Текст книги "Пересечь границу"

Марина Ясинская
Пересечь границу

– Девушка, повторяю вам еще раз – у вас нет паспорта гражданина Российской Федерации. Без него я ничем не могу вам помочь.

Офицер регионального консульства, плотный мужчина лет сорока с редеющей шевелюрой и седеющей щетиной, говорил равнодушно и смотрел утомленно. За последние месяцы таких, как эта девчонка, он перевидал немало, и несчастные лица измученных, испуганных людей его уже не трогали.

Как только начались внутренние чистки в стране, у стен консульства образовалась огромная очередь. Она разрасталась и медленно свивалась во все новые и новые кольца вокруг здания. Люди не расходились ни днем, ни ночью. Стояли неделями.

– Послушайте, но как же так? – чуть не плача, повторяла Алекс. – Я же русская. Вот, видите, мне и бумагу прислали – я больше не американская гражданка. И мама у меня была русская…

Офицер безразлично смотрел на нее и монотонно бубнил:

– Доказательством гражданства Российской Федерации является наличие паспорта гражданина Российской Федерации. У вас его нет и не было. Но поскольку ваша мать, как вы утверждаете, гражданка России, вы имеете право подать заявление на признание гражданства. Необходимые формы можно заполнить непосредственно на сайте российского посольства. Процедура рассмотрения занимает около года.

– Я не могу ждать год. Никак не могу.

– В таком случае вы можете обратиться на гостевую визу – ее выдают за два-три месяца. Все, что необходимо, – это вызов от гражданина России.

– У меня никого нет в России. Совсем.

– Значит, я ничем не могу вам помочь, – ровно закончил офицер.

Алекс подавленно молчала. И что ей делать теперь?

Расколовшаяся Америка лишила гражданства всех тех, чья национальность казалась им подозрительной. Разумеется, русские туда попали сразу же.

Но Алекс-то ведь родилась и всю жизнь прожила в Штатах! Да, у нее была русская мама, студенткой приехавшая в Америку на заработки и, как это делали многие в то время, решившаяся остаться. После рождения Алекс ее депортировали из страны. Зато отец был американец – и неважно, что она никогда в жизни его не видела.

Да, Алекс росла в русской общине и прекрасно владела русским языком. Но ведь она закончила школу, отучилась два года в местном колледже, платила налоги и даже один раз голосовала! И никогда не задумывалась над вопросом гражданства – пока внезапно не разразилась вторая гражданская война между Севером и Югом.

Ну, разве мог кто-то предположить, что дебаты в парламенте и на общественных форумах по поводу признания однополых браков перерастут в уличные бои? Что они разрастутся и перейдут в самую настоящую войну? Что она так затянется?

Давно признавшие однополые браки Канада и Скандинавия поддержали Север; Югу помогали религиозные страны Азии и Европы. Помогали – но не просто так. Слишком часто США вмешивались во внутренние дела других государств, слишком многое приходилось терпеть от Штатов, чтобы сейчас не воспользоваться возможностью и не внести свою лепту в распад великой державы. Потому, поддерживая и Север, и Юг, «союзники» внимательно следили, чтобы ни у одной из сторон не появилось явного преимущества – чем дольше идет война, тем меньше остается от Америки. От этого выигрывают все.

Все – кроме тех, кто не являлся американцем хотя бы в третьем поколении. Именно они, американцы первого и второго поколения, проснувшись однажды утром, обнаружили, что их стали считать угрозой для внутренней безопасности государства.

Вот и Алекс на двадцатом году жизни в одночасье признали русской и дали три месяца на выезд из страны, пригрозив, что в случае отказа ее ждут изоляционные лагеря. И она пришла в российское консульство – куда же еще податься девушке с именем Александра Вареева? Да только здесь ей, кажется, помогать не собирались.

– Но вот же, мне прислали бумажку, – снова попыталась убедить офицера Алекс.

– Эх, девочка, – вдруг криво усмехнулся он. Так усмехаются бородатым шуткам. – Это ты для американцев стала русской. А для нас ты – американка.

– Послушайте, – Алекс крепко схватила его за руку ледяными ладонями, – если я не уеду через два месяца, меня отправят в изоляционный лагерь. Вы же знаете, что там творится! Да я… я… куда угодно, только не в лагерь!

Слухи о лагерях ходили самые разные, один другого невероятнее. Но даже если люди и преувеличивали, дыма без огня не бывает. Да и призрак Абу-Грейб до сих пор заставлял дрожать от ужаса, хотя прошло с той поры уже без малого полвека. В любом случае лагерь для лиц, которых считают политически неблагонадежными, не окажется курортом.

Алекс покосилась на визитки, аккуратной стопкой лежащие на краю стола, – прищурилась, стараясь прочитать имя офицера. Потом снова взглянула на него – с отчаянной мольбой и надеждой:

– Владислав Николаевич, помогите мне! Ну, пожалуйста! Я очень вас прошу!

Офицер молчал, и его глаза долго оставались равнодушными и безразличными. Потом он внезапно высвободил руку и грузно поднялся из-за стола. Подошел к двери, приоткрыл. Измученные люди жались в душном коридоре, терпеливо ждали.

– Технический перерыв, – буркнул офицер.

Плотно закрыл дверь, повернул ключ в замке. Медленно обернулся – и Алекс увидела его глаза. Они больше не были равнодушными и безразличными – нет. Но Алекс подумала – пусть бы они оставались холодными и бесчувственными. Пусть. Все лучше, чем новый взгляд. От него закачался, будто лодка на волнах, пол под ногами. Поплыл вверх потолок, закрутились стены узкого кабинета.

Алекс вскочила со стула. Ударилась об угол стола и не заметила. Сделала шаг назад. Еще один. И еще. Спина встретилась с холодной стеной.

Офицер по-прежнему стоял у дверей – он не сделал ни шагу. Только смотрел на нее с усмешкой и молчал. Молчал, но Алекс прекрасно слышала непроизнесенные, но такие отчетливые слова:

– За стенами нашего консульства тебя ждет изоляционный лагерь. Не будь дурой – думаешь, там тебя не тронут? А за дверью, у которой стою я, – дорога в Россию. Сама догадаешься, как через нее пройти, или мне подсказать?

Какой может быть выбор, когда на тебя наваливается беспомощность, когда бессилие прижимает тебя к стене? И когда они смотрят – смотрят тебе прямо в лицо. Глазами офицера из консульства.

Не может быть – этого просто не может происходить на самом деле.

Не должно.

Не здесь.

Не в самый первый раз.

Не так.

Не с ней.

Алекс крепко зажмурилась.

Отчаянно пытаясь унять бьющую ее дрожь, она желала только одного – ничего не запомнить.

* * *

Алекс никогда не любила Норфолк. Он уродовал белесое песчаное побережье океанского пляжа Вирджинии своими неказистыми небоскребами, загазованными трассами и грязными, дымящими трубами заводов. А теперь, когда она уже полтора месяца дневала и ночевала в порту, она возненавидела его еще больше.

Здесь не редела толпа людей. Не могли разогнать ее ни военные, ни грохот взрывов, ни оглушающая стрельба спешно пригнанных после падения Ричмонда установок ПВО. Потому что корабли оставались самой последней надеждой для тех, кто не мог иначе выбраться из страны. Таких, как Алекс.

За полчаса унижения в консульстве она получила наспех закатанную в пластик карточку, подтверждавшую статус беженки. Оставалось только пересечь российскую границу, но как раз это оказалось практически невыполнимым.

Цены на авиабилеты взлетели до небес; купить себе место на самолет Алекс не могла. Зато ходили слухи, что заходящие в порт корабли иногда соглашаются взять на борт пассажиров. За куда более умеренную плату, а если повезет, то и бесплатно.

Так и оказалась Алекс в порту. Все это время она отчаянно боялась даже на минутку отойти от причала. Страх, прочно засевший в груди и постоянно сжимающий сердце – страх пропустить спасительное судно преследовал ее днем и ночью.

За полтора месяца в порту побывало много кораблей. Но мало кто из них принимал пассажиров. Если какое-то судно и соглашалось, люди штурмовали его с отчаянностью обреченных, насмерть давя друг друга в толпе. Ни на одно из них, разумеется, Алекс не попала.

Надежда на то, что международные организации озаботятся судьбой беженцев и примутся их вывозить, давно умерла. Алекс перестала ходить в здание порта, чтобы посмотреть новости. Самое главное она уже уяснила.

НАТО развалилось, растеряла свои позиции ООН. На опустевшую международную арену ринулись новые игроки – делить освободившуюся территорию, и сейчас им было не до помощи нуждающимся.

У Алекс в запасе оставалось две недели. Изо дня в день предъявляя документы военному патрулю, она с ужасом думала о том, что в конечном итоге все-таки окажется в лагере. И тогда то, что пришлось вытерпеть в консульстве, покажется ей сущей ерундой.

* * *

За неделю до рокового срока в порту появилось российское судно.

На погрузившемся в сумерки причале собралась толпа: она дрожала, нервничала и сталкивала стоявших слишком близко к краю в воду. Тяжелой волной ударила в высокий борт пришвартовывающегося судна. Мощным потоком рванула на спустившийся трап. Потом замерла, дрогнула и стала медленно отходить назад. Команда корабля оказалась хорошо подготовлена к тому, что ее ждет, – по ступеням плотным строем с оружием в руках спускался экипаж.

На причал сошел капитан – подтянутый темноволосый мужчина лет сорока пяти с седыми висками и удивительно ясными глазами. Сообщил, что примет на борт только двадцать пять человек. В первую очередь – граждан России.

Люди и не подумали расходиться и сдвинулись с места только после того, как моряки, оцепившие корабль, приподняли дула автоматов.

Ждать чуда бессмысленно. Но Алекс все равно не ушла. Да, у нее нет российского паспорта, а в очереди – куда больше двадцати пяти человек. Но у нее осталось всего шесть дней, и если есть хоть малейшая возможность попасть на борт, она ею воспользуется.

Прошло около часа, когда над причалом разнеслись слова:

– Больше мест нет. Повторяю, больше мест нет.

Раздались крики и плач. Кто-то с причитаниями ринулся вслед за поднимавшимся по трапу командиром, кто-то отчаянно цеплялся за жесткие рукава черной формы моряков, просил, умолял.

Алекс не сдвинулась с места и не сводила взгляда с корабля. Вот оно – ее спасение, совсем рядом. Протяни руку – и дотронешься.

Матросов оцепления почти не было видно – их черная форма растворялась в черноте ночи; слабый лунный свет выхватывал из темноты только белые фуражки.

Моряки сновали между кораблем и зданием порта, деловито бегали вдоль причала. Перекидывались между собой короткими фразами. Потом стали не спеша бродить между не сводящими отчаянных глаз с корабля людьми. Перед некоторыми останавливались, что-то говорили.

Вот одна белая фуражка повела за собой кого-то. Из оцепления раздались редкие смешки и неразборчивые реплики. Белая фуражка остановилась на нижних ступенях трапа, и до Алекс донеслись слова:

– Какая, к чертовой матери, дисциплина? Когда мы отчалим, будет уже поздно. Не за борт же ее выкинут. Да если и за борт – она согласна на риск. Она вообще на все согласна. Так ведь? – обратился он к почти неразличимой фигуре, не отходящей от него ни на шаг.

Мгновенно ожившие люди бросились к оцеплению. Алекс, не раздумывая, рванулась вслед за ними.

Мимо нее проходили черные фигуры в белых фуражках. Некоторые останавливались, брали за подбородок, поднимали голову, заглядывал в глаза, что-то спрашивали. Она молчала, крепко стискивая зубы.

Лишь бы уехать. Лишь бы уехать. Лишь бы уехать.

Когда чья-то рука сжала ее ладонь и настойчиво потянула к кораблю, Алекс не колеблясь пошла вслед, низко опустив голову. Лучше не смотреть. Да и какая разница?

Она споткнулась на ступенях трапа и почти упала, но ее резко дернули вверх. Хрустнули суставы, заныло плечо.

Винтовые лестницы, люки и снова лестницы. Тяжелая дверь, крошечная полутемная каюта.

Ее подвели к узкой койке – она неуклюже села. Голову так и не подняла. Чья-то ладонь настойчиво надавила на ноющее плечо, и Алекс послушно легла.

– Спи, – услышала она тихий голос.

* * *

Моряк, забравший ее с причала, оказался худощавым и молчаливым, со светло-карими глазами и коротко стриженными волосами. Ему было двадцать пять лет, он был помощником командира БЧ-1, что бы это ни означало, и звали его Герман.

В первый день он заглянул в каюту ближе к обеду, кинул на стол термопакет с едой и поманил Алекс за собой. Проводил по короткому коридору к ничем не отличающейся от прочих двери и коротко пояснил:

– Гальюн.

Алекс молча смотрела на него. Видимо, недоумение отразилось в ее взгляде, потому что он спросил:

– Ты русская?

– Наверное, – неуверенно ответила Алекс.

Он хмыкнул и пояснил:

– Туалет. И старайся никому не попадаться на глаза.

Вечером снова принес еду. Почти ничего не говорил. А Алекс ничего и не спрашивала.

На второй день Алекс немного пришла в себя и поняла, что не может оттягивать неизбежное. Оно висело над ней дамокловым мечом и не давало покоя.

– Герман, – первой заговорила она, когда тот принес термопаек, – Герман, спасибо.

Долго молчала. Наконец выдавила из себя – через силу:

– Я не знаю, как тебя отблагодарить.

Неправда. Она знала.

Отвернулась. Ну вот и все.

Герман не отвечал.

Тишина уже звенела от напряжения, когда Алекс не смогла больше выносить затянувшуюся паузу и обернулась.

Герман встретил ее взгляд и усмехнулся – криво и недоверчиво. Вышел, ничего не сказав. А Алекс, обжегшись о его холодный колючий взгляд, забилась в самый угол жесткой койки. В отчаянии глядела на закрывшуюся за Германом дверь, прекрасно понимая, что ничего не сможет ему объяснить. Не поверит он – не после того, как она с готовностью пошла вслед за ним с причала.

Герман появился уже под вечер, с тощим матрасом в руках. Алекс все-таки не выдержала:

– Герман, – начала она. Помолчала, пытаясь подобрать слова. – Послушай… Понимаешь, я…

Слова не шли.

Герман долго стоял, пристально глядя на нее сверху вниз – словно старался что-то разглядеть. Потом неожиданно кивнул и вышел.

Вернулся поздно ночью. Тихо, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Раздевался, не включая свет. Только Алекс все равно не спала. Зная, что предстоит, она не могла заснуть. Дождалась, когда Герман улегся на тощий матрас на полу, глубоко вздохнула – и спустилась к нему с жесткой койки.

* * *

Замкнутое пространство полностью изменяет течение времени. То, на что в обычной жизни требуются месяцы, в крохотной каюте происходит за какую-то неделю.

Прошло всего несколько дней, и Алекс перестала вздрагивать при звуке открывающейся двери, а Герман перестал отмалчиваться и смотреть словно бы мимо нее.

Долгие часы они скрашивали разговорами. Сначала Алекс рассказывала Герману про маленькую Россию – несколько кварталов на окраине индустриального города Вирджинии, в которых она росла. Про маму, которую она никогда не видела, про далекий грохот взрывов, к которому привыкаешь. Про порт, про бессонные ночи, про ожидание корабля. И гораздо позже – про консульство.

Герман всегда внимательно слушал. Потом стал рассказывать сам. Про семью, про то, как четырнадцать лет назад его младшего брата вместе со всеми семилетними детьми забрали в ВУЗТы, воспитательные центры закрытого типа, призванные заменить семью, не справляющуюся с воспитанием детей. Там, в изоляции от пагубного влияния окружающей среды, подальше от наркотиков и преступности, их растили до полного совершеннолетия, прививали ответственность, порядочность, сознательность, патриотизм и прочие бесценные качества. Герман говорил, что за прошедшие годы связь с братом как-то потерялась, что он ничего не слышал от него больше двух лет. Вспоминал, что первого сентября не увидишь больше на улицах взволнованных нарядных первоклашек с ранцами за спиной и гладиолусами в руках – ведь теперь ВУЗТы забирают детей каждый год.

Рассказывал про службу. Про то, как их крейсер патрулировал пролив Крузенштерна, когда разразился третий конфликт с Японией из-за Курильских островов. Про то, как в составе миротворческих сил они курсировали вдоль берегов Коста-Рики, Панамы и Колумбии во время карибских нарковойн. Про эвакуацию российских дипломатов из Нигерии в разгар вооруженного передела африканского нефтяного рынка после развала мультинациональных корпораций. Про сопровождение кораблей Красного Креста в погибающую от СПИДа Замбию, у которой не хватило денег купить у фармацевтических компаний лицензию на производство лекарств от ВИЧ-инфекции.

Прошло две недели, и равнодушный, чужой и безразличный человек стал для Алекс почти родным, а его незаметная забота и сдержанное внимание располагали к себе все больше. Даже по ночам Алекс наконец перестал мерещиться на его месте седеющий офицер российского консульства. Только вот что стояло за этим – благодарность, привычка или что-то еще, она не могла понять. Да и не хотела.

А Герман дал ей новое имя, и оно навсегда заменило «Алекс». Сашенька. Саша.

* * *

Когда жизнь дарит тебе что-то хорошее, никогда не следует расслабляться, потому что за ее щедрость непременно придется расплачиваться.

Герман вернулся с дежурства на взводе, бросил термопаек, с размаху плюхнулся на койку и сцепил руки за головой.

– Черт! – с чувством выдохнул он.

Страх холодными пальцами вцепился в сердце и резко дернул вниз.

– Что случилось?

– Пришел приказ сменить курс. А мы всего в пяти днях от Питера!

– А что с нами?

Герман покачал головой. Потом ответил:

– Завтра утром к нам подойдет сторожевой крейсер и заберет тех, кого мы приняли… Тех, кого приняли официально.

– А нельзя?.. – начала было Саша, но он ее перебил:

– Нет. Никак. Иначе кавторанг потеряет должность.

– Кавторанг?

– Командир Устинов, – пояснил Герман. Встретил ее непонимающий взгляд и слабо улыбнулся: – Кавторанг. Капитан второго ранга. – Потом помрачнел: – Устинов – хороший мужик. Он с самого начала знал, что у нас нелегалы на борту. И решил, что в порту мы вас как-нибудь незаметно высадим, а там – кому какое дело, на чем вы приехали… Не с собой же вас брать, в самом деле! Зато теперь, понимаешь, если он сдаст вас сторожевому крейсеру, то в штабе ВМФ об этом непременно узнают. А за такое нарушение его как минимум снимут с должности.

Саша не понимала.

– Неужели нельзя объяснить?.. Неужели не поймут?

Герман криво усмехнулся:

– Эх, мало ты о нашем флоте знаешь!

Саша подавленно молчала. Ну почему, почему от нее ровным счетом ничего не зависит?

Герман опустился рядом, укутал Сашу покрывалом, обнял. Он больше ничего не мог поделать – он и так уже сделал больше, чем мог.

* * *

Саша проснулась оттого, что Герман осторожно, но настойчиво тряс ее за плечо. В иллюминатор был виден краешек мутно-серого неба. Раннее утро? Или поздняя ночь?

– Вставай. Быстрее!

– Что, что такое? – бешеный стук сердца громом отдавался в ушах.

– Мы заходим в ближайший порт. Официально – на дозаправку. Кавторанг придумал. Для вас это единственный шанс сойти.

Саша бестолково заметалась по каюте. Она не совсем проснулась, да еще этот оглушающий стук в ушах!

Надо столько всего спросить!

Да, что-то надо спросить – непременно. Что-то очень важное…

Что?

Герман, кажется, понял ее состояние – стал говорить простыми короткими фразами:

– Это не Россия. Это латышский порт Лиепая. Тебе надо добраться до Риги. До Риги. Запомнила? Отсюда до Риги идет поезд. В Риге садись на любой монорельс в Россию. Поняла? Показываешь карточку беженки, говоришь, что у тебя – право транзита. – Герман сунул ей в руки небольшую, плотно набитую чем-то сумку. Потом помахал перед лицом тонкой папкой. – Здесь все твои документы. Смотри, вот я кладу их во внутренний карман. Здесь, – он показал бумажник, – деньги. Наличные. Все, что смог собрать. Положи себе. Не потеряй. Саша, ты все поняла?

Она кивнула в ответ, отчаянно стараясь не разреветься. Опять земля уходит из-под ног, снова она стремительно падает, падает в никуда…

– Сашенька, слушай меня, – Герман крепко взял ее за плечи, – Саша, все будет хорошо. Главное – пересечь границу с Россией. Пойдем, у нас очень мало времени.

Воздух серых сумерек оказался холодным и неожиданно тяжелым. Трап уже спустили, и в густом тумане по нему тихо скользили вниз призрачные фигуры.

– Постарайтесь держаться вместе, – напутствовал Герман, – так безопаснее. Ты все запомнила? Тебе надо в Ригу, а оттуда – на любой монорельс в Россию.

Саша кивала, с трудом заставляя себя делать каждый шаг. Воздух резко пах йодом. Плеск волн растворялся в густом тумане. Сырость пробралась за воротник, холодными струйками потекла по спине. Дрожали руки.

Трап. У поручней – несколько размытых фигур. Да и вообще – все вокруг расплывается дрожащими кляксами. Наверное, из-за тумана.

Лицо Германа совсем близко. Оно не расплывается – оно очень четкое. Кажется, оно никогда еще не было таким четким.

Надо – надо что-то сказать на прощанье. Ох, сколько всего надо сказать – а времени нет. Почему же она ничего не говорила – ведь у них было столько долгих дней? А оставшихся мгновений едва ли хватит на самое главное. Да и что оно – самое главное?

– Герман, мне надо тебе сказать…

Слова не шли. Так уже было.

Герман помнил. Кивнул.

– Я знаю.

Теперь надо заставить себя отпустить рукав его жесткого кителя и шагнуть на первую ступеньку.

Надо.

Надо!

Шаг вниз. Как в бездну.

Спустившись на причал, Саша обернулась. Ей показалось, что там, наверху, все еще стоит Герман. Но наверняка она сказать не могла – палуба растворялась в колеблющемся тумане сырых сумерек.

* * *

До Москвы Саша не доехала.

Ее ссадили на границе, не обратив внимания на карточку беженки, и оставили в буферной зоне. Вместе с теми, кто ждал своей очереди попасть в Россию.

Здесь были беженцы и вынужденные переселенцы, мигранты и сезонные работники, нарушители иммиграционного режима и нелегалы. Все они ждали. Ждали собеседования, суда, выдачи или продления визы, амнистии. Были здесь и граждане России – те, кто отказывался платить налог на бездетность или не желал лечиться от наркомании и алкоголизма. В буферных зонах находились все те, кто не был достаточно хорош для того, чтобы жить в новой России, активно занявшейся своим возрождением после едва не уничтожившего ее полвека назад демографического кризиса.

Теснившиеся по несколько семей в крохотных квартирах, стоящие часами в очереди у единственного продуктового магазина или у банкомата в день выдачи соцпособий, днюющие у биржи труда в надежде, что вдруг появится хоть какая-то вакансия – а какие могут быть здесь вакансии? – постоянно боящиеся не успеть убраться с улиц до наступления комендантского часа, люди мечтали о том дне, когда их наконец выпустят из буферной зоны в Россию. А там – там одобренным переселенцам помогают с жильем, там есть работа, там получаешь хороший социальный пакет. Там не патрулируют улицы вооруженные отряды соцнадзора. Там порядок, спокойствие и свобода, такие редкие в бурлящем от перемен мире. Там – совсем другая жизнь.

Надо только дождаться этого дня.

И Саша ждала. Ждала всего второй месяц, но уже изнемогала от жизни в буферной зоне. От беспорядков, от очередей, от грязи и шума, от постоянного напряжения, от состояния подвешенности между небом и землей. От того, что в который раз от нее ничего не зависит. Но больше всего – от страха, что ожидание может затянуться на несколько лет, а такое случалось сплошь и рядом.

Вообще-то предполагалось, что дела беженцев попадают в приоритетные списки и, соответственно, рассматриваются быстрее. Но здесь все упиралось в крохотный пробел законодательства и в принципиальность того человека, от которого зависела ее дальнейшая судьба, – в участкового соцнадзора северо-западной буферной зоны Андрея Степанова.

Серьезный, ответственный, вежливый, выдержанный, умный – он был из самого первого выпуска ВУЗТов. Человек нового поколения.

– В инструкции четко сказано: «беженцы, имеющие гражданство другой страны». А у вас, Саша, вообще нет гражданства. Значит, придется ждать в общей очереди, – раз за разом повторял ей участковый.

Говорил ровно и терпеливо. Саше поначалу казалось, что вот уж он-то, такой вежливый, такой предупредительный, войдет в ситуацию, вот ему-то можно объяснить, вот он-то поймет.

Как сильно она ошибалась! За его участливым тоном и понимающей улыбкой не было ни участия, ни понимания.

– Робот, – шептала она про себя, с ненавистью глядя на сероглазого юношу. – Машина – холодная и бездушная…

Отчаяние требовало действий. Любых. Каких угодно. Ведь выбралась же она из Штатов – без денег, без документов.

В памяти сразу всплывали липкие глаза и редеющая шевелюра офицера консульства. Неужели опять? Неужели все на этом свете решается только таким образом?

Каждый раз, когда появлялся Степанов, она смотрела в его серьезные серые глаза, и ей казалось, что его ничем не проймешь.

Но и тут она ошиблась.

Да, участковый не проявлял инициативу и не делал намеков. Но пусть и выпускник ВУЗТа, здоровый молодой мужчина и не думал отказываться, когда смертельно бледная Саша сама сделала первый шаг.

Впрочем, очень скоро она о том сильно пожалела. Пленум Верховного Суда в очередном постановлении устранил крохотный пробел законодательства, и Сашины документы немедленно перевели в приоритетную очередь.

Несмотря на это, одним разом встречи с Андреем, к большому сожалению Саши, не ограничились.

И снова воскрес и постоянно присутствовал рядом с ней четкий – до самых мелких деталей – образ седеющего офицера российского консульства.

* * *

– Думаю, через два месяца вам назначат собеседование. Тем временем предлагаю уладить последние формальности.

Несмотря на все, что между ними было, участковый продолжал вести себя как прежде, даже когда находился с Сашей наедине, – вежливо, корректно и отстраненно, и непременно обращался к ней на «вы». Это безмерно ее раздражало.

– А разве еще не все?

Саша уже заполнила бесчисленное количество форм. Сдала отпечатки пальцев, сетчатки и ДНК. Прошла медосмотр. Пришли положительные результаты исследования слепка ее психологического состояния.

– Нет, не все. Мне необходимо знать, что вы будете делать – стерилизацию или генетическую коррекцию?

– Извини, я не понимаю.

– Новая демографическая политика России не приветствует увеличение числа темнокожих граждан. А вы – носительница гена темной кожи, и он непременно проявится в одном из последующих поколений.

Носительница гена темной кожи? Как это?

Саша недоуменно наморщила лоб. Потом в памяти всплыли те немногие фотографии отца, которые сохранились от матери. Ах вот, значит, почему он такой смуглый! Только ей никогда и не приходило в голову, что он – цветной; у нее-то кожа светлая.

Андрей, кажется, понял, что не дождется ответа, и продолжил:

– После стерилизации вы не сможете иметь детей и, соответственно, не передадите этот ген по наследству. Генетическая коррекция сохранит вашу репродуктивную способность, направленно уничтожив только этот ген. Разумеется, если вас не устраивает ни один из вариантов, вы можете остаться жить в буферной зоне.

– Нет уж, спасибо, – ответила Саша, поежившись. – Я за генетическую коррекцию.

– Очень хорошо, – кивнул Степанов. – Но есть одна проблема. Стерилизацию вам сделают за счет государства. А вот генетическая коррекция – процедура новая и дорогостоящая, и проводится она исключительно на личные средства.

– И сколько стоит эта процедура? – спросила Саша, заранее зная, что таких денег у нее не будет.

Андрей ответил.

Лучше бы не отвечал.

Саша помолчала, а потом тихо спросила:

– Андрей, скажи мне – а зачем вообще давать на выбор два варианта, если заранее известно, что один из них – невозможен? Ну откуда у беженца такие деньги?

На лице участкового появилась понимающая улыбка, та самая, за которой – Саша точно знала! – нет понимания:

– По закону я обязан уведомить вас обо всех вариантах, чтобы вы могли свободно сделать выбор.

«Робот! Самый настоящий робот!»

– Так что вы будете делать?

Свободный выбор, ничего не скажешь! Всю жизнь – в буферной зоне? Нет уж! Вот только цена…

– Стерилизацию, – выдавила из себя Саша.

– Хорошо, – кивнул Степанов, – Будете сейчас делать или подождете до рождения ребенка? Учтите, ребенку тоже придется делать или стерилизацию, или коррекцию. Причем не ранее, чем по достижении им двухлетнего возраста.

Так в детстве она падала вниз на американских горках, и небо с землей менялись местами…

– Какого ребенка?

Голос участкового доносился откуда-то издалека и казался несколько удивленным:

– Вы не знали? Вы ждете ребенка. Девятая неделя.

* * *

– А нельзя разрешить мне переселиться в Россию, а я, как только накоплю денег, сделаю генетическую коррекцию?

– Нет.

– А нельзя ее сделать в кредит?

– Нет.

А нельзя?.. А нельзя?.. А нельзя?..

Нет. Нет. Нет.

Тупик.

– Андрей?

Участковый сидел напротив и ждал. Да как он может быть так спокоен, когда вся ее жизнь того и гляди разобьется на мелкие осколки?

– Андрей, ну подскажи мне что-нибудь! Хоть что-нибудь!

Степанов смотрел на нее участливым и понимающим взглядом, за которым нет ни участия, ни понимания.

– Саша, в вашем случае единственный вариант – стерилизация. Если не хотите делать аборт, рожайте ребенка и отказывайтесь от него. Оставите в соцприемнике в буферной зоне.

«Робот! Самый настоящий робот!»

– Да как же я могу отказаться от своего ребенка?

– Значит, рожайте, делайте стерилизацию, переселяйтесь в Россию. А как накопите денег, сделаете ребенку коррекцию и заберете его отсюда. Если, конечно, его не усыновят до вас.

«Ненавижу!» – подумала она, глядя в серые серьезные глаза.

– Андрей, ну не могу я так! Ну должен же быть хоть какой-то выход! Неужели ты совсем ничем не можешь мне помочь? После всего…

Саша замолчала, не договорив – словно споткнувшись о хорошо знакомый участливый взгляд.

– Нет, – покачал головой он. – Или стерилизация, или же вы найдете деньги, чтобы заплатить за генетическую коррекцию.

– Интересно, где же это я их найду? – вздохнула Саша и закрыла лицо руками.

Степанов поднялся, пошел к выходу. В дверях остановился. Обернулся. Ровно и бесстрастно сказал:

– У меня дежурство заканчивается в семь. Подходите ко мне домой полвосьмого – как обычно.

* * *

Саша поджидала Степанова у подъезда его дома, хотя тем утром решила, что больше ни за что на свете к нему не придет.

А привела ее сюда последняя, отчаянная надежда. Вдруг ей сможет помочь Герман? Вдруг она все-таки не была ему уж совсем безразлична? Ну а если и так, может, его не оставит равнодушным судьба собственного ребенка?

Хотя не проходило и дня, чтобы Саша не вспоминала Германа, и хотя она сильно по нему скучала, ей не хотелось быть навязчивой и самой искать встречи с ним. Особенно при таких обстоятельствах.

Но других вариантов у нее не было.

– Андрей, – начала она, едва они переступили порог его квартиры, – мне нужна твоя помощь.