся и крикнул:

– Между прочим, меня зовут Артем! А тебя?

– Алёна, – пролепетала я пересохшими губами, готовая зарыдать.

– Думай обо мне, пожалуйста, Алёна!

Подошедшая ко мне Лариса окинула удаляющегося Артема цепким взглядом:

– Фактурный мальчик… На француза похож. Кто такой, почему не знаю?

– Так… Один знакомый… глухонемой, – брякнула я, сама не зная почему.

– То есть как глухонемой, он же только что с тобой разговаривал, – уставилась на меня обалдевшая Лариска.

– Это нечаянно… С ним иногда такое случается, а потом снова умолкает на долгие годы, – несла я какую-то чушь, готовая удушить её, а потом удавиться самой.

Лариса снова посмотрела на меня с опаской:

– Алён, ты в порядке? Ты как себя чувствуешь?

– Плохо, очень плохо, отвратительно, – заорала я отчаянно.

– Так, может быть, встретимся в другой раз. Давай я тебя домой отвезу, на такси, – голосом психиатра заботливо предложила Лариса.

– Нет уж, давай сейчас. Иди, садись, слушай и конспектируй, – отчеканила я, понемногу приходя в себя.

Вечером мы с Наташкой разбирали по стеклышкам радужный витраж нашей с Артемом встречи.

– Нет, я, честное слово, ничего не понимаю: если он сказал «в другой раз погуляем», почему не сказал когда? Не взял номер твоего телефона? А если он это говорил просто так, чтобы отмазаться, зачем тогда спрашивал, как тебя зовут? А?

– Можно подумать, я что-нибудь понимаю! – огрызнулась я и разревелась.

– Ладно, Ален, не расстраивайся. Мы что-нибудь обязательно придумаем.

– Что?!

– Ну, что-нибудь… – безнадежным голосом обнадежила меня Наташка.

Лариска оказалась на редкость пунктуальной и обязательной. Необычная игра, кажется, не на шутку увлекла её. Она очень подробно расспрашивала меня обо всем, что касалось моего отца, влезая в самые интимные подробности жизни моих родителей, порой заставляя меня краснеть.

В свою очередь, Лариса рассказала о том, что отец, легко согласившись на свидание, при встрече, тем не менее, был чрезвычайно напряжен. К концу вечера под действием алкоголя (они выпили немного шампанского) и убаюкивающей Ларискиной болтовни он, наконец-то, немного расслабился, но все равно продолжал поглядывал на часы.

– Я не стала «дожимать» его в первый же вечер. Для начала он должен привыкнуть не столько ко мне, сколько к мысли, что ему можно и даже приятно находиться в обществе другой женщины. Если, как ты говоришь, он был так верен твоей маме, – на последней фразе Лариса скептически улыбнулась.

– Представь себе был!! – слегка занервничала я.

– Да ради Бога! Кто спорит! – Лариса миролюбиво затянулась и выпустила мне в лицо облачко дыма. – Сколько лет они женаты?

– Семнадцать! Но знакомы – двадцать! – гордо сообщила я.

– А отцу, ты говорила, сейчас тридцать девять? Тридцать девять – сорок два – самый опасный возраст для мужчины, – со знанием дела сообщила Лариса.

– Ему еще только будет тридцать девять… скоро… 12 ноября, – поспешила уточнить я, как будто эти два месяца должны были его спасти от какого-то там «опасного возраста».

– О! Так он у вас еще и Скорпион по гороскопу! Замечательно! Люблю скорпиончиков… ну, о-о-о-чень сексуальный знак. А мама твоя?

– А мама – Козерог.

– Да-а… Совпаденьице! Моя – тоже! Мы с тобой, можно сказать, астрологические сестры.

Я блеснула глазами, не готовая поддерживать этот разговор, но Лариска все журчала и журчала таким расслабленно миролюбивым тоном, что я притормозила. И продолжала слушать её рассуждения, так и не понимая: она изливает мне душу или прикалывается.

– То, что твой отец тоже Скорпион, – это хорошо. Своего-то я знаю как облупленного! Он, конечно, не подарок, но бабы его обожают. А то, что у твоих родителей не клеится, – это закономерно! Козерог – стихия Земли, Скорпион – Воды! А земля и вода, что в итоге получается?

– Что?

– Грязь в итоге получается, вот что! – сделала неожиданный вывод Лариска и расхохоталась, глядя на мою надутую физиономию.

– Дура ты, Лариска! И гороскопы твои дурацкие! Всё у них клеится! А если у твоих родителей что-то там не получилось, это ещё не значит, что…

– Почему же не получилось? У них получилась замечательная дочь! Которая, между прочим, сидит сейчас перед тобой и пытается осуществить твой дурацкий план. А если ты будешь все время нападать и дуться, то у нас с тобой, девочка моя, ничего не получится. Ты что, шуток не понимаешь? Или, может быть, забыла, что мы с тобой сейчас – одна команда? В конце концов, кому это все нужно? Тебе или мне? И если ты в ближайшие пять минут не повзрослеешь и не поумнеешь, я встану и уйду, потому что ты меня достала… – выдала мне тираду Лариса, не теряя при этом светского великолепия. Лишь на последней фразе её голос слегка дрогнул, а на слове «достала» она со злостью затушила в пепельнице сигарету, словно поставила точку.

Я скомкано извинилась и побежала к Наташке готовить её квартиру к возвращению родителей. Мы быстро и слажено «добили» тему уборки и собрались устроить себе праздник, опустошив пластмассовое ведерко с мороженым, чудом уцелевшее в морозилке. Но стоило нам честно поделить заветный пломбир, как в дверь кто-то позвонил.

– Ну вот, началось, – недовольно пропела Наташка, облизывая ложку.

– Может, ну их всех, – предложила я, с вожделением косясь на шоколадно-сливочный соблазн.

В дверь снова позвонили, на этот раз уже более настойчиво.

– Открою. Вдруг это тётка, а у нас музыка орет. Настучит потом родственникам. Ещё и приврет, она это жуть как любит, – аргументировала Наташка и пошла к дверям. Я с трудом оторвала взгляд от мороженого и поплелась за ней следом, чтобы вступиться за неё перед теткой. Если понадобится. Но, подойдя к распахнутой двери, обомлела: на пороге стоял Артем. Глядя сквозь Наташку синим, как небо, взглядом, он беззаботно поинтересовался:

– Привет! Я вот тут проходил мимо и подумал, может, сегодня как раз тот самый «другой раз»? Пойдем погуляем, а? Алён?

Ни слова не говоря, словно под гипнозом, я стала стягивать с вешалки курточку и, быстро нырнув в рукава, шагнула к нему за порог.

– Алёна, а как же мороженое?… – растерянно пролепетала за спиной Наташка, осознавая всю глупость своего вопроса.

Мы шли по нагретой мягким сентябрьским солнцем аллее парка и беззаботно болтали. Ни о чем и обо всем. Так, как будто знали другу друга целую вечность. Говорили и не могли наговориться, радуясь совпадениям и биению собственного сердца. Одного на двоих.

Я узнала, что Артем живет без родителей, учится и работает. Отец с матерью ещё год назад улетели в Англию, где им наконец-то удалось реализовать свою давнишнюю мечту и создать свой собственный театр пантомимы. Артем рассказал, что в их семье, да и во всем остальном тоже, отец главный. Мама лишь помогает ему: придумывает костюмы или просто находится рядом. Так в их жизни было всегда.

Артем в будущем тоже хочет стать актером. Правда, его больше привлекает кино, поэтому он и поступил в институт культуры, в надежде со временем перебраться к родителям, а оттуда в Америку. А пока он зарабатывает на жизнь как ведущий и сценарист, обслуживая всевозможные презентации и вечеринки.

– Тебе нравится такая работа? – спросила я, снова немного ревнуя. На этот раз сама не понимая к кому.

– И да, и нет. Наверное, на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Конечно, мне интересно что-то придумывать самому, а потом воплощать это в жизнь. Но корпоратив это не театр, даже если это очень крутой корпоратив. В развлекаловке для богатых очень мало настоящего творчества. И потом… случаются разные ситуации… и не всегда получается абстрагироваться. Порой очень хочется набить кому-нибудь морду. Может быть, я просто плохой актер… – впервые за время знакомства я увидела холодный блеск в его глазах и поспешила успокоить:

– Что ты! Ты очень хороший актер!

– А ты откуда знаешь? Ты же не видела? – широко улыбнулся Артем, возвращая себе привычную легкость.

– Видела, случайно, на одной вечеринке, – соврала я. И, чтобы избежать уточнений, перевела разговор: – А тебе очень идет улыбаться… Честно.

Мы добродились по улицам до позднего вечера. У дверей подъезда долго и мучительно прощались, не в силах оторваться друг от друга. Потом он забавно поцеловал меня в нос и ушел, записав номер моего телефона у себя на ладошке.

Вечер и ночь слились в одну сплошную вереницу воспоминаний. Всё остро и зримо переживалось мной заново: взгляды, прикосновения, жесты… Слова прочитывались с другой интонацией, наполняясь новым особым смыслом и значением. Сердце замирало и начинало снова биться, мучительно и сладко, от чего становилось невыносимо жарко и нестерпимо холодно. Причем, одновременно.

Утро началось с ожидания. С блаженной улыбкой на губах и надкушенным яблоком я бесцельно бродила по квартире, вздрагивая и кидаясь к телефону на каждый звонок.

К полудню у меня сдали нервы и, свернувшись у телефона раненой кошкой, я залегла на диване. Каждая секунда ожидания превращалась в капельку яда, неумолимо размывающую картинки вчерашнего дня. Краски на них поблекли и выцвели, стерлись полутона, исчезла реальность. К вечеру не осталось ни одной.

В сумерках исчезла и я сама вместе с комнатой и телефоном. И поэтому, когда он, наконец-то, зазвонил, я не сразу поняла, откуда этот звук.

– Ален, возьми трубку! У меня руки в тесте, – отреагировала мама из кухни.

– Алло, я вас слушаю, – пытаясь заглушить звук бешено бьющегося сердца, почти крикнула я.

– Добрый вечер. Можно пригласить к телефону Алену, – вежливо попросил самый лучший на свете голос.

«Можно, еще как можно!!» – хотелось заорать в трубку, но, едва сдерживаясь, я ответила почти равнодушно:

– Да, я слушаю.

– Алена, ты должно быть меня не узнала, это – Артем.

– Артем?.. Теперь узнала, – едва получалось выравнивать прыгающий от волнения голос.

Он ждал меня на условленном месте с огромным букетом желтых хризантем и улыбался радостно и глупо. Так, как улыбаются все влюбленные.

Чем ближе я подходила к нему, тем сильнее билось моё сердце, тем чаще и стремительней накатывала волна теплой щемящей нежности. Рядом с Артемом мне хотелось любить не только его, а весь мир, делая его чище, светлее и совершеннее. «Я – Вселенская нежность!.. Я – Вселенская нежность!» – повторяла я себе, ускоряя шаг и чувствуя, как переполняется этим чувством, захлебывается ею всё моё существо. Безудержно хотелось отдавать и одаривать. Я просто не могла этого не делать, потому что внутри было так много любви, что казалось тело готово взорваться в тот самый миг, когда чувство достигнет своего предела. И чтобы этого не случилось, я спешила выплеснуться, фонтанируя и отдавая всю себя без остатка, до самой последней капли. Артем порой терялся под этим водопадом, не успевая принимать этот бесконечный неуемный поток слов, мыслей и чувств.

Встретившись, мы искали самые уединенные места, чтобы припасть друг к другу, не в силах унять обоюдную дрожь. В тот вечер мы забрели в самый отдаленный уголок парка. Долго продирались сквозь спутанные прутья кустов и, наконец, обнаружили большой, сплошь поросший мхом, бархатистый пень. На нем и устроились, радуясь тому, что нас никто не видит. Прятались мы от людей почти инстинктивно. Светившиеся любовью, излучающие её с неистовой силой, мы почему-то очень раздражали этим окружающих. Не только бабульки-моралистки, но и молодые женщины фыркали и посылали нам вслед негодуюшие взгляды. Мы с Артемом были так откровенно, так безудержно счастливы, что невольно становились уязвимы. Нашего откровенного счастья не выдерживали даже подруги, постоянно нашептывая мне всевозможные гадости, всячески предостерегая меня от неотвратимой будущей трагедии. Они рисовали мне самые жуткие картинки, пересказывали самые отвратительные сценарии развития отношений, в которых Артем непременно оказывался негодяем, трусом и подлецом. Не оставляли и мне никакого права на ошибку и любовь, а значит на жизнь. И только Наташка, выявив у меня первые симптомы любовного сумашедствия, принялась всячески меня опекать, оберегая от злых сплетен и бестактных замечаний.

Дома меня ждали крепкие объятия отца. Он радостно встретил меня в коридоре и затискал до полусмерти. Потом мы уселись на кухне пить чай, где он спросил неожиданно:

– Доча, что это у нас происходит с глазами?

– А что с глазами? – переспросила я, заглядывая в темное отражение окна.

– А глаза-то у вас, девушка, блестят! Уж не влюбилась ли дочь наша?

Он был в замечательном расположении духа, но, «оглохшая» от любви, я тогда не заметила, что его глаза блестели не меньше моих.

С того вечера отец сильно изменился. Мы стали общаться, как раньше: взахлеб и подолгу. Исчезла его отрешенная мрачность, он дурачился и юморил, как прежде. Заметно помолодел, даже как-то постройнел. Начал еще тщательнее следить за собой, став слишком разборчивым в выборе одежды. Купил несколько флаконов дорогущей туалетной воды, изысканных и модных ароматов. Отец, который всегда считал себя сторонником великосветской лености (его любимое выражение), вдруг начал бегать по утрам. И даже обзавелся небольшими гантелями, пряча их от нас под кроватью.

Я бы с удовольствием радовалась этим неожиданным переменам в поведении отца, если бы с этой минуты не начал «расползаться по швам» мой тщательно продуманный сценарий. К этому времени и Ларискины отчеты стали какими-то невразумительными и обтекаемыми. Всё чаще она находила причины, мешающие нам увидеться или просто поговорить по телефону. Сутками не отвечал её мобильный.

А мама по-прежнему была где-то вне зоны действия сети. Она жила с нами рядом, но была непреодолимо далеко. Жила, не замечая ни папиных перемен, ни моей нарастающей тревоги.

Со временем и отец начал подолгу задерживаться по вечерам и исчезать на выходные. Правда, в отличие от мамы, он всегда звонил мне и сообщал, когда будет, объясняя неубедительную причину своего отсутствия, в которую мне почему-то не очень верилось.

Правда, к тому времени и у меня сместился «центр тяжести» главного и второстепенного. Теперь в моей жизни был Артем. Мы виделись почти ежедневно или перезванивались, если по каким-то причинам свидание отменялось. Я увязала в этих отношениях всё больше и уже не представляла, как могла жить без него, самого главного для меня человека на свете. Теперь я сама пропадала из дома, который для всех нас ДОМОМ давно быть перестал. И дом, словно мстил нам за это, начавшей осыпаться штукатуркой и отклеивающимися обоями. С каким-то необъяснимым постоянством перегорали в квартире лампочки, выходила из строя бытовая техника, текли краны и трубы.

А мы жили каждый своей жизнью, ничего не замечая и всё больше отдаляясь друг от друга. Как добрые, тактичные соседи.

«Гром грянул» однажды вечером, когда я, наслаждаясь крайне редким присутствием обоих родителей, сидела между ними на диване у телевизора. Стараясь не замечать повисшего в комнате пустынного молчания, я безуспешно пыталась «утеплить» обстановку бойкими репликами и комментариями, которыми всегда сопровождался семейный просмотр любого фильма. Мама рассеянно улыбалась моим остротам, явно думая о чем-то своем. А папа с каменным лицом нервно барабанил пальцами по журнальному столику, почему-то избегая моих прикосновений. Потом тяжело поднялся, взял из моих рук пульт от телевизора и, выключив звук, сказал глухо:

– Простите, девочки мои, но я вынужден буду вас покинуть…

В его словах, казалось, не было ничего угрожающего, но когда я встретилась с мамой взглядом, вдруг почувствовала непонятное смятение и страх.

– То есть? Тебя не будет к ужину? – очень тихо спросила она.

– И к завтраку тоже, – констатировал отец глухим, каким-то совсем чужим голосом.

– У тебя командировка? – спросила мама упорно не желая понимать то, что понималось само собой.

– Нет. У меня другая женщина. И это серьезно. Прости меня, если сможешь…

На экране телевизора беззвучные герои бросались друг в друга тортом. Папа стоял посреди комнаты, и мы с мамой, вдавленные в кресла непостижимой новостью, в полной тишине созерцали этот голливудский идиотизм. На этом молчаливом сквозняке все стало быстро покрываться льдом.

Немая сцена длилась мучительно долго. Наконец ледяная картинка раздробилась звуком удаляющихся папиных шагов и осыпалась на мелкие осколки от хлопнувшей входной двери.

Мама не шевелилась. Сидела жалкая и вмиг осиротевшая, пустынным взглядом глядя перед собой. Я боялась заговорить с ней.

Утром она впервые не пошла на работу. И на следующий день тоже. Я добилась того, чего хотела. Словно желая согреться, я притащила в дом дрова в надежде развести небольшой костер, а в итоге сожгла собственный дом. И сейчас жила на пепелище, не в состоянии преодолеть мучительного, всеотравляющего чувства вины.

После многочисленных и тщетных попыток мне, наконец-то, удалось вызвонить Лариску, и теперь я мчалась на встречу с ней в то самое кафе, где впервые посвятила её в свой идиотский план. От ярости костяшки крепко сжатых в кулаки пальцев жгло огнем, в висках стучала закипающая кровь.

Лариса сидела за крайним столиком, беззаботно потягивая через соломинку легкий коктейль.

– Как ты могла?! – крикнула я с порога, готовая ударить.

– И что мы так нервничаем? – вопросом на вопрос ответила Лариса, оставаясь невозмутимой и отвратительно красивой.

– Ты знаешь, что творится с мамой?! Она… она… – от негодования и захлестнувшей меня обиды я не находила слов.

– Ну, и что творится с нашей мамой? – без тени сострадания и раскаяния поинтересовалась Лариса.

– Она… она умирает, – тихо прошептала я, глотая слезы.

– Она больна?

Готовая ударить, я занесла руку над её лицом, но Лариса отреагировала молниеносно: вскочила и цепко ухватив меня за запястье, выдохнула в самое лицо:

– Притормози, девочка! И вспомни: не ты ли сама этого хотела.

– Да… но… я… – обмякнув, я опустилась на стул.

– Вот именно – ты! Запомни, во всем виновата ТОЛЬКО ты сама, потому что это была ТВОЯ идея и ТВОЙ план!

– Вот именно, мой план! А ты, ты всё испортила! Почему он ушел к тебе? Он не должен был этого делать! – слезы градом лились у меня из глаз, но мою собеседницу никак не трогали.

– Отчего же? Разве я не лучше твоей мамы? Ведь, я красивее, и бесспорно моложе. А, главное, я заглядываю ему в рот с обожанием и восторгом. К тому же, я готовлю ему каждый вечер свежий ужин. Заметь, готовлю свежий, а не разогреваю вчерашний. Смею догадываться, твоя мама этого не делала.

– Делала… когда-то давно, – пролепетала я совсем тихо и неубедительно.

– Когда-то давно делала… Вот когда-то давно он и был с ней, а теперь он ушел… ко мне.

– Из-за ужина, – съязвила я.

– Нет, конечно… Всё гораздо сложнее… или проще… Ужин, как повод проявить заботу и любовь.

Меня поразила её внезапная взрослость. В нашей компании она всегда общалась с нами на равных, используя молодежный жаргон, не стыдясь и крепких словечек. Правда, всегда к месту и очень элегантно. Сейчас, слушая её рассуждения, я понимала, что «попала». Понимала, что совсем не знаю её. Осознавая всю бесполезность своих попыток, с детским упрямством я продолжала бороться:

– Но зачем тебе мой отец? Зачем ты всё это для него делаешь?

– Потому что он умный, внимательный, добрый, а главное – надежный. В наше время, девочка, это большая редкость, – ответила она очень серьезно, с какой-то перезрелой тоской, чуждой её возрасту и телу.

– Но ведь он старше тебя на двадцать лет!

– Ну и что? Это сейчас модно. К тому же он в прекрасной форме, – Лариска сладко зажмурилась.

Здесь мои нервы сдали. Я ударила её. Наотмашь, с наслаждением и яростью. И помчалась прочь, пытаясь сквозь слезы разглядеть дорогу.

Мама сидела на кухне, забившись в угол между окном и столом, непричесанная, отрешенная, чужая. Рядом с ней на подоконнике возвышалось пепелище окурков в переполненной пепельнице. Я подошла к мойке, тупо уставившись на гору грязной посуды, и открутила кран. Но тут же кинулась к матери в ноги, уткнулась в замерзшие колени:

– Прости меня, мамочка! Прости! Я так виновата!

Вечером пришла Кристина. Перемыла посуду, к которой я так и не притронулась, рыдая весь вечер в маминых коленях. Смоталась в магазин, загрузила холодильник и приготовила ужин. Потом достала из морозилки успевшую покрыться серебристым инеем бутылку водки и наполнила рюмки, не забыв при этом и обо мне:

– Сколько дней его нет? – спросила она голосом следователя.

– Шесть, – ответила я.

– Ерунда! Шесть дней для романа – не срок! Подурит, насытится молодым телом и притопает обратно. Они же все дуры, девицы эти!

– Эта – не дура, – робко вставила я.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Кристина.

– Так… были когда-то в одной компании, – ответила я и покраснела.

– А! Всё равно, до твоей мамы ей далеко. Он же у вас интеллектуальный гурман, так что к концу следующей недели ждите обратно – с цветами, соплями и извинениями, – подытожила она и подняла рюмку. – Всё, пьем!

Мы выпили. Кристина с аппетитом закусила, я из вежливости поковыряла вилкой в тарелке, пытаясь отделить от сочного бифштекса небольшой кусочек. Мама к еде не притронулась.

– Рита, так нельзя! Надо поесть! – Кристина придвинула к ней тарелку.

Мама взяла со стола бутылку, налила себе полную рюмку, выпила её одна. Потом повторила и впервые за шесть дней заговорила глухим бесцветным голосом:

– Он не вернется…

– Ну, и хрен с ним! Ушел и ушел. И… хватит себя хоронить. И нечего так убиваться. Не ты первая, не ты последняя. Я уже, между прочим, пять лет одна! И ничего. Отвыла, отрыдала, обожглась пару раз. Потом привыкла, теперь даже нравится. Ведь все мужики, в конечном счете, просто слабаки!.. Или моральные уроды. Впрочем, одно вытекает из другого, – она на секунду задумалась, но закончила тираду вполне оптимистично. – Поверь мне, Ритка, без них даже лучше! Привыкнешь, почувствуешь вкус свободы и начнешь наконец жить для себя!

– Нет, Кристина, я не привыкну. Я… умру.

Она сказала это так спокойно, с такой тихой готовностью, что Кристина поежилась, а я снова кинулась маме в ноги, перепуганная и бесконечно виноватая.

После того, как мы скормили маме дюжину всевозможных успокоительных, и она наконец задремала, я помчалась к Артему. Мне необходимо было кому-то исповедаться. И я рассказала ему всё, совершенно не думая о последствиях. Может быть, даже тайно желая осуждения. Скрывая правду от мамы, я мучилась таким всеобъемлющим чувством вины, что не могла ни жить, ни дышать. Я искала наказания. Потеря Артема стала бы самым суровым наказанием для меня.

Поэтому сейчас, забившись в угол дивана, я была предельно откровенной, стараясь не упустить ни одной детали. Слова, обильно смоченные слезами, разбухали и расползались, заполняя собой пространство маленькой комнаты. И уже очень скоро в ней было столько моей вины, что я начала задыхаться от переполняющего меня чувства. Артем, видимо, понял это и, поднявшись с подоконника, на котором любил сидеть, подошел ко мне:

– Так, суду всё ясно, – сказал он, улыбаясь, и завершил фразу своим любимым поцелуем в нос.

– Ты что – меня СОВСЕМ не осуждаешь? – растерялась я.

– Совсем, – ответил он и взъерошил мои волосы.

– Но почему? Ведь я же плохая. Злая и жестокая эгоистка! – искренне воскликнула я, вырываясь из его рук.

– Это ты сейчас плохая, потому что ещё маленькая и глупая. Но ты обязательно вырастешь, станешь умной и очень хорошей. Я тебе это обещаю.

– Но, Артем, я же…

– Всё, Малыш, довольно, – сказал он тоном, не терпящим возражений, потом опустился на колени и стал целовать опухшие от слез глаза, щеки, лоб.

Я еще какое-то время тихо всхлипывала, вздрагивая всем телом от его прикосновений, а потом забыла обо всем. Исчезли все мысли, все чувства, кроме одного: всепроникающего и всепоглощающего желания. Я хотела его. Страстно, жарко, неодолимо.

Но Артем не торопился. Он целовал меня бесконечными, нежными поцелуями, словно убаюкивал, не замечая, как дрожит и трепещется в его руках моя безгрешная плоть. Торопливо и неумело я стала расстегивать пуговицы на его рубашке, ныряя руками и губами в раскрывающуюся тайну. Сладкая карамельная нега растекалась во времени, склеивая все мысли в одну. Но, когда поборов последние страхи и сомнения, я попыталась расстегнуть ремень на его джинсах, он вдруг положил ладонь на мою руку:

– Не нужно этого делать, Малыш…

– Но почему?! – вскрикнула я, готовая ко всему.

– Потому что – не нужно, – ответил он тихо, но очень твердо. Поцеловал меня в нос и, поднявшись с дивана, подошел к окну.

Я осталась сидеть на диване полураздетая, совершенно обескураженная его поведением. В голове путались мысли, слова и рассказы девчонок о том, как им приходилось отчаянно отбиваться от настойчивых парней и ни одного случая про наоборот. «Наверное, со мной что-то не так», – вынесло безжалостный вердикт закомплексованное девичье сознание, и, глотая новую волну нахлынувших слез, я снова задала тот же вопрос:

– Но почему?

Он долго молчал. Я перестала реветь и обреченно ждала его ответа, как приговора. И тут он сказал очень тихо, не оборачиваясь, но я всё равно услышала:

– Потому что я, кажется, тебя люблю…

Ответ «убил» меня своей неожиданностью и, как мне показалось, полным отсутствием логики. И тем временем, пока мозг судорожно соображал и осмысливал, осчастливленное сердце радостно расцветало незабудками. Я подошла к нему сзади и, уткнувшись лицом в спину, обвила руками талию, жадно вдыхая его запах. Артем повернулся ко мне всем телом, отвечая на объятия поцелуем. Но мне этого было мало, мне нужна была ясность:

– Тогда тем более я не понимаю почему…

– О Господи! – взмолился он. – Опять эти «почему»! Я думал: возраст почемучек заканчивается где-то лет в пять-шесть, – Артем попытался отшутиться, но потом вдруг потускнел и добавил: – Потому что я все равно уеду. И, может быть, навсегда…

– Но ведь это же будет нескоро, когда-нибудь потом? – с надеждой спросила я, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Нет, гораздо раньше, чем ты думаешь, – ответил он, отводя взгляд.

Я замерла, но всего лишь на секунду, а потом пошла обратно к дивану, снимая на ходу остатки одежды:

– Тем более я хочу, чтобы это случилось сейчас. Я хочу, чтобы первым у меня был именно ты…

– Но почему, – слетел с его губ злополучный вопрос, и я поняла, что пришло моё время отвечать на его «почему».

– Потому что я, кажется, тебя люблю… – повторила я его признание и спрятала пылающее лицо в подушку.

Я почувствовала, как Артем лег рядом, какое-то время лежал, не шевелясь, а потом стал покрывать поцелуями мое уже успевшее озябнуть тело. В густом полумраке уютно тикали настенные часы, где-то вдалеке играла музыка, и очень медленно глоток за глотком утолялась моя нечаянная жажда. В маленькой комнате будущего актера исполнялось последнее девичье желание, становясь женским…

Полдень щекотался солнечными зайчиками, высвечивая наши сплетенные в одно целое тела, добавляя в любовь света и радости. Впрочем, этого нам итак хватало…

Кристина примчалась на следующий день и заговорила с порога как можно оптимистичнее:

– Я вам сейчас такое расскажу, такое расскажу! Чайку налейте!

– Говори, не томи, – подстегнула её мама, доставая с полочки баночку с чаем.

– Есть информация, что папашка ваш, горе-любовничек, живет вовсе не там, где мы все думали!!

– А где? – спросила мама с надеждой.

– А у какого-то своего друга на даче.

– У дяди Пети?! – сообразила я, припомнив наши семейные уикенды в загородном доме папиного друга.

– У Петра живет? С ней? – мама снова потухла.

– Господи! Ну, почему с ней? Один!

– И что это значит? – теперь уже я ничего не понимала.

– А-то и значит, девочки мои, что у них там что-то не клеится. А раз не клеится, значит… Ну, что это значит? – обратила она ко мне полное оптимизма лицо.

– Что у нас есть надежда! – радостно закончила я начатую ею мысль, стараясь не смотреть в пустые мамины глаза.

– Именно так, сыроежка! Надежда умирает последней! – победно заключила она, доставая из сумки очередную бутылку водки. – За это надо выпить!

– А может, не надо… – слабо возразила я, еще не решив, обижаться на «сыроежку» или не стоит.

– Надо! Еще как надо! Доставай рюмки! – распорядилась Кристина, хрустнув резьбой открываемой бутылки. – Это, девочки мои, на сегодняшний день самое лучшее лекарство от одиночества. Другого пока не изобрели!

Я поднялась, чтобы достать из шкафчика стопки, когда услышала глухой мамин голос:

– Сядь!

– Что, мама? – переспросила я, впервые услышав её после недельного молчания.

– Я сказала, сядь. Пожалуйста…

Я послушно вернулась на место. Мама тяжело поднялась, взяла со стола бутылку и, плотно закрутив на ней крышку, положила Кристине обратно в сумку. Потом обратилась к её хозяйке:

– Кристина, я бесконечно благодарна тебе за участие и заботу, но я думаю, будет лучше, если ты сейчас… уйдешь.