Текст книги "Ленинградское детство 50–60-х. Рассказы о Марусе"

ДАДОДЖОН
История четвёртая

Глава 1. Приезд

Маму ждали вторую неделю. Уж к ноябрьским должна приехать, – с надеждой говорила бабушка, и возможное совпадение самого великого праздника страны с приездом мамы делали этот праздник домашним, любимым. Бабушка по три раза на дню спускалась к почтовым ящикам проверить, нет ли письма, а всякий шум в квартире пресекался её сердитым окриком: тише вы, пропустим телеграмму!

Но вот уже и ноябрь начался, а мамы всё не было и вестей от неё тоже. Неожиданно повалил снег и шёл целые сутки пушистыми хлопьями. Наступила настоящая зима. С крюка в коридоре были сняты санки, и Маруся с Олей отправились в Зелёный сад кататься с горки. Там уже было много ребят, возбуждённых от нежданного прихода зимы.

Они покатались на санках с деревянной горки, кем-то заботливо пролитой с вечера водой, потом играли в «ямщика», где Оля неизменно была запряжённой лошадью, а Маруся ямщиком, и они носились по круговой аллее, пока «лошадь» не выдохлась. Тогда отправились домой, по дороге обсуждая, зальют ли каток у кинотеатра и купят ли Оле новые коньки. Старые, несколько раз переставляемые на другие ботинки по причине роста ноги, годились теперь только Марусе.

С этими разговорами они зашли в квартиру, и Маруся сразу поняла – приехала мама. Уже в дверях пахло её «Красной Москвой», Беломором и тем особенным запахом дальних странствий, который навсегда приклеился к Комсомольску на Амуре, маме, радости от её приезда. Маруся, не раздеваясь, бросилась в комнату и застыла на пороге. За круглым столом, сидя боком и сдвинув локтём новую, купленную ещё по весне клеёнку – с бананами, виноградом и прочими роскошными фруктами – сидел незнакомый мужчина. Правда, Маруся не сразу поняла, что не знакомый, поначалу решила… Папа, папа наконец-то приехал!

Папа занимал в жизни Маруси особое, тайное место, хотя она его совсем не помнила. Вернее, ей казалось, что помнила: как он таскал её на закорках, как они ходили вместе с мамой на демонстрацию и несли шары и флажки, как уехали в Ленинабад и жили там с другой бабушкой. Но, скорее всего, эти «воспоминания» сложились из маминых рассказов, разговоров взрослых, альбома с фотографиями, где она, стриженая под мальчика, с чёлочкой и внимательным взглядом, сидит между родителями. Или – совсем кроха – в плюшевой шубке делает первые шаги от мамы к папе, а вокруг снег и чёрные стволы деревьев, по которым Маруся узнаёт Зелёный сад.

Почему папа нас бросил? – спросила как-то Маруся у мамы, рассматривая любимую фотографию, на которой папа в морской офицерской форме держит кружевной кулёчек – с ней, с Марусей! – а мама, опираясь на его плечо и кокетливо отставив ножку в изящном ботинке – улыбается прямо в объектив.

– Он нас не бросал, это мы от него ушли, – ответила мама, переворачивая фотографию лицом вниз. И от этого «мы», и от подписи на обороте «Ленинград, ЦПКиО, 1954 год» Марусе стало жалко папу, которого они сами бросили, а он, конечно, не отпускал и до сих пор ждёт, вдруг они вернутся?

Оказалось, не ждёт и даже ни разу письма не написал, не приехал узнать, как там его дочурка. Это Марусе уже бабушка рассказала, а на вопрос: почему они с мамой ушли от папы, разве он их не любил? – неохотно бросила: любил, да его мать вас не любила. И тут же переключилась на тему хозяйственных дел, будто ничего важнее их не было на свете.

Значит, другая бабушка не любила маму и не любила Марусю. Она смутно помнила тёмное лицо, множество платков на голове и протянутую конфету, раскусив которую, Маруся надолго замолчала из-за слипшихся зубов и только кивала на вопрос: кусно, кусно?

Но бабушка тоже не любит папу. Она как-то слышала их с мамой разговор: который месяц нет алиментов… скрывается… надо в розыск подавать. Непонятные алименты она пропустила мимо ушей, а вот «скрывается» и «розыск» её заинтересовали. Папа потерял какие-то документы, его разыскивают, а он прячется. Скрывается и скитается. Маруся вспомнила, как бабушка говорила про своего сына Лёвушку: «Пропал без вести – не значит, что погиб. Может, в плен попал, а теперь вернулся и боится домой идти, чтобы нас не подвести».

Иногда вечерами они с бабушкой смотрели на противоположные окна лестничного марша. Там часто курили мужчины, глядели во двор-колодец, и на фоне освещённого окна их фигуры смотрелись силуэтом. Лишь вспыхивающий огонёк папиросы освещал лицо, и бабушка подносила к глазам театральный бинокль, шепча чуть слышно: «Нос похож, и руки вроде… но нет, не он». А Маруся думала своё: «Высокий, как папка, только волосы светлые, а у папы тёмные. Нет, это не папа». Но через день-другой они снова занимали наблюдательный пост, предварительно выключив свет, чтобы их не заметили.

В последнее время всё изменилось. Бабушка больше не стояла у окна с биноклем, решив, видимо, что Лёвушка уже не объявится. А Маруся ещё ждала, но разговоров об отце не затевала, просто представляла, как раздастся звонок в дверь, и на пороге возникнет он, высокий и кудрявый, с лукавой улыбкой, шутками… папа.

Мужчина за столом не улыбался, и кудрявым не был: глубокие залысины, кряжистая фигура, тёмные, рабочие руки, глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями. Мама бросилась к Марусе, стала расстёгивать пальто, снимать сапожки, прямо здесь, в комнате. И Маруся увидела, какая мама красивая, как у неё блестят зубы в вишнёвой помадной улыбке. И никто Марусю не ругал, что ввалилась не раздеваясь, и это было необычно и тревожно. Потом мама подвела Марусю к незнакомцу и сказала: «Вот, Маруся, это дядя Саша». Вот как, его тоже зовут Саша, как папу! И Маруся ничего не ответила, отвернулась и побежала мыть руки.

Тётя Женя в своём нарядном платье «цвета увядшей розы» по-быстрому накрывала на стол: шпроты, купленные к ноябрьским, бабушкины знаменитые пирожки с капустой «на скорую руку», а из холодильника со словами: ну, по такому случаю… бутылка водки. У них дома водку не пили, одна тётя Женя по праздникам выпивала стопку, всегда залпом, приговаривая: «Ну, поехали». Но никто никуда не ехал, и бутылку убирали в холодильник до следующего случая. Как правило, лечебного, когда нужно было растереть или банки поставить.

А тут бутылка целая, и все, довольные, подсаживаются к столу, Маруся забирается к маме на колени и вдруг замечает у дяди Саши на пальце татуировку «САША». Она уже видела похожую у дяди Пети, соседа снизу, когда он ремонтировал бабушкину швейную машинку, и даже спросила: зачем всем знать, как вас зовут? А он ответил: это чтобы не перепутали. Где и с кем его могли перепутать? Тогда дядя Саша должен бояться, что мама его перепутает с папой.

Потом все ели, выпивали рюмку за рюмкой, дядя Саша не отставал, и всё говорил маме: «Ивановна, ты давай, доставай из мешка». И эта «Ивановна» – так маму никто не называл – и эти перекрёстные взгляды поверх Марусиной головы, и готовность, с которой мама кинулась поднимать солдатский вещмешок, вынимая промасленные свёртки, благоухающие чем-то копчёным, – всё было новым, и мама была новой, совсем другой.

Возможно, они уже поженились, неприязненно подумала Маруся и спрыгнула с маминых колен, села рядом с бабушкой и тогда уже спокойно поела привезённых вкусностей. Мама становилась всё веселее, обнимала дядю Сашу за шею и говорила что-то смешное, так что все буквально заливались, только Маруся не смеялась и даже не вникала в смысл маминых слов. Она страдала. Очень хотелось зареветь во весь голос: папа, ну где ты, приезжай за мной! – но Маруся молчала и даже не точила слёзы. Нельзя при чужих.

Глава 2. Подвал

Первое сентября, долгожданная школа, пожилая учительница Марьиванна с крошечным бардовым бантиком рта и тонкими, удивлёнными бровями, тридцать незнакомых мальчиков и девочек – всё это разом прервалось, не успев втянуть Марусю в новую школьную жизнь. Уже в начале следующей недели она должна была ехать в санаторий, в Ушково. Путёвку предложили прямо накануне заезда. Горящую, сказала бабушка, и они два дня провели в поликлинике, сдавая анализы и обходя врачей.

В этой суматохе Маруся почти не видела маму. У дяди Саши в Ленинграде оказалась сестра, и они ночевали там, иногда забегая вечерами. Потом Маруся уехала в санаторий, а когда через два месяца вернулась, мама и дядя Саша уже поселились в подвале на шестнадцатой линии, куда мама устроилась работать дворником.

Пока Маруся была в санатории, мама приезжала к ней всего один раз, и то ненадолго. Только расстроила Марусю, та проплакала до вечера и поняла, что никак не может жить без мамы. Раньше, когда мама уезжала в свою геофизпартию, Маруся поначалу тоже сильно плакала. Но мама была далеко, и постепенно боль от разлуки притуплялась, повседневная жизнь заслоняла любимый образ, и они с бабушкой просто ждали писем, и только под конец волновались, считая дни до её приезда. Теперь, когда мама окончательно вернулась и была где-то рядом, но не с Марусей, разлука отзывалась постоянной ноющей болью. Ну, хорошо, пусть дядя Саша, она даже готова называть его папой, раз мама так хочет, лишь бы жить вместе. Ведь у них теперь есть жильё.

Но оказалось, всё не так просто. Дворникам полагалась комната, но её давали обычно в подвалах. Марусе об этом рассказала бабушка и добавила, что детям жить в подвале нельзя, особенно ей, Марусе с её ревматизмом. Но хоть в гости можно ходить? В гости можно, но только по выходным. И бабушка дала почитать рассказ Короленко «Дети подземелья». Это никак не повлияло на Марусину решимость быть рядом с мамой, она постоянно канючила, и вскоре ей разрешили поехать к маме и даже переночевать. Но только чтоб в воскресенье вечером вернулась!

Подвал Марусю поначалу напугал. Во-первых, запах. Пахло сыростью, гнилью и землёй. Как на кладбище. Во-вторых, длинный коридор с влажными облезлыми стенами, гуляющими половицами и рукавами труб над головой, проходя под которыми взрослым приходилось нагибаться. В коридоре вечно была перегоревшая лампочка, и к туалету пробирались наощупь.

Но самым неприятным было окно комнаты. Узкое, расположенное в самом верху, оно совсем не давало света, приходилось постоянно жечь электричество или сидеть в потёмках. К тому же окно было вровень с тротуаром, и Маруся видела только мелькание чужих ног. В сильные снегопады окошко полностью заваливало снегом, и перво-наперво шли его расчищать, а потом уже сам тротуар. Комната была малюсенькой, в ней помещалась только кровать, узкий шкафчик, он же буфет, и тумба, служившая столом.

Марусе на ночь рядом с кроватью ставили раскладушку, а ей так хотелось спать с мамой! Но она сразу поняла, что дядя Саша ей своего места не уступит, и просить не стоит. Лежала без сна, ворочалась, чувствуя, что и они не спят, караулят её. Ну что ты там вздыхаешь, как кум Тыква? – нарочито беззаботно спрашивала мама. Дядя Саша глухо ворчал, и до Маруси доносилось: вот встала бы в пять часов, да снег покидала…

Она и встала вместе с ними, живо оделась и потребовала лопату. Ей нашли какой-то скребок на длинной ручке, и Маруся рьяно взялась колоть лёд на поребриках, но быстро устала и принялась лепить снежную бабу. А потом, когда мама отвозила её домой на сороковом трамвае, заснула, да так крепко, что её пришлось нести до лифта.

В следующие выходные она опять вскочила со звонком будильника и обрадовалась, обнаружив в углу комнаты небольшую лопатку, сделанную дядей Сашей специально для неё. Они вышли вместе и, пока мама готовила на керогазе суп, дядя Саша учил Марусю сгребать снег так, чтобы чистить до самого асфальта, не надрываясь. Лицо дяди Саши оживилось, глаза весело сверкали из-под кустистых бровей и были такими добрыми, что Марусе и впрямь захотелось назвать его папой. Он похлопывал Марусю по плечу и всё повторял: «Чё нам ревматизмы? Мы их в-жик, в-жик и нету!» Когда появилась мама, они уже шли в две лопаты, и снег только отлетал на мостовую. А мама, как маленькая, принялась кидаться снежками, а они на пару устроили ей ответный обстрел.

В тот раз возвращаться домой не хотелось, но Маруся мечтала поделиться впечатлениями с домашними. Так что рассталась с мамой спокойно, без слёз. Вечером, когда сели ужинать, Маруся принялась рассказывать: про личную лопату, которую ей сделал дядя Саша, про то, как она помогала и как в снежки играли. Тётя Женя нахваливала Марусю и всё подкладывала ей добавку, Оля тут же захотела бежать на улицу, играть в снежки. Только бабушка слушала с явным неодобрением, даже не доела и ушла в свою комнату, где долго сидела, не зажигая света.

Потом тётя Женя зашла к ней, и до Маруси доносились обрывки разговора, из которого она поняла: бабушка боится, что Марусю от них заберут. А когда бабушка вышла с заплаканными глазами, Маруся подошла к ней, прижалась лицом к переднику, пахнущему пирожками с капустой, и тихо заскулила: «Бабуш, я с тобой, с тобой…». Бабушка погладила её по голове, а потом до самой ночи рассказывала про блокаду, про сына Лёвушку и про маму, которая выжила, благодаря своему весёлому и деятельному характеру.

И тогда Маруся узнала, что бабушка вовсе не мамина мама, а только тёти Женина, что мама ей племянница, но бабушка растила её как дочь, потому что мамина мама умерла ещё до войны от туберкулёза, отца убило бомбой, а сёстры погибли от голода. Так они с бабушкой сидели, не зажигая света, сумерничали, и Маруся думала: вот у мамы теперь есть дядя Саша, у тёти Жени – Оля, а с кем останется бабушка, если она уедет к маме? Нет, её нельзя бросать, Маруся ей нужна.

Теперь у неё было два дома: главный, с бабушкой, Олей и тётей Женей, и новый: с мамой и дядей Сашей. В новом доме жили соседи, с которыми Маруся постепенно познакомилась. Соседи были дружные, вместе справляли праздники, помогали, чем могли, и никогда не скандалили. Они и работали в одной жилконторе: кто дворником, кто слесарем, кто электриком, а Света из дальней комнаты – уборщицей в ЖЭКе. От неё узнавали о выдаче зарплаты, и потом, к вечеру, собирались на большой закопчённой от керогазов кухне, составляли столы и гуляли полночи.

Как-то раз Маруся застала это гулянье и поняла, что мама здесь – самая главная. Она сидела в торце стола в своём бордовом платье из шотландки, украшенном только рядом бархатных пуговиц, с подвитыми и заколотыми наверх волосами, так что был виден белый высокий лоб и серые глаза со смешинкой. Когда она брала в руки гитару, лица соседей застывали в предвкушении. Сначала она настраивала её, но так красиво, что казалось, это уже музыка. Потом, оглядев всех предупреждающим взглядом, играла вступление, и слушатели, узнавая знакомую мелодию, заранее начинали аплодировать или подбадривали колкими словечками.

Да, мама была настоящей артисткой. Её так и звали «Артистка».

Не знаешь, Артистка дома? Да вроде лёд колет во дворе. Обычный разговор.

Потом мама пела, кто-то подхватывал, кто-то фальшивил, на него шикали, а к концу застолья все шумели, заглушая и маму, и гитару. Тогда она вставала из-за стола, дядя Саша забирал початую бутылку, и они уходили к себе, продолжать. А на следующее утро, как ни в чём не бывало, вставали по будильнику и шли убирать снег.

– Ты только бабушке не говори про вчерашнее, – просила мама, когда они ехали домой на трамвае, и добавляла: «А то не отпустит в следующий раз». Но Маруся и сама понимала: про такое бабушке знать нельзя. И даже тёте Жене нельзя, и Оле не стоит рассказывать. Но для себя решила: никогда в день получки не оставаться у мамы.

Глава 3. Дядя Дадо

Маруся привыкла к дяде Саше, и хоть дружбы не получилось, но и ссор не было. Замкнутый он, неразговорчивый. Только временами на него нападал «стих», и он вдруг начинал учить Марусю, как чистить картошку, разжигать керогаз или подшучивал беззлобно. Но больше молчал или говорил только по делу. А какие у них с Марусей дела?! После лопаты – никаких дел не было. Маруся продолжала помогать по утрам, но иногда не слышала будильника, и работать уходили без неё. А когда просыпалась, дядя Саша непременно говорил: «Соня-фасоня питерская», и это было ужасно обидно.

Как-то раз, уже по весне, когда Маруся с дядей Сашей скалывали намёрзший за ночь лёд, мама осталась дома: у неё с вечера поднялась температура, болела голова. Маруся колола лёд на тротуаре, а дядя Саша с тяжёлым ломом пошёл во двор, где у водосточной трубы скопилась большая наледь. Маруся колотила скребком, опустив голову, и внезапно поняла, что рядом кто-то стоит. Это был очень высокий и худой человек, смуглый, с бровями ровными и толстыми, как две пушистых гусеницы, в чёрном пальто и шляпе с полями. Он внимательно разглядывал Марусю, вроде как оценивал её работу.

Сердце вдруг забилось быстро-быстро, как у птенца, выпавшего из гнезда прошлым летом, и Маруся даже задохнулась от догадки. Она молча смотрела на мужчину, а он наклонил голову на бок, будто к чему-то прислушиваясь, и негромко спросил: «Вы Маруся?». Она кивнула, обомлев от этого «вы» и чуть заметного акцента. Папа к ней бы так не обратился. Но кто же это?

Мужчина наклонился и сказал: «А я вас сразу узнал, хоть вы тогда маленькая были. И меня не помните?». Маруся замотала головой, но тут же в памяти возникло: Дадо. И она произнесла это вслух. Мужчина страшно обрадовался: «Не забыли, такая кроха, а Дадо не забыли!». Потом достал из внутреннего кармана конверт и, протянув Марусе, сказал: «Передайте, пожалуйста, маме. Папа вас ждёт, просит приехать. Вы хотите увидеться с папой?». Маруся кивнула и тут же увидела, как из ворот арки вышел дядя Саша. Он остановился, вглядываясь, и вдруг побежал к ним, сжимая в руках лом. Маруся быстро спрятала конверт в валенок, а когда обернулась взглянуть ещё раз на Дадо, того и след простыл.

«Кто это был? Чего он хотел?» – издалека кричал дядя Саша, и Маруся видела, что он встревожен и даже напуган. Она что-то мямлила невразумительное: мол, спросил, как зовут, да где родители, но этим только всё портила, потому что дядя Саша в непонятном бешенстве схватил её за руку и потащил домой, ругая на ходу, что разговаривала с незнакомым. Дома он, чуть не задыхаясь, передал происшедшее маме, повторяя: её одну нельзя оставить, она же никого не боится! А мама внимательно смотрела на понурую Марусю и нехотя кидала в ответ: ничего не случилось, чего ты завёлся?

Но дядя Саша именно завёлся, не уходил от темы и с подозрением следил за Марусей, как она снимает недавно купленную мамой шубку, скидывает валенки. И только потом отправился в дворницкую относить лом, который в запале притащил с собой. Маруся выскользнула следом, ей надо было забрать спрятанный на полке между входными дверями конверт. Когда она вернулась, мама уже стояла в дверях комнаты и поскорее забрала у Маруси письмо. Она быстро разорвала конверт, и глаза её забегали по строчкам.

Письмо, видимо, было коротким, и мама вполголоса спросила: кто передал? Маруся рассказала, как всё было. Дадоджон, – улыбнулась мама, её серые глаза мечтательно смотрели на что-то далёкое, а на щеках отчётливо проступили любимые ямочки. – Двоюродный брат твоего папы, они ведь очень похожи. – И, заслышав шаги в коридоре, спрятала письмо на груди.

Дома, когда Маруся в очередной раз рассматривала старые фотографии, она пыталась найти сходство между папой и дядей Дадо, но никакого сходства не было, только рост: оба были высокие. И глаза у папы серые, а у дяди Дадо карие, и волосы отличаются от папиных: прямые, почти чёрные, с длинными баками.

Мама, видимо, рассказала бабушке о письме, потому что Маруся слышала, стоя за дверью, их разговор. Она вообще взяла моду подслушивать. Ей казалось, что вот-вот должна решиться мамина судьба, а, значит, и её, Марусина. Она слышала, как бабушка отговаривала маму ехать, а та упрямо твердила: рассчитаюсь и махну. На что бабушка отвечала: ты уже махнула, хватит, пожалуй, махаться, уже пора браться за ум. Но мама всё повторяла: рассчитаюсь и поеду, Маруське нужен отец. А бабушка, понизив голос, говорила что-то сердито, но Маруся уже не могла разобрать.

Потом они все вместе разглядывали мамины фотографии, привезённые из экспедиций. На них она была неизменно весёлая и либо в окружении группы геологов, либо одна, в красивой позе с фотоаппаратом в руках, или с гитарой у костра. Оказалось, на обороте фотографий были подписи, которых Маруся раньше не замечала. На одном снимке мама, перебирая струны гитары, что-то поёт, а на обратной стороне – строка из песни: «С милым гнездо не свила я, одна я…».

Целый месяц они жили как на вулкане. Мама несколько раз оставалась ночевать, а утром, ещё до трамваев, шла пешком на шестнадцатую линию, на работу. Она так никуда и не поехала, не махнула, а потом они пришли вместе с дядей Сашей и объявили, что поженятся. Бабушка сделала вид, будто они явились просить у неё согласия, усадила дядю Сашу перед собой и говорила, как это ответственно, как он должен заботиться, а дядя Саша только повторял: да я за Любу… да я для неё…

Вот и всё, думала Маруся, больше она никогда не увидит папу. Он не позвонит в дверь, не появится в их старенькой квартире, где они вместе прожили три года, не будет шутить и усмехаться своей особой усмешкой, которая передалась Марусе по наследству. А потом она вспомнила, как дядя Дадо спросил: вы хотите увидеться с папой? Как она кивнула, соглашаясь, и папа наверняка уже об этом знает.

Значит, надежда не потеряна.