Текст книги "11:11"

мы – третий Рим?

вот мы приехали. надолго ли?

черт его знает, все само решится.

я хожу все вокруг да около,

выбираю – какая я птица.

пью снотворное, чтобы выспаться,

зашкаливает тревога, не расслабишься.

продираю слипшиеся ресницы,

Кура за окном, дождь стучит по клавишам.

город играет нервами, лепит, как ляжет,

вторю ему, не попадая в ритм.

ты прилетишь и мне ничего не скажешь.

город горит.

я горю.

мы горим.

моё пристрастие

дай мне зацеловать тебя, от макушки до пят,

дай мне сжать тебя в объятьях до хруста,

самое сильное в мире искусство —

прощать.

самым стойким неведомо, как я рвусь

прижаться к тебе, провалиться, грохнуться,

если мне за эту роль не дадут Оскар —

свихнусь.

отыграла по-максимуму, вжилась так, что кончиками

пальцев и волос вылилась в персонажа.

ты ведь вспомнишь меня однажды,

хорошее

оставляет следы сильнее, чем чёрная магия,

ни одно проклятие не имеет подобной власти,

как мое одичалое, скомканное пристрастие,

ты – на моей бумаге.

так будет легче

так, говоришь, будет лучше, так будет легче,

это необходимо было нам обоим.

я поднимаю глаза: небо в клеточку,

серо-сизое, но было же голубое!

был же ремонт, клеили мы обои,

но ты говоришь: поверь мне, так будет проще.

небо в клеточку, а были же мы с тобою —

два дерева, корнями сплетенные прочно.

ты говоришь: забудешь, родная, переболеешь,

волной унесёт, накроет внезапно берег.

ты меня совсем не любишь и не жалеешь.

но я – какого-то черта – верю?

и не видно дна

не хочу ничего помнить,

я счастливая – это главное,

солнце, как сырок плавленый,

спрячу в карман переполненный,

спрячу лесенку, спрячу песенку,

перепрыгну через свою же голову,

не забывать про радость, роллами

закручивать дни, чтобы было весело.

не забывать мечтать, мечтами полниться,

носить на груди улыбку как медальон,

прятать в мягкое зверский стон,

когда озверевшая ночь трезвонится.

пить вино, быть виной, плакаться от вина,

но собой оставаться, куда б ни шёл,

вечер бархата, день как шёлк,

счастье игристое, и не видно дна.

ну что вам – люди?

вы говорите – люди, ну что вам – люди?

как живут они, созваниваются, улыбаются,

глядя в экраны своих телефонов,

где сообщения от тех, кого называют «любимыми»,

от тех, о ком беспокоятся, выбирают каждое утро.

быть с человеком, только его любить,

волноваться, когда его долго нет,

заходить в магазин, чтобы его порадовать,

не важно – шоколадкой или большим сюрпризом,

смеяться, позволяя заправить волосы за ухо,

держаться за руки, смотреть в одну сторону,

вертеть самокрутки, избавляя от нудной обязанности,

мыть посуду, заваривать чай или бегать за кофе.

поддерживать любую идею, даже самую странную,

говорить, какой человек прекрасный,

когда он злится, когда он пил две недели,

когда он сонный, простывший или светится от счастья.

потому что он именно такой в глазах смотрящего.

и что вы говорите об этих людях, которые любят,

которые умеют любить и сердцами распахнутыми бросаются на амбразуру,

рискуя всем, что имеют, ставя во главе одного человека,

который значит для них больше, чем целый мир,

только чтобы вы называли их глупыми, жалкими,

бестолковыми и навязчивыми, потому что сами

ничего не знаете

о любви.

желаю!

вот письмо и открытка. вот летопись прожитых дней —

под гирляндой, затянутой туго на елочной шее,

под слоями седой мишуры и зелёных дождей.

чтобы мир стал искристей, а люди в нем стали добрее —

желаю!

вот твой стол: паровозик, шкатулка, конфеты.

тёплых рук и кудластых смешных свитеров,

чтоб в мороз согревали, тебя укрывая от ветра.

в суете отыскать и себя, и друзей, и любовь —

я желаю!

вот огни: переливы и отблеск фонарного диско,

голубой огонёк, голубая мечта. пусть желанья сбываются редко.

быть счастливым, быть стойким и быть в окружении

близких.

и однажды увидеться вновь, и обняться неистово крепко —

желаю!

наш дом

мир устроен по маленькопринцевскому завету.

проснулся, умылся сам, свою убери Планету.

Планету – буквально, передай всем своим знакомым,

что дом есть не просто стены, телевизор, кровать, балкон и

кухня тесная, на которой сидишь, сужаясь,

глядя в вечер, развод заливая водкой. пока за окнами проезжают

полчища перепуганных эгоистов.

скажи им: чтобы душам было спокойней, в мире должно быть чисто.

чтобы белый песок оставался белым, а море – синим,

чтоб не злиться, думая: боже, ну что за свиньи,

и свинячить тоже, от прочих не отличаясь.

всё вокруг – наш дом,

мы за него в ответе.

то есть: мы за него отвечаем.

ускакала вечность

город обледенел и скалится.

ой, да ладно! что вы помните о морозах, у вас плюс тридцать!

но от этого только хуже! сердце города – ледяное пяльце,

хочется шарф затянуть потуже,

невозможно остановиться.

да и вряд ли поможет. поздно.

стук в груди самолетам вторит.

ой, да ладно! всем бы ваши проблемы, лежать под пальмой,

называя себя несчастным. не в однушке, а возле моря.

неприкаянность, непричастность.

ваш запрос отклонён. извините, нам очень жаль, но

узких троп затянулись кольца.

город в сети поймал и душит. ой, да ладно? ну что вы, ладно…

что мы знаем о равнодушии?

ничего уже не вернётся.

мы по-новому всё наладим.

столько сил. ускакала вечность.

постарели души на сотню с лишним. ой, ну как же… ну правда, как же?!

мы пока ещё еле дышим.

но, конечно же, станет легче.

отдохнём, отоспимся, и всем покажем.

новогоднее письмо

пожалуйста, сделай так, чтобы вся эта боль исчезла,

о чем мне ещё просить. жизнь – любительница хентая,

а мы – пассивы. я верила, что состою из боленепроницаемого железа,

верила, что справляюсь, но кровь – не снег,

кровь, в отличие от него, не тает.

стекает, скапливается в морях, насыщает реки и океаны,

Дедушка Мороз, даже в пустынях, где нет оленей, одни верблюды,

от тропических лесов до джунглей, на затерянных островах, в саванне,

всё, чего в преддверии нового года хочется людям:

мира.

не-миру не видно конца и края. бесконечное садомазо,

зло потирает лапки, как в шоколаде вывалявшаяся муха.

Дед Мороз, если ты не вымер, как динозавр, если ты не кончился от маразма,

принеси нам спокойный год.

мне самой ничего не нужно.

только пусть закончатся войны, насилие и разруха.

остальное найдётся

наше тихое место в глуши. ну, допустим, на юге,

в доме пахнет анисом и манго, и города грохот не слышен.

мы всё так же ворчим и скрипим, и не видим в округе

никого, кто бы был равнодушным и лишним.

мы всё так же дымим, забираясь с романом и ромом

на широкое ложе, покрытое хлопком и шёлком,

и река укрывается в роще, и весна предвещается громом,

и искристое счастье течёт сквозь межшторную щелку.

мы всё так же одни, только стол, за которым работа,

только книги и кактус, и, может быть, маленький пёс,

без напрасных часов ожиданий, без попыток поймать хоть кого-то,

кто бы нас от самих же (поломанных, грустных) увёз.

только день, только жизнь. только юг, только тихое место в дали.

мы всё так же отчаянно рвёмся к свободному месту под солнцем.

пожелай нам, чтоб мы всё на свете смогли,

что зависит от нас.

остальное найдётся.

я почти забыла глаза тирана

не болите, глупые старые раны,

нечего раздражать меня, я почти

справилась и забыла глаза тирана,

я из памяти стёрла, как бился тогда в груди

рваным ритмом этот никчемный орган,

у которого ни совести, ни ума.

насос отвечает за то, в кого быть влюблённой,

нет, спасибо, я лучше теперь сама.

даром, что ли, вложены логика и рассудок,

руководствоваться порывами, а потом страдать?

никогда я больше уже не буду

слепо висельника тащить в кровать.

как дрожала в углу, раздетая,

в страхе съеживаясь в комок.

но теперь его ждёт вендетта.

как он мог, боже, сколько же боли,

да как он мог?

башня

на рассвете все ещё выворачивает от тошноты,

и сжимаются стены, и рот разрывается стоном.

когда кто угодно рядом, но только не ты.

когда больше нет ни одной силенки, чтоб быть влюблённым.

я пропил все – и гармошку, и печень свою, и зарплату,

выменял все, пальто заложил в ломбард,

в пух и прах проигрался с чужими в карты,

я нищий, и я этому, знаешь, рад.

дразнить меня станешь – рублем ли, телом своим невинным,

доведёшь до икоты, до срыва, до сумасшествия.

когда ты ушла, я жил как на поле минном,

где каждый шаг мне твердил о последствиях.

выбрал не то, предал, сломал, разрушил.

башня в картах таро мне сулила распад структуры.

я был идиотом, ты была самой лучшей.

я жил как во сне, я вёл себя как придурок.

пусть я недостоин, и крик изнутри молитвой

станет, но никогда не достигнет желанной цели,

я все потерял, увяз в долгах и кредитах,

знаешь, мне дышится легче, но как-то уже еле-еле.

не искать от добра добра

не искать от добра добра, делать все безвозмездно.

как бы так объяснить, что после полсотни шансов

начинает казаться, что все твои действия бесполезны,

как и все старания, ссоры и агитации.

как бессмысленны и несбыточны – обещаю,

я исправлюсь, в этот-то раз будь уверена.

ожидания медленно, но неизбежно нас разрушают,

взамен выстраивая новые барьеры да стены.

так что делать, не оглядываясь назад, ничего не ждать,

приходить на помощь, если был крик «спасите».

добро возвращается, будет ниспослана благодать.

и разносятся по миру молитвы, написанные на санскрите.

предрождественский сдвиг

это не что иное, как предрождественский сдвиг,

в мире абсурдном лишь искаженные тени,

время водой протекающих труб капает мне на темя,

дух керосиновой лампы взметнётся на миг,

чтобы опасть и остаться лужей под батареей,

не исполнив даже самых простых из моих желаний,

трассы гул громкий шевелит моими ушами,

все будет отлично, поскольку дело не в вере.

дело в том, что скрестились миры, и отсюда

видно, как кто-то сидит за столом, составляя свой план

и пускает это просто рождественский сюр и обман,

непременно случится сегодня какое-то чудо.

мир изменят слова

как адреналиновый шот, как заряд кофеина,

как удар под ребро, как улыбка маньяка.

вижу сон, там все та же картина —

человек затевает драку.

ус китовый – струной, жиром смазаны бочки,

часовых отозвал кто-то хитрый, ему невдомек,

что когда человека так лупят по почкам,

он грубеет, он станет жесток.

я смотрю в этот сон, перерезав шторные вены,

я срываю гардины и мчусь ему на подмогу.

подхожу к человеку, и плотно сжимаются стены,

потерпите, прошу, потерпите немного.

ну чего вы кричали, ну кто не давал спокойно

отвернуться, уйти промолчав, не влезать?

смотрит так, что становится больно,

вытекает из глаза старых домов слеза.

вижу только себя, и внезапно становится ясно —

это я, все мечусь и ору, люди требуют зрелищ.

не могу промолчать, потому что тогда все напрасно,

мир изменят однажды слова, ты мне веришь?

слишком зависла

«чтобы богу не показалось,

что мы в этом мире слишком зависли»

Сплин

 
я в этом мире по нелепой случайности,
от каждого звука закипаю как чайник,
мысли разносятся криками чаек,
зубами скриплю.
что-то сбоит наша галактика, дали промашку,
где мой корабль космический, где моя шашка,
где мой корсет, мой лорнет и настойки рюмашка,
чтобы быть во хмелю.
снился Устинов, мы пели «бля буду»,
потом обсуждали Кафку, Неруду,
я разгребала тяжелую груду
собственных мыслей.
я здесь пришелец, незваный, негаданный,
в мире, кишащем всякими гадами,
где алкоголь и насилие – вот вся отрада,
слишком зависла.
 

после самой тёмной ночи

 
я хочу тебя спросить,
почему не веришь ты
в то, что можно изменить
все, и все свои мечты
воплощая, быть другим,
ошибаться, но расти,
жизнь выстраивать самим
с теми, с кем вам по пути.
почему не веришь, что
ты достоен, ты умён,
личность, будто бы пальто,
примеряешь. жизнь – как сон,
отчего тебе темно,
отчего не видишь свет,
отчего в твоё окно
лезет страшный силуэт,
ты теряешь своё я,
когда комнате светло,
ты забыл, что есть друзья,
даже если тяжело.
почему ты не поймёшь,
что любить – не обижать,
не считать, что будет нож
воткнут в спину, и опять
одиночеством снедаем
ты неверием в себя
от людей спасёшься лаем
или бегством, все губя,
рассечешь свои ладони,
прикуёшь себя к кресту,
потому что поле боя
легче бросить, на ходу
поджигая все, что ранит,
всех, кто так хотел помочь,
но пойми, что солнце встанет
после самой темной ночи.
 

так догнала меня твоя пуля

«как я любил, так я теперь и ненавижу,

а пуля летит прямо к тебе, пуля всё ближе»

Аффинаж

так догнала меня твоя пуля, ни о чем не спрашивая,

вынесла содержимое черепной коробки,

если честно, я думала, будет страшно,

но было просто – громко.

я видела танец, предсмертный танец,

что исполняла пуля, как она насвистывала,

подпевала ветру, как извивалась,

то ли рок-н-ролл, то ли твист был.

смотрела без страха, не отклонялась,

в мыслях даже не было увернуться.

если выпущена пуля, то у неё есть право

до цели намеченной дотянуться.

у тебя есть право стрелять и ранить,

плевать мне в душу, смеяться звонко.

твоя любовь – носить пистолет в кармане

и добивать меня, как раненого оленёнка.

я без тебя смогу

я без тебя смогу, как все друг без друга могут,

разница только в том, что мне не хочется смочь.

слишком сильны эти руки, слишком сильны эти ноги,

слишком сильно желание сбежать от тебя прочь.

спрятать кривую строку, взять это все в кавычки,

выжечь траву за домом, выпить весь мини-бар,

мы друг для друга – зеркало самой плохой привычки,

хочется чиркнуть спичкой и устроить пожар,

чтобы в нем все сгорело, чтоб он был так силён,

как сильны мои руки, как сильны мои ноги,

какое сильное сердце, что терпит, пускай с трудом,

что сносит все и прощает так, как дано немногим.

мишень для стрел

разобьюсь, не мудрено, на такой-то скорости,

упаду с такой высоты – пророчество.

непреложная истина – одиночество

некоторым даже идёт на пользу.

но не мне, в полёте я – птица стайная,

командный игрок, всей душой радеющий

за победу, вроде жива ещё,

мальчик улыбнулся – и я растаяла.

мальчик рассмеялся – и я растеряна.

он играет один в шалаше и в песочнице,

я ему предложу своё одиночество

и сердце – мишень для стрел его.

нужно будет? возьмёт ли? выстрелит?

святочное гадание не откроет,

улыбаюсь в ответ и иду к нему быть собою,

и несу ему душу чистую.

это было в прошлом году

это было в прошлом году, в России,

в довоенной и в дорежимной.

яблоки в цвету, мы красивые,

шевелим ушами, поем, бежим.

это было как будто бы не взаправду,

как если бы не над нами рассвет сиял,

Родина раздулась, превратилась в жабу,

легла окровавленным лоскутным одеялом.

помнятся тёплые, березовые, летние,

проспекты, улицы, девушки, попрошайки,

вот дом, где растили, потом распяли поэта,

вот улица, откликающаяся на «первомайку».

вот эти люди, что тащат обиды,

в забитых маршрутках, в автобусах полных,

школьники пишут в твиттер,

а в окнах – деревья

такие зелёные.

а в мыслях – война и междоусобицы,

возврата в Россию – как кары

бояться, но помнить, как город трезвонится,

набитый людьми, печальный и старый.

нас помнить, живущих в городе этом,

спешащих на встречу и ждущих всесилья,

вот дом, где растили и поминали поэта.

Россия.

городские пейзажи

не подталкивают к городской лирике городские пейзажи,

разве что – к нытью с налетом недолюбленности,

к мародерству, оскорблениям или краже.

Азия – не Европа, где все ответы несут на блюдце.

это скорее о поисках внутренних истин, познания духа,

как смиряться, учиться любви, познавать человечность,

как подставлять вторую щеку тому, кто отвесил тебе оплеуху.

как смотреть на людей и видеть в них бесконечный

потенциал. а не ходить, разевая рот, ошарашенным,

разглядывать бездушное, архитектурное наследие.

и знать, что день не вернуть вчерашний,

и что любой из дней может оказаться последним.

никому не было дела

вроде я все, что могла, сказала, душа излита,

все сокровенное, тайное – как в музее,

вот моя боль, вот – любовь, зеваки, смотрите.

не хотят, нос воротят, по сторонам глазеют.

то есть – можно было все выложить как на духу,

в те минуты, когда совсем не умелось молча,

стоило просто высказать и выдать за чепуху,

приснившуюся ночью.

ведь никто и бровью не поведёт, вся эта честность

вынуждает с совестью подписывать контракт,

в памяти занимает под сто терабайтов места,

и все выкручиваешься, придумываешь, что да как —

оформить получше, мягче бы записать, взять верный тон,

создать, может, лучшее из того, что создать могла.

а потом смотреть, прищурившись, как бетон

заливает самое ценное, что ты у себя берегла.

я бы ринулась в пропасть

нет чудес, да и магии не осталось,

постовые покинули пост, выложив по посту,

с чистого листа начинать, ну какая жалость,

снова выбрать жизнь, и снова совсем не ту.

снова вступать в борьбу со своими же демонюгами,

рассаживать их в кружок, объяснять, чего тут, куда и как,

а потом забиваться в угол, сидеть там хилым, испуганным,

думать – слабак я, совсем слабак,

видеть лица, но быть неспособным голос

различить и проникнуть в суть, если бы Новый год

обнулял, я бы ринулась в эту пропасть,

даже зная, что все не то, даже зная, что ты – не тот.

потерянный Пьеро

кто-то за меня ведёт рассказ, ведёт перо,

печальный клоун не выходит на поклоны.

я здесь один потерянный Пьеро,

а вас там – миллионы.

я перед вами выступал, шутил, кривлялся,

улыбкой прикрываясь, точно шторой,

я заслужил бы парочку оваций

и похвалу антрепренёра.

но я мечтал, чтоб кто-то понял сердце, о чем оно

стучит, болит, за что оно радеет.

софиты гаснут, на манеже вновь темно,

но у меня внутри – темнее.

вагон метро

«так тихо, что я слышу,

как бежит по глубине вагон метро»

Сплин

«Но мама, не пей, мама, это яд»

Крематорий

вагон метро бежит по эстакаде,

бегут минуты, спотыкаясь о часы,

бежит волна, вино бредёт в стакане,

и Скорпион бежит туда, где Близнецы,

чтобы ужалить, чтобы разлучить,

один погибнет, и двоих не станет.

и вкуса нет, как сильно ни перчи,

яд в этой кружке, яд в этом чане.

тень убегает, скрылась за поворотом,

гляжу ей вслед, образ твой растворяется.

я бегу от своих чувств к тебе, как на охоте

загнанный гончей трусливый заяц.

чувства ранят, я видел однажды

в фильме, я в книге вычитал,

что хэппи-энд – это такой продажный

подлец, что сведущ в налоговом вычете.

я выхожу на свой круг, готов к забегу,

я ступаю отчаянно, человечище,

я везу свой воз и маленькую телегу,

и твоё лицо вдали мне мерещится.

я сама себе возвела висельницу

говоришь: не спрашивай, отчего я сегодня хмур,

я потупилась, вылизываю котёнком блюдце,

мы на стыке совершенно безрадостных субкультур,

ты Одиссей, а я боюсь выходить на улицу.

посмотри на морду мою – куда мне с такой,

стервой стать, человеколюбкой, иль ненавистницей?

я хотела уйти от тебя, а ушла в запой,

я сама себе возвела висельницу.

я смотрела уроки, как затянуть петлю,

тренировалась – на галстуках, в основном – как вязать узлы.

ты все время печальный, я же помнила, как я тебя люблю

бесконечно злым.

видимо, для злости необходима страсть, а поддерживать

огонь у меня, вообще-то, желания ни малейшего.

я бы предпочла спросить, отчего ты сегодня нежный,

вместо этого молча иду к месту повешения.

где таких берут?

стихи – это мелкая для меня валюта,

как пятьсот или тысяча донг,

как фантик, как листик, ну, как минута,

когда дрожащий разносится в гонг

удар.

ударило сердце. ух. стук. на миг заглохло.

в пустыне – оазис – жаждущего мираж – возник.

что-то внутри заскулило, заохало.

гремят фанфары, грозится небо,

грозится – в смысле – будет гроза.

я мелочь соскребаю, и думаю: мне бы

от тебя, наконец, открестить пейза-ж.

ж-ж-ж, бз-бз. комар.

над ухом зудит, несносный сорванец,

как школьник,

купивший вместо завтрака в столовой – сахарный леденец,

маленький несносный шкодник.

и пошёл выкручиваться, выкаблучиваться

всем покажется, и так, и этак,

мелочью тоже гремел в кармане, как их только учат

быть таким вдохновением для поэтов?

как же —

подмечаешь деталь какую-то незначительную,

почти неприметную, тем более – кажущуюся неприменимой.

а она обжигается, не даёт забыть в веренице событий,

и греет так, что выдерживаешь под этой мелкотней – зиму.

и сердца кражу.

хочется стать настоящим

у нас есть дом, в общем-то, мы не бедствуем,

разве что в каком-то нравственном отношении.

боремся активно с причинно-следственной

связью, стали жертвами собственных выборов и решений.

вольность, все же, слегка ограничивает, сужает

рамки и возможность шире смотреть на вещи,

на стенах стихи развешаны как скрижали,

прикрывают трещины.

но в нас-то трещины не прикроешь, не залепишь пластырем,

все, что произносим, ведёт к катастрофе и краху.

как учили все знаменитые пастыри —

голодая, делись последней рубахой.

я делюсь, у меня уже опустел шкаф метафор,

полка рифм скудеет, ритм рвётся чаще,

нищий и истощенный, с безумненьким взглядом автор

ищет пути попроще, хочет стать настоящим.