Текст книги "Пустое воскресенье. Иронический детектив"

Пустое воскресенье
Иронический детектив
Марина Геннадьевна Шпарковская

© Марина Геннадьевна Шпарковская, 2024

ISBN 978-5-0062-2712-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Марина Шпарковская
ПУСТОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
2014 год

Ночь пахла яблоками и поздними хризантемами. Так бывает только в конце сентября, когда с яблони падает антоновка и, попадая на куст хризантем, задевает их желтые головки, и тогда ночь пахнет щемящей тоской и нежностью.

Сна не было ни в одном глазу. Проворочавшись часа два на постели, я встала и вышла на улицу. Стою на крылечке и нюхаю запах осени. Городок спит, накинув на себя одеяло тумана, даже собак не слышно. А что хотеть-то? Ночь, завтра всем на работу, а у меня первый день отпуска, осеннего отпуска.

Да, забыла представиться, зовут меня Нина – Нина Павловна Разумовская – дама предпенсионного возраста, что очень обидно! Но возраст есть возраст, никуда не денешься, и «девушкой» меня величают уже только семидесятилетние «молодые» люди. Дети выросли, разлетелись, семейная жизнь после смерти мужа как-то больше не заладилась. И вот стою я в два часа ночи на крыльце собственного дома в маленьком приграничном городке и вдыхаю аромат поздних хризантем. Кстати, это мои самые любимые цветы и в моем саду им отведена лучшая клумба, о которой я забочусь не покладая рук. По дороге вдоль забора проехала машина и на повороте за соседним домом приостановилась, хлопнув дверцей. Кого-то тоже черти по ночи носят, не одна я полуночница. Постояв еще минут десять, я решила пойти выпить чаю с малиной и все же попытаться уснуть. И тут из-за забора высунулась голова моей соседки Зинки, если бы я в тот момент знала к каким последствиям приведет ее ночное появление по ту сторону забора, я бы сделала вид что не вижу её и не слышу, переступила бы через порог, закрыла бы дверь на все запоры, налила бы кружку крепкого чая и отключила бы телефон… но это если бы я знала. Зинка махала мне рукой и пыталась что-то сказать, но слова не получались, а раздавалось какое-то попискивание, будто мышь придавили. И я, как последняя дура, рванула к ней через клумбу с хризантемами. Зинка была белее полотна и все, что могла выдавить из себя было слово «там». Я испугалась до крайности, поскольку у Зины есть пятнадцатилетний сын Митя, которого она родила довольно поздно, уже после тридцати лет, растит она его одна и боится за него до умопомрачения. Вот я и подумала, что Митька в этот раз влип куда-то конкретно, водится за ним этот грешок: постоянно попадать во всякие истории, передалось, наверное, по наследству от его бестолкового родителя, и хоть пыталась Зина выбить из него эту дурь, но получалась это не очень, вообще, честно сказать, совсем не получалось, и был Митька своеобразным магнитом, который притягивал все неприятности в округе, что бы где не произошло Митька всегда был в этом замешан или прямо или косвенно, или просто мимо проходил! Зная это, я быстренько побежала по тропинке к Зинкиным воротам, та уже стояла на улице и показывала мне на что-то рукой через дорогу. Эти тайные знаки меня наконец-то достали и я зашипела на неё, почему-то испугавшись кричать во весь голос: «Что с Митькой, что ты руками мне тут машешь как припадочная?» И тут ее прорвало: «Да не с Митькой, не с Митькой. Они человека выкинули в канаву, мертвый, наверное, взяли и выкинули». Зинку потряхивало и она все тыкала рукой в канаву через дорогу. Я решительно двинулась к канаве, но соседка вцепилась в меня мертвой хваткой: «Ниночка, не ходи. Он мертвый, как куль падал, скажут, что мы его убили». Это меня остановило, и я застряла посреди дороги, не зная, идти дальше или вернуться, и тут из канавы раздался стон. Мы обе подпрыгнули от неожиданности и я рванула через дорогу. В канаве кто-то был, но разглядеть что-либо было невозможно, надо было спускаться, я перекрестилась и поползла вниз. Мужчина лежал ничком вниз головой и коротко постанывал, подняв глаза, я увидела, что Зинка уже спустилась в канаву с другой стороны и тоже разглядывает нашу находку. Смотри– не смотри, но надо было что-то делать. Кряхтя и охая мы попробовали перевернуть дядьку, весу в нем было килограммов сто, не меньше, проклиная Зинку, я сопела и тянула его за руки, а Зинка подталкивала сбоку. Наконец-то нам удалось перевернуть его так, что ноги были внизу, а голова лежала почти на краю канавы. И в это время раздался звук подъезжающей машины. Зинка осела на дно канавы и прохрипела: «Вернулись, решили его добить, и нас за компанию». Мы распластались в грязи на дне канавы, я мысленно прощалась с жизнью, грязь хлюпала, лезла в рот, Зинка рядом что-то бормотала, вроде как молилась, я же от страха забыла все молитвы и только приговаривала: «Боженька, Боженька». Машина прошла мимо, просто проехала и не думала останавливаться, мы отвалились на бруствер канавы и начали хихикать, потом глянули друг на другу и уже откровенно начали ржать, показывали друг на друга пальцем и ухахатывались. Вдруг рядом раздался стон, истерика прекратилась моментально, мы сразу вспомнили за каким чёртом мы в этой канаве болтаемся и что ничего еще не закончилось, а, в принципе, ничего даже еще и не начиналось.

Я вылезла из канавы, ухватила мужика за руки и стала тянуть на себя, Зинка толкала его с низу, он молчал и, казалось, что мы тянем бездыханное тело, от этого становилось еще страшнее. Поднять мы его не могли, поэтому тащили через дорогу волоком. Втащив мужика в Зинкин двор, мы рухнули на землю, лежали по разным сторонам от мужика и натужно дышали, как две загнанные лошади, и в этот момент открылась калитка и вошел Митька, увидев нас он остолбенел, завис в каком-то оцепенении, а потом ринулся к матери, он тащил ее за руку, пытаясь поднять, по-собачьи поскуливая, я только потом поняла, что он думал, что нас всех убили, а сейчас я смотрела и думала, что он оторвет Зинке руку. И в это время опять застонал мужик. Митька дернулся и рухнул на крыльцо, я попыталась принять сидячее положение, что мне удалось с большим трудом. Картина, я вам скажу, была маслом! Ухоженный Зинкин двор с цветочками, посередине которого ничком валяется мужик метра под два ростом, рядом две перемазанные с ног до головы бабы, пардон, женщины и зареванный пацан на крыльце, все это освещалось тусклой лампочкой, придавая картине еще большую нереальность. Зинка зашевелилась и тоже начала принимать сидячее положение, Митя кинулся к матери, пытаясь ей помочь, подтянул её к крыльцу, но поднять на него не смог, просто прислонил. Так мы и сидели минут десять, молча и не глядя друг на друга. Первым ожил Митька: «Тётя Нина, а что тут вообще происходит-то? Это кто? Вы с мамкой откуда такие красивые? Я думал, вы мертвые! Вы что совсем охренели!» Я сделала усилие и разлепила губы: «Митя, не ори! Все вопросы к дорогой маменьке». Зина уселась поудобней и начала опять рассказывать, как она ждала Митьку – этого паршивца, который шляется по ночам незнамо где, как стояла у калитки, выглядывая сына, как подошла машина и кого-то выкинули в канаву на повороте, как побежала ко мне, как мы тащили мужика из канавы. Меня в этом рассказе заинтересовал только один момент: видели ли эту красотку из машины или нет? А то ведь, правда, приедут и за нами. Никто не видел – я под сиренью стояла, да они и не глядели – выкинули его и поехали дальше. Как будто то мусор какой то в канаву выкинули, а не человека! Зинкины губы опять задрожали, но зареветь я ей не дала, больно ткнув соседку локтем в бок, я прекратила рождение на свет «ниагарского» водопада, Зинка ойкнула и плакать не стала, боясь ещё раз прочувствовать мой локоть у себя в боку. Митька ошалело слушал рассказ матери, потом повернулся ко мне и, тяжело вздохнув, сказал: «И эта женщина еще говорит, что способность попадать в дурацкие истории я перенял от отца. Сомневаюсь я однако». Зинка хихикнула и шлёпнула сына по макушке, он помог ей встать, потом протянул руку мне. Мы стояли втроем над лежащим мужиком, он не подавал никаких признаков жизни, я нагнулась и потрогала его: на шее билась жилка, причем, билась довольно уверенно, мужик был жив, но без сознания. Мы опять ухватились за него и потащили в дом. Втроем тащить было гораздо легче. Через несколько минут мы уже пристроили его в аккуратненькой Зинкиной кухоньке на угловой диванчик. Диванчик обиженно скрипнул, приняв на себя тяжесть весьма колоритной фигуры. Дядечка, скажу я вам, был весьма импозантный: очень крупный, довольно упитанный, на вид ему было лет пятьдесят, хотя с уверенностью судить об этом было сложно, так как весь с головы до ног он был вымазан грязью из нашей любезной канавы. Наш с Зинкой видок тоже оставлял желать лучшего. Я пошла к умывальнику и кое-как оттерла руки и лицо, грязь на одежде начала подсыхать и откалывалась на ходу, но на это уже никто не обращал внимания, как говорится, грязь, что больше сантиметра, отвалится сама! Пока Зина пыталась привести себя в мало-мальски божеский вид, я набрала теплой воды в большую миску, капнула туда шампунь, взяла губку и стала смывать грязь с лица нашего залетного гостя. На лице крови не было, только корка грязи, которая с трудом, но оттиралась. Мужчина был бледен до синевы. Крутящийся рядом Митька вдруг выдал нам мысль, которая до сих пор не приходила в наши буйные головушки, а Митя спросил: «Тетя Нина, а вдруг он у нас умрет? Скажут еще, что это мы его убили». Зинка села на табуретку и тихонечко заплакала и плакать я ей мешать не стала, как бы самой не присоединится и не сыграть уже оркестром, ведь мысль-то была вполне здравая! Настолько здравая, что думать об этом не хотелось! Но не выбрасывать же его обратно в канаву! И я, собрав всю силу воли, сказала: «Не умрет». Сказала так, чтобы они в это поверили, хотя сама уверенна не была даже на десять процентов, какая уж тут уверенность, когда вот он лежит на диванчике с лицом цвета хорошо отбеленного полотна и не подает ни каких признаков жизни

«Давай-ка, Митя, лучше его разденем, посмотрим где у него рана, а то мамка-то твоя совсем рассиропилась, помощи от нее пока никакой». Мы осторожно сняли с мужчины пиджак. Я не могу назвать себя знатоком вещей от «кутюр» – какой «кутюр» мы видели в своем захолустье -, но то, что костюм был не из дешевых, понятно было даже на ощупь. На рубашке ни спереди, ни сзади следов крови не было. Мне сразу полегчало, значит, смертельного все-таки ничего нет. Рана оказалась на затылке, причем, довольна приличная. Кто-то приложился к этому бритому затылку от всей души или со всей дури. Но кровь, слава Богу, если и была, то совсем немного, и рана уже подсохла, а то я очень боюсь чужой крови, прямо до обморочного состояния.

Мы с Митькой полили на рану перекисью водорода и промокнули тампоном, что делать дальше мы категорически не знали. Я еще тот медик, а Митька и подавно. Но тут ожила Зинка, она ринулась в другую комнату, поковырялась там в каком-то ящике, принесла ватку, вонявшую аммиаком и сунула мужику под нос, тот попытался отвернуться и открыл глаза. Зинка сказала: «Вот так-то лучше». Потом сама понюхала ватку, громко чихнула и выкинула «ароматный» комочек в ведро. Мужик смотрел на нас бессмысленным взглядом, потом его глаза сфокусировались на Митьке и он произнес фразу, которая очень озадачила нашу компанию. Незнакомец сказал, привожу здесь дословно: «Воскресение пусто», и опять отплыл в страну грёз.

Мы смотрели друг на друга и ничего не понимали: какое «воскресение», где пусто? Я взглянула на часы, было четыре часа утра. Выходило, что уже два часа мы прыгаем вокруг этого типа и так ничего еще и не поняли. Эх, где мой чай с малиной и теплая постелька… увы.

Ладно, потащили его в комнату на диван, пусть ляжет, может, там ему будет удобнее и он быстрее придет в себя. Мы сделали последнее усилие над собой и доволокли мужика до дивана, где Зина уже успела расстелить постель. Кое-как стащили с него брюки, носки и уложили в горизонтальное положение. Гражданский долг был выполнен, член общества спасен, но только я двинулась к дверям, проход к ним оказался загорожен не хилой Зинкиной фигурочкой. «Ты куда?» – спросила она грозно. «Бросаешь нас одних? А вдруг он бандит или за ним бандиты придут, что мы с Митькой вдвоем сделаем?» Это было даже не смешно, поскольку я не очень понимаю, а что мы сделаем втроем? Из меня Рэмбо, как из Зинки балерина! Я пыталась это объяснить дорогой соседке, но фокус не удался, она стояла намертво и оттащить от дверей её можно было только танком. Смиряясь со сложившимися обстоятельствами, я забрала с собой клевавшего носом Митяя и клятвенно пообещала вымыться, переодеться и вернуться. Митька хоть и спал на ходу, но вытянул из матери разрешение не ходить завтра в школу в связи с чрезвычайными обстоятельствами и мы благополучно отбыли. Пока я принимала душ и натягивала чистую одежду, Митя успел уже десять раз уснуть. Я закрыла дом, тяжело вздохнула и двинулась к Зине.

Я шла и кляла себя последними словами: « Ну, за каким лешим мне это надо? Я что спасатель или милиция? Я старая, больная женщина. И, вообще, я в отпуске, мне бы в санаторий или в дом отдыха, а не вылавливать по канавам каких-то непонятных субъектов с пробитыми затылками!» Воспитывать-то я себя воспитывала, но ноги упорно несли меня к Зинкиному дому.

И что же вам? Там меня ждала полная идиллия: незнакомец был приподнят и посажен, как младенец, в подушки, послушно открывал рот, а Зинка поила его из ложечки чаем с малиной! Вот гады! Я вернулась на кухню, налила себе чаю, положила туда две хороших ложки малинового варенья, взяла пару печенюшек и демонстративно уселась на стул напротив дивана. Зинка увидела меня только тогда, когда я стала прихлёбывать из чашки, так была занята, бедняга. Увидев меня Зинка, расплылась в улыбке: «Нина, его Петей зовут, только он как-то странно говорит: не Пётр, а Петер. А больше я ничего не понимаю, наверное, ему хорошо в голову-то прилетело. Ну ладно, хоть не помирает и то хорошо».

Это, конечно, хорошо, но какой он Петя и что делает в нашей канаве тоже очень хотелось бы знать. «Карманы, блин, почему я не проверила карманы?» – эта дельная мысль пришла мне только сейчас, я соскочила со стула и схватила вещи незнакомца, забыла даже про чай, но, увы, карманы пиджака и брюк были девственно чисты. Складывалось такое впечетление, что нашелся кто-то умный до меня и забрал всё, что можно было забрать. От обиды я хлопнула кулаком по столу. Зинкина рука дрогнула, чай пролился на рубашку Петра, прямо на карман, высветив там что-то темное. В кармане рубашки что-то лежало, пока эта парочка хлопала глазами, причем, я успела заметить, что хлопали они глазками в унисон, я протянула руку и вытащила то, что было в кармане.

1917 год

Конец февраля 1917 года выдался холодным и метельным, казалось, сама природа сорвалась с цепи и пытается наказать людей за все их прегрешения. А прегрешений было великое множество. Страна воевала с Германией, война была тяжелой и кровопролитной, в воздухе пахло кровью, порохом и… смутой, великой смутой. Владимир Единов шел домой по окраине уездного городка, дома его ждал пятилетний сын Андрюшка. Он – всё, что осталось у Владимира в этой жизни.

Мама Андрея умерла в родах, его любимая Анюта умерла, а какой-то непонятный пищащий комок остался жить. Это привело Владимира в такую дикую ярость, что он до сих пор не знает, как не убил тогда повитуху. А потом он запил, запил всерьёз и надолго. День проходил за днем в угарном тумане, вино помогало ни о чем не думать, ничего не помнить. В минуты просветления он не узнавал себя в зеркале: оттуда смотрела какая-то опухшая, заросшая жестким черным волосом рожа. Он грозил этой роже пальцем и вытаскивал новый штоф. Сразу появилось огромное множество друзей-собутыльников, кто-то постоянно клубился в его доме, какие-то люди приходили -уходили, дверь не закрывалась ни ночью, ни днем. Так продолжалась пока не пришел отец. Пришел, брезгливо смахнул со стула какую-то одежду, сел, поставив между колен массивную палку с золотым набалдашником. Долго смотрел на валяющегося поперек кровати сына. «Пьешь, скотина? На человека не похож, образина!» Володька смотрел на своего родителя и глумливо ухмылялся: «О, отец родной! Вспомнили, что я есть! А чего же раньше-то не вспоминали? Давненько что-то не видались». Отец тяжело встал, нагнулся и со всего размаху съездил сыну по заросшей роже, потом отвернулся к дверям и крикнул: «Прошка, забирай!» В дверь ввалился Прохор, садовник отца. Вид у мужика был истинно злодейский: под два метра ростом, руки как ухваты, рубаха трещит на могучих плечах. Он подхватил Владимира и, перекинув через плечо, потащил к коляске. Отец, выходя из дома, процедил: «Чтобы в пять минут здесь не осталось ни одной сволочи». Дальнейшее Володя помнил довольно смутно. Его привезли к отцу, Прохор затащил его в баню, стянул грязную, вонючую одежду, засунул на полок и начал парить. Жар стоял такой, что на голове трещали волосы, туша Прохора двоилась и троилась в глазах. Садовник сначала парил его, потом поливал холодной водой, потом опять парил. Часа через два, вытащив полуживого Владимира в предбанник, Прохор подал ему ковш холодного кваса, тот пил захлебываясь, в голове что-то тоненько звенело, как будто струна готовая вот-вот лопнуть, тело было легким и невесомым, пошевелить хотя бы пальцем не было никаких сил. Прохор опять подхватил его на руки и понес к себе в сторожку, уснул Володя еще по дороге.

2014 год

В кармане рубашки Петра лежал обрывок письма, бумага была старая-престарая, чернила выцвели и расплылись. Я включила настольную лампу, водрузила на нос Зинаидины очки и с трудом прочитала написанный второпях каким-то уклоняющимся почерком с ятями отрывок послания: «Андрюша, сынок! Не забудь… Отторженец… Воскресенье… третьей нише… стене.. у… Ник… Чу…», – на этом записка обрывалась, вернее, что-то еще написано было, но прочитать было невозможно, время вытравило все буквы, оставив только размытые следы.

Это уже было интересно, даже очень интересно! Зинка приплясывала у меня за спиной, пытаясь отобрать свои очки и записку одновременно.

– Так, красота неземная, завязывай тут прыгать как коза. Ты забыла, что тебе через полчаса на работу? Это я свободная женщина в отпуске, а ты вся занятая-занятая, так что с песней и вперед, нечего тут ручками махать

Зинка ойкнула и пулей вылетела из комнаты, через десять минут мадам была готова к походу на горячо любимую работу.

– Я сейчас быстренько туда и обратно, совру чего-нибудь и вернусь.

– Так по телефону-то что соврать нельзя, – удивилась я?

– Нет, не прокатит. Иван Иванычу надо врать в глаза, причем, искренне и убедительно, со всем старанием, – и она хитро мне подмигнула.

Знала я ее начальника, давно бы уж пора на пенсию, но человек был весь заслуженный, так и умрет на своем посту. А Зина, много лет работая у него секретаршей, изучила все закидоны своего шефа «от» и «до».

– Ладно, лети, красотка, только постарайся побыстрее, я спать хочу и есть.

– Котлеты в холодильнике, хлеб в буфете, чай найдешь, – скомандовала хозяйка дома и умелась по своим неотложным делам.

Да, метлу ей что ли прикупить, чтобы полетала. Я пошла на кухню, сделала бутерброд и стала ходить по комнате. Пётр, если он, конечно, Пётр, спал. Что-то во всем этом было не так, что-то скребло у меня в животе, не давая расслабиться, но что, я понять не могла. Дожевав бутерброд и запив его холодным чаем, который уже больше напоминал малиновый компот, я еще раз взяла в руки пиджак, повторно осмотрев все карманы и прощупав все швы (чтение детективов все-таки накладывает на нас определенные отпечатки), я убедилась в очередной раз, что пиджак пуст. Тоже самое я проделала с брюками, потом осмотрела ботинки, даже носки потрясла. Нет, ничего не было. И это было совершенно не правильно, ведь тем кто его выкинул, документы были не к чему, ладно деньги, но чужие документы вещь опасная, от них просто необходимо избавиться! Прискакала Зинка, её раскрасневшееся улыбающееся лицо без слов говорило, что вопрос улажен, Иван Иванович одурачен в очередной раз! На неделю отпустил, в отгулы! Ни фига себе, хотела бы я иметь такого начальника! У моего так снега зимой не выпросишь! Зина, сядь, не суетесь вспомни, кода его выбросили, машина еще раз не останавливалась. Зинка посидела минут десять в задумчивости, что то сопоставляя и перемалывая в своей памяти. А ведь останавливалась. Где? Да перед тем как выехать на большую дорогу. Надо сказать, улица наша расположена какой то загагулиной, Зинкин дом крайний, если за ним повернуть налево, выедешь на другую улицу, а если на право то выедешь на шоссе. Я выскочила из дома и побежала к шоссе вдоль канавы, перед самым поворотом на дне валялся раскрытый бумажник. Проклиная свою любознательность, я опять полезла в эту чёртову канаву. Спускаться оказалось гораздо легче чем вылезать обратно, вылезти удалось только с третьей попытки, я опять была вся грязная, да ещё и в репьях как шелудивый пёс, но зато в руках у меня была добыча! Бумажник был дорогой из коричневой тисненой кожи, я на ходу вытаскивала его содержимое. В нем были три пластиковые карты, две простых и одна золотая и еще пластиковая карта немного побольше остальных с фотографией нашего найденыша, насколько я знаю это был действительно немецкий паспорт, приблизив карточку поближе к глазам, я прочитала Piter Din. Значит действительно Пётр, вернее Питер, мой канавный улов был просто замечательным!

Проснувшись, Владимир не сразу понял где находится, в открытое окно светило низкое солнце, где то за окном что то делили воробьи, чирикая на всю окрестность. Голова была светлой и ясной, ни где ничего не болело и очень хотелось есть. Он поднялся, прошелся босиком по комнате, на столе стояла кринка молока и лежал каравай. Смолотив все это за несколько минут, он понял что никогда в жизни не ел такой вкуснятины. Вспомнилась баня и как Прохор макал его головой в холодную воду, он улыбнулся обернувшись на звук шагов. Живой? Прошка смотрел на него с лукавой улыбкой. Да вроде живой. На вот одежу тебе принес, пить то паря, завязывай, помрешь часом. Не буду больше, не буду – все уже, напился. Одевшись, он принял для себя нелегкое решение – надо было идти к отцу. С отцом у Владимира были очень трудные отношения. Отец его, Владимир Алексеевич, был полковником в отставке, предводителем уездного дворянства, а Володька был его незаконнорожденным сыном, мать была актрисой местного театра и родила в двадцать лет сына от пятидесятилетнего полковника. У Владимира Алексеевича в семье были только дочери и он очень хотел сына, но законного наследника, женится на актрисе он конечно не мог, но мальчика признал, хотя фамилию ему дал не свою, а часть своей фамилии. Мать из театра ушла, отец купил им небольшой домик, нанял няню и положил годовое содержание. Володя не знал встречались ли родители дальше или нет, сам он видел отца один раз в год, в свой день рождения. Мать была очень красивой, хрупкой женщиной, он до сих пор помнил какие красивые песни она ему пела, она умерла когда ему было восемь лет, сгорела за полгода от чахотки. От тоски померла сердешная, от тоски говорила ему няня Нюра, закрыли птичку в клетке, а она вольная была, живая. Отец приехал в день похорон, молча шел за гробом, молча стоял у вырытой могилы, за все время произнес только одно слово, прощаясь, он поцеловал мать в лоб и сказал «жди». Володька так и остался жить с няней, она заменила ему и мать и отца. Окончив реальное училище, Володя стал работать мастером на прядильной фабрике, отец всегда присутствовал в его жизни, но где то в стороне, не позволяя себе вмешиваться в течение его жизни. Они все так же встречались раз в год, в день рождения Владимира.

Зинка сидела на кухне, сложив ручки на столе, как приличная ученица и ждала от меня открытия какой то великой тайны, как будто, как минимум, на диване у неё сейчас дрыхнет принц голубых кровей. Слушай, а он ведь правда немец, каким же ветром его к нам занесло, пойдем разбудим и попробуем, хоть что нибудь понять. Да пусть поспит еще хоть часик, у него же голова наверно сильно болит и вообще Митя то где пропал? Я наконец то вспомнила, что в принципе я то ведь вполне домашняя женщина, что у меня есть свой дом и свои заботы. Дома меня ждала абсолютная тишина, Митька не смотря на полдень, бессовестно дрых, у него на спине развалившись спал мой кот, услышав мои шаги он бочком сполз с нагретого места и пришел на кухню стыдить меня и обвинять во всех грехах, в его взгляде явственно читалось, что совесть моя отсутствует полностью. Что время уже обедать, а бедный заброшенный кот еще даже не завтракал. Что же, сказать в свое оправдание мне было нечего и я побыстрее утешила животину, наложив ему целое блюдечко любимого печеночного паштета. Сделав по дому самые необходимые дела, я опять отправилась к Зине, поскольку эта история не давала мне покоя не на минуту, в голове рождались самые невероятные фантазии, в общем было совершенно ясно, что если я не пойму в ближайшее время в чем тут все таки дело, меня настигнет нервная почесуха.

Зинка варила обед, все правильно, война войной, а обед по расписанию. Чего, Митька то, все дрыхнет? Дрыхнет, хоть из пушки стреляй! А это просыпался? Спит, вот сейчас приготовлю и разбудим, надо же его покормить. Ну корми, корми, только помни, что у нас три дня. Зинка удивленно на меня уставилась: в смысли три дня, три дня кормить? Ну кормить ты его можешь и дольше, если тебе это понравиться, а вот зарегистрировать его у себя ты должна в течении трех дней, он же иностранный гражданин, хотя кто его знает, может в наших законах уже что нибудь изменилось, сама знаешь у нас с этим делом быстро, раз и все уже по новому. И вообще, это была самая здравая мысль, которая пришла в мою голову с прошлой ночи. Мужик иностранец, значит должен быть загранпаспорт, загранника не было, следовательно хрен знает как он тут оказался и у кого теперь тот паспорт? Нет. Все. Будем считать что он выспался и хрен бы с его больной головой, как бы головы не заболели у нас самих. Я решительно пошла в комнату, Питер сидел на диване, стыдливо прикрывая ноги одеялом. Фрау, я здесь как? Я тоже бы хотела знать, как? Питер замотал головой: не понимаю, я как? Не вы, я? Он говорил на приличном русском языке, только с довольно сильным акцентом.

Вошла Зинка с тарелкой в руках, Нин давай мы его все таки покормим, кто знает сколько он не ел. Увидев Зину Питер расплылся в улыбки, вспомнил наверное утренний чай или просто Зинка внушала ему доверие, а я не внушала, не была у меня такого свойства – внушать доверие. Ну ладно корми-корми, может ему и правда полегчает. Мы отвернулись, пока Питер торопливо оделся, потом пока сидя за столом он тщательно пережевывал пюре с котлетой и салат, я успела вся известись, наконец то трапеза закончилась. И я пошла на абордаж!

Из всего услышанного картина сложилась следующая: нашего найденыша зовут Питер Дин, он из Германии, из Гамбурга, сколько себя помнит он всегда жил с дедом на старинной улице Кремон, деда звали Андрэ Дин, у них была своя небольшая кондитерская, дед научил его печь замечательные, тающее во рту булочки, чудесный яблочный штрудель, но верхом кондитерского творения и их фирменным блюдом были пирожные из безе со взбитым кремом, они напоминали то ли воздушный замок, то ли старинный храм, купол которого украшала золотая глазурь, за этими пирожными к ним приезжали со всего Гамбурга, такие были только у них и назывались они « Воскресение». Дед говорил, что это пирожное приснилось ему во сне, такое красивое воздушное!

Месяц назад дед умер, умирая он отдал ему обрывок письма и сказал, что ему это письмо зашил в пальто его отец, когда в марте 1917 года они выбирались из России через Латгалию в Германию, отец умер от заражения крови в какой то небольшой деревеньке, маленького Андрюшу подобрала молодая девушка Варя и вывезли его за границу, наверное он и знал свою фамилию, но остался от нее только хвостик -Дин, и вот это письмо, которое нашла через несколько лет Варя в шве его старенького пальто, нашла случайно, решила срезать с него пуговицы, перед тем как выкинуть износившуюся одежку на помойку, шов под руками девушки лопнул и из него показался бумажный уголок – это и было прощальное письмо отца к Андрею, к сожалению оно практически не читалось, уж очень сильно досталось старенькому пальтишке, и мокло оно и мерзло, пока совсем не стало мало своему маленькому владельцу, и это письмо дедушка Питера хранил всю свою жизнь.

Володя вошел в комнату, отец сидел перед открытым окном о чём то глубоко задумавшись, он не видел и не слышал вошедшего, вечернее солнце освещало голову старика, серебря седину в его волосах, и только сейчас Владимир понял, что его отец очень красивый и сильный человек. Вся его фигура, даже в семьдесят пять лет выдавала стать и выправку, лицо было спокойным и умиротворенным, где пребывал он в своих мыслях, чему улыбался? Только сейчас Владимиру пришла самая простая мысль, что мать любила его отца, и умерла от того, что не могла быть с ним рядом. И что это не вина отца, а просто жизнь так сложилась, просто им выпал такой жребий. Ведь нет же его вины в том что умерла Анютка, и вины маленького мальчика, его сына в этом тоже нет, это судьба так распорядилась их жизнью. И только осознав это, он вдруг понял, что отец перед ним ни в чем не виноват. И он заплакал, заплакал впервые за много лет, казалось слёзы вымывают из него все что накопилось в глубине души, все что придавило его черным камнем, все что могло бы сбыться, но не сбудется уже никогда. Отец молча подошел к нему, обняв крепко прижал к себе: поплачь сын, боль не уйдет, но станет легче, и прости меня, наверное и мне надо было тогда поплакать, может боль вымылась бы из души и мне было бы проще смотреть на тебя, ведь ты так похож на свою мать. Губы старика задергались и он прижался ими к щеке сына, Первый раз в жизни они стояли обнявшись. Володя осмелился и задал вопрос, который мучил его всю жизнь: ты любил маму? И услышал ответ: всегда, я и сейчас люблю только её. Они еще долго молча стояли обнявшись и обоим было легко и спокойно.

Питер всегда знал, что он русский, дед дома всегда разговаривал с ним только на русском языке, родители Питера погибли когда ему было всего два года, утонули в Эльбе куда уехали отдыхать на выходные, уехали вдвоем впервые после рождения сына.. уехали и не вернулись. Дед забрал малыша к себе и стал ему и мамой и папой и всей семьёй. Когда Питер немного подрос, дед часто говорил ему что их семью преследует какой то злой рок, все умирают молодыми – его отец и мать, его жена, его сын с невесткой – все. И только он почему то идет по этой жизни долго, наверное у меня есть перед богом свои обязательства, говорил он, наверное я должен вырастить тебя. Когда дед умер, Питер решил, что он должен обязательно понять что же означает это письмо, кто и что пытался рассказать в нем его деду. Долгими вечерами он копался в старых картах и сопоставлял с ними рассказы деда. Дед помнил совсем мало, какую то деревеньку в которой был очень красивый белый храм, старого деда с белой бородой, который закрывал ему лицо рукой и не давал подойти к мертвому отцу, пароход на котором они с Варей плыли по морю, зацепиться было совсем не за что. Единственной ниточкой был храм, белый храм на который было похоже их пирожное, он тоже назывался « Воскресение».