Текст книги "Прямо с койки"

Мария Ануфриева
Прямо с койки

Мамаша с коляской неспешно и гордо прошествовала на зеленый сигнал светофора и нарочито замедлилась, пристраивая коляску на поребрик.

Вы замечали, как ходят беременные бабы? Как утки, только что не крякают. Полные сознания своей значимости, переваливаются с ноги на ногу. Кучкуются в скверах, а еще хуже – у пешеходных переходов. Пойдут – не пойдут, попробуй, разбери. Те, что с колясками, опасливо вытягивают головы, а эти как на параде – выпятили круглое достояние и пошли гордо, из какого-то своего иного мира снисходительно глядя на другую половину человечества – небеременную, второсортную.

Я выжала газ на Пулковском шоссе, показательно и смиренно притормозила у поста ДПС. Миновав его, как волк, сбросила овечью шкуру и понеслась по Дунайскому проспекту. Это сейчас попасть на север Петербурга просто, а тогда кольцевая дорога только строилась – щерилась арматурой из бетонных свай, похожая на останки огромной доисторической рыбы.

Поворот на Дунайский был не случаен – пол-литра водки диктовали мне быть осторожной и избегать центральных улиц. Переваливаясь на служебном «Форде Фокусе» – любимом «бегемотике» – через разбитый переезд у железнодорожной станции «Обухово», сделала погромче радио. Валерий Меладзе, София Ротару и группа «Белый орел» были со мной заодно. О чем бы они ни пели, выходило об одном – у всех есть упоительные в России вечера, милые-любимые-единственные, «я пойду за тобой» и прочая лабуда, но не у всех есть продолжение этой лабуды – дети. И это – правда жизни.

Моя правда.

Скоро тридцать, я очень стараюсь, лежу, как йог, на высокой подушке, возведя глаза к потолку, а колени почти к переносице, ожидая, что Божий промысел свершится, но каждый месяц в определенное число получаю увесистую фигу с маслом.

Часы тикают – я лежу – получаю фигу – снова лежу – очень стараюсь – получаю фигу – часы тикают – одноклассницы ведут детей в школу – я лежу – получаю фигу – мамаши с колясками шествуют через дорогу – я хотела бы быть с ними – одна из них – но нет – лежу – получаю фигу.

На другой стороне Невы снова втопила педаль газа и заревела белугой в унисон какой-то песне. Мчалась по переходящим одна в другую набережным, не утирая слезы и смакуя свое, почти по Достоевскому: «чем хуже – тем лучше». Разбиться сейчас было бы лучшим исходом – о парапет набережной, через встречку, только бы ненароком не задеть кого, не дай бог беременную.

Патрули ГИБДД словно сгинули. Возле дома вильнула боком, парканулась буквой «зю». Поелозила ключом в замочной скважине, упала на кровать и провалилась в безвременье. Хорошо хоть муж в командировке.

Утро нагрянуло сонмом звуков из раскрытой балконной двери: лязг трамваев, гудки машин, ругань пенсионеров возле «Сбербанка» аккурат под балконом. Головная боль и латентное раскаяние, знакомое всем, хватившим лишку накануне.

Рядом с банкой кофе – хотя кто же пьет с бодуна кофе – лежала упаковка теста на беременность. Подташнивало – прямо как беременную. Достоевский ведь сказал: чем хуже – тем лучше. Заслужил свое хуже – получи, удостоверься в тщетности попыток. Ну, давай же, еще раз, проверь: хуже уже не будет.

* * *

– Мне надо срочно встать на учет по беременности, – торжественно сообщила я в неохотно приоткрывшуюся дверь женской консультации.

– Я – сторож, – ответили в узкую щель. – Сегодня – воскресенье!

– Я очень долго ждала беременности, и вот она наступила. Мне очень-очень надо. Вообще никого нет, даже дежурного врача?

– Приходите завтра, – не разделила мою радость сторож. – А еще лучше по записи.

Через дорогу новый дом, на первом этаже располагалась частная клиника вполне себе гинекологической направленности.

Там мне и тесту с двумя отчетливыми полосками, в отличие от сторожа, оказались несказанно рады.

УЗИ длилось минут десять, в течение которых я лежала с непроницаемым видом, ожидая всевозможных подвохов природы в виде внематочной беременности, сестер Даши и Маши, ложного результата. Наконец врач, все это время сканировавшая не только живот, но и мое лицо, сообщила:

– Вы беременны, – и замерла в ожидании реакции.

Это было очень вежливое профессиональное ожидание, вслед за которым должно последовать либо проникновенное сочувствие и предложение решить проблему здесь и сейчас, либо горячие поздравления и предложения скрепить нашу дружбу на последующие девять месяцев согласно прайсу. Врач не знала, что выбрать, и пыталась прочитать ответ на моем лице.

– Я ждала этого каждый месяц. Пять лет, – разрешила ее сомнения.

Улыбка мгновенно вернулась на лицо узиста, и колесо медицинских услуг тут же завертелось, не хуже мельничного. Сдав анализы на все, что гипотетически могло омрачить беременность, я вернулась домой и с гордостью показала чеки супругу.

– Хорошее начало, – прокомментировал он, и я была полностью с ним согласна, тем более что через пару дней лаборатория вернула нам отчет о потраченных средствах с нулевыми результатами.

– Вы – дура, – сказала пожилая врач в консультации, просмотрев бумажки из коммерческого центра. – То же самое могли бы сдать у нас бесплатно, а главное, в двадцать девять лет вы – старородящая с плохим анамнезом. На сохранение ложиться надо, а не по платным клиникам бегать. Немедленно. Хотя бы недели на две.

* * *

– Как мне сказать ему об этом? – вопрошала я мужа, заламывая руки.

– Кому? – недоумевал он. – Ведь ты мне уже сказала.

– При чем тут ты? Как мне сказать Дмитрию Николаичу, нашему учредителю, о том, что я беременна?

– Он-то тут при чем?

– Он меня руководителем отдела сделал!

– Так ты сама собой руководишь.

– Это не важно! У нас куча проектов. Он меня убьет, если узнает. Убьет и отнимет служебную машину.

Компанией владели два друга-качка, наводившие священный корпоративный ужас на всех наемных работников. Поговаривали, что у них общее бандитское прошлое. Не знаю, как там прошлое, ибо пугающим было и настоящее. Черные джипы, внезапные вызовы на ковер, хмурые взгляды, тихая, сквозь зубы речь. Чем тише человек говорит, тем напряженнее его слушают. Мой начальник говорил шепотом с видом, не допускающим переспрашиваний.

Устраиваясь на новую работу всего полгода назад, как и все соискатели женского пола, уверяла, что декретов не планирую, а планирую денно и нощно трудиться на благо компании в качестве новой штатной единицы специалиста по рекламе – бренд-менеджера, подчиняющегося напрямую владельцам.

Утро вечера мудренее. В понедельник утром я включила компьютер, превентивно втянула голову в плечи и принялась сочинять письмо.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, вчера я сломала руку и сегодня вынуждена взять больничный на две недели». Нет, может, лучше ногу? Или ключицу?

Представила Дмитрия Николаевича через пять месяцев. Припомнит и руку, и ногу. Ключицу тем более. Нет, перед смертью не надышишься, шило в мешке не утаишь, а все тайное становится явным.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, еще в пятницу мы с вами строили совместные планы на будущее, но в воскресенье случилось непредвиденное – я узнала, что жду ребенка. Это очень долгожданная беременность, после предыдущей неудачной попытки пришлось ждать пять лет. Врачи советуют лечь в больницу. Вы – второй человек, после мужа, которому я это говорю, даже родители не знают. Обещаю две недели отсутствия работать удаленно и всегда быть на связи с вами».

Выдохнула, перекрестилась и нажала невозвратное «отправить».

Через десять минут пришел ответ:

«Поздравляю! Занимайся здоровьем, но о работе не забывай». В конце письма стоял смайлик. Я и не думала, что он умеет улыбаться.

* * *

Оформив документы в приемном покое, в девять часов утра поднялась в отделение.

– Зачем вы пришли? Мест пока нет, – огорошили с порога. – Сидите, ждите, выписка после обеда. А лучше приходить завтра или в конце недели.

Вскоре таких, как я – «приходитезавтра», – набралась дюжина. Мест на стульях не осталось. Через пару часов спину ломило, низ живота ныл и тянул. Казалось, сухая строчка в направлении «угроза выкидыша» вот-вот вполне могла претвориться в реальность.

– Сколько стоит платная палата? – созрела я, подойдя к сестринскому посту.

Место на стуле тут же заняли.

Палата стоила как двухместный комфортабельный номер сочинского отеля в высокий сезон.

– Бери, – сказал муж по телефону. – Не жди, что за издевательство.

«Обойдусь, – решила, умножив сумму на четырнадцать дней. – Подожду еще час. Только если уж совсем невмоготу будет».

Прошлась по коридору, растирая поясницу, вышла на прокуренную лестницу.

Последняя, купленная еще в другой жизни, – в субботу – пачка сигарет тянула карман.

– Не слушайте вы их, – затянулась рядом пожилая санитарка. – Это они специально народ с утра до обеда маринуют, чтобы раскошеливались. А в палаты те заглянете – то же самое все, занавеси молью прожранные, только телевизор личный. И дохтора, и похлебка – все одно. С часу дня выписывать начнут, вот и караульте.

Двери в палаты открыты. В каждой сидят на кроватях девчонки, обсуждают больничный быт.

– Да я с тем успехом дома лежать буду, – беленилась одна на кровати у окна. – Не выпишут сегодня, я по собственному желанию заявление напишу, все равно уйду! У меня от каши ихней понос начался, а на хлорку, которой по полу возюкают, аллергия! Я еще скажу спасибо врачихе в консультации за то, что меня сюда упекла.

– Плохо тут, девочки? – заглянула в палату.

В больничном мирке, как попутчики в поезде, люди сходятся мгновенно: и тем и другим ехать вместе на долгое расстояние из пункта А – поступления до пункта Б – выписки. Попутчики успеют заинтересовать, надоесть, стать родными, снова надоесть, и, когда говорить уже больше не о чем, молчание становится ненатужным, а обоюдно-осмысленным, как у прожившей много лет вместе супружеской пары. Новый человек – как глоток воздуха, тем более если он еще не знает, как плохо лечат в этой больничке.

– От-вра-ти-тель-но! – отчеканила пациентка на кровати у окна, а я оценила обстановку: без сомнения, это лучшее место в палате – светло, не на проходе, розетка для ноутбука в наличии прямо над тумбочкой, для того чтобы быть на связи с Дмитрием Николаичем.

– Как я вас понимаю! Меня тоже заставили приехать, а что я буду тут делать? – горестно всплеснула руками, мысленно располагаясь на кровати у окна. – Конечно, дома лучше, там и стены в помощь. Сколько ты уже тут? Пять дней! Бедная, как ты выдержала?

Когда началась выписка, я сбегала на пост, попросила определить меня в выбранную палату и заняла стратегическое положение низкого старта на стуле возле дверей.

Вскоре у меня появилась компания. Стройная заплаканная девушка держала за руку мужа и, по всему видать, тоже намеревалась осесть в выбранной палате. Почувствовав конкуренцию за место у окна, мигом ее невзлюбила, но что делать – попутчиков не выбирают.

Постели поменяны, пол навозюкан хлоркой – палата свободна. Одновременно мы ринулись в раскрытые двери, но соперница с опережением.

– Чур я возле дверей, – сказала она. – А то от окна еще дуть будет, тут вон и балкон еще. Можно? Меня Марина зовут.

* * *

– Вы попадаете к нам прямо с койки! А еще чего-то хотите, – раздраженно сказала лечащий врач нашей палаты. – Родятся у вас дети или не родятся – этим только господь бог ведает, а мы тут так… помогаем немного.

Мы с Маринкой закивали: у нее срок четыре недели, а у меня – три. Прямо с койки, куда уж тут спорить. Поначалу я обиделась на «койку» и хотела рассказать врачу, как ждала беременности, как уже даже не надеялась, но поняла, что лирикой ее не прошибешь, да и ни к чему они, эти слезные истории в стенах больницы, которые, если бы могли говорить, сами рассказали немало.

Каждый день привозили девочек с выкидышами и замершими беременностями на чистку. Выписывали всех на следующий день после УЗИ и беглого осмотра. Хуже всего было, когда из-за отсутствия мест клали их в нашу палату – к тем, кто сохранялся. Мы ведь и сами ходили под дамокловым мечом чистки, приговор мог прозвучать на каждом осмотре.

Маринка не знала, что это такое, а я-то знала и потому старалась не смотреть в лица тех, кому сохранять нечего. А как не смотреть, когда в одной палате. Мы сидели на кроватях, через узкий проход, но были словно на разных планетах – маленьких астероидах. Только на наших с Маринкой астероидах цвела своя живая роза, укрытая стеклянным колпаком, а напротив, через проход, – умерла. И проход этот, выстланный потрескавшимся и затертым больничным линолеумом, казался бездной.

Молчать нельзя, и говорить пустые слова утешения тоже нельзя – это я хорошо помнила, потому что не забыла, как сидела по ту стороны бездны.

«Я даже не знаю, что сказать» – одна из самых страшных фраз, которую можно услышать от человека. Не знаешь – молчи.

Обсуждали незначимое, обменивались телефонами, с облегчением расставаясь и зная, что никогда друг другу не позвоним.

Исключением стала Люда – она хоть и сидела по ту стороны бездны, но казалась нам гуру. В ней не было того тихого, безмолвного и оттого еще более страшного отчаяния, которое поселялось в бездетных почищенных: она уже растила маленького мальчика, только вот со вторым не заладилось.

Как мостик между той и этой сторонами, она утирала свои слезы и давала нам советы, а мы в кои-то веки могли не молчать и прятать глаза, а с упоением расспрашивать про заповедные девять месяцев жизни, в которые только вступили.

Как и остальные девочки после чистки, Люда пробыла с нами недолго, но ее телефонный номер сохранила в записную книжку даже заплаканная Маринка.

Причину ее слез я узнала в первый же день, сразу после водворения на желанные кровати. Когда муж ушел, она рассказала, что узнала о беременности сразу после свадьбы: пропали путевки на Мальдивы и медовый месяц обернулся больницей. Она чувствовала вину перед мужем и заливалась слезами каждый раз, когда наша суровая лечащая врач возглашала:

– А главными виновниками выкидышей, скажу я вам, девочки, часто становятся ваши любимые мужья, которые не могут воздерживаться девять месяцев и сами ставят крест на отцовстве. Надеюсь, вы меня поняли? Передавайте привет своим кобелям.

Надо сказать, кобелям и без ее ехидных приветов приходилось несладко. Мой муж, попадая в пространство облупленных серых стен, цепенел и не мог сказать ничего вразумительного, кроме того, что когда-то это все кончится. Маринкин сидел возле кровати и смиренно держал ее за руку, при этом было не ясно, кто больше переживает из-за упущенного медового месяца – он или все-таки она.

В конце недели нас обеих ожидало испытание – УЗИ плода на предмет сердцебиения. В гости приехала Люда, привезла пирожные-картошку и говорила, что все будет хорошо. Мы суеверно делали вид, что не верим.

Первой вызвали Маринку.

– Бьется, – сказала она, сияя, когда вернулась.

Я так волновалась, что все происходившее начисто стерлось из памяти, осталось только сказанное в палате:

– Бьется.

Маринка захлопала в ладоши. Тем же вечером от избытка чувств мы совершили страшное преступление.

– У тебя нет сигарет? – спросила она.

– Есть, – вспомнила я.

– Надеюсь, лайт? – строго уточнила Маринка.

– Суперлайт.

«В последний раз», – постановили мы и тихонько открыли двери балкона.

– Бабок не разбуди, – шептала я почти беззвучно.

Утром к нам на две свободные кровати определили старушек с эндометриозом – еще одной напастью, массово отправляющей женщин в гинекологию.

Выкурив по сигарете, мы хотели показательно выкинуть пачку вниз, но были застуканы вошедшим в палату дежурным врачом.

– Так-так, – сказал он и уперся в меня взглядом. – Кажется, кто-то сегодня заходил ко мне в ординаторскую и спрашивал, каковы его шансы на вынашивание беременности.

Кто-то сегодня скучал, заметил в приоткрытую дверь нового доктора и решил разнообразить его досуг. Сначала кто-то была я, а потом Маринка. Ну и что, что вопросы об одном и том же. Каждая беременность не похожа на другую – наверняка ему сразу рассказали об этом сразу после клятвы Гиппократа.

– Простите нас, мы так больше не будем, – пискнули мы с Маринкой хором голосами мышей из мультика про кота Леопольда.

– Никто не знает, что может оказаться решающей каплей для вашего ребенка. Быть может, вот эта сигарета, – кивнул он на дымящиеся хабарики. – Капля никотина, убивающая зародыш!

Мы и так, чтобы нас не заметили, сидели на корточках, как шалавы, а тут и вовсе чуть не бухнулись на колени. Сдали ему пачку и улеглись в свои кровати. Старушка возле дверей елозила под одеялом.

– Проститутки, – сообщила она потолку, а Маринка тут же заревела в подушку, потому что вообще-то еще вчера она была самой настоящей прекрасной невестой и на Мальдивах никогда бы этого не услышала. Может быть, даже выкурила бы сигару и запила «Куба Либрой», а не курантилом.

* * *

Раз в два дня звонил учредитель Дмитрий Николаич и спрашивал совершенно невероятные вещи, как у меня самочувствие, настроение и почему-то какая температура.

Температуру измеряли по несколько раз в день, поэтому я озвучивала ему свежие данные: каждый раз в районе тридцать шесть и шесть.

Позже в отделе кадров за чашкой чая мне сообщили, что оба учредителя – почти мои ровесники, у каждого по двое маленьких детей, но к тому времени я уже перестала удивляться и полностью погрузилась в заботы о своем здоровье, не забывая, впрочем, и о работе.

Из больницы нас с Маринкой выписали в один день перед самым ее закрытием на проветривание.

– Вам бы месяцев до семи с половиной доходить, там уж медицина выходит, – сказала на прощание врач. – Дуры вы, дуры, не курите хоть. Если что, опять ложитесь, тут все спокойнее, чем в койках с кобелями вашими.

Возле выхода из больницы мы попрощались с Маринкой, но созвонились в тот же вечер – обсудить кобелей, выписанные лекарства и вообще поговорить за жизнь, которая у беременных своя – особенная.

Беременности наши теперь протекали параллельно – мы сверяли их как по часам. Различия составил лишь пол ожидаемых первенцев: у нее девочка, у меня – мальчик.

Сначала на УЗИ это был лишь завиток морского конька с видимыми лишь диагносту мужскими признаками. Затем на 4D-аппарате моему взору предстал Николай Валуев со скошенным лбом и решительно сжатыми кулаками в четверть настенной плазмы.

– Точно не девочка? – шепотом спросила я у узиста.

– Девочек с такими кулаками не бывает. К счастью, – сказал он.

* * *

Вторым домом для меня теперь стала женская консультация, куда я ходила исправно, как на работу. Вернее, перед работой. Только на работу мне было надо, а в консультацию – не всегда. Но я все равно ходила, изыскивая поводы – то анализ сдать, то справку в карточку приклеить, то что-то ребенок сегодня не брыкается. Иногда заглядывала и в клинику напротив – сверить показания и анализы.

Пожилая врач на участке быстро распознала во мне беременного маньяка и взаимности не испытывала. Послонявшись по коридорам, я нашла новую жертву. На соседний участок вернулась из второго декрета врач молодая – приветливая и всегда немного будто испуганная. Боялась она, наверное, заведующей, которая в разгар приема открывала дверь в кабинет и говорила ей:

– Совсем ты у меня писать разучилась, пока дома сидела. Смотри, какая очередь выстроилась.

Она и правда все делала медленно, тщательно, с оглядкой на какие-то справочники и таблицы, только от нее пациентки уходили почему-то довольные и не пеняли на потраченное время.

Меня она тоже взяла под наблюдение, быть может, от испуга. Могла и отказаться, но вспомнила, что пациент вправе выбирать лечащего врача. Думаю, она не пожалела, потому что маньяком я оказалась кротким, терпеливым, и вскоре наши отношения скорее напоминали дружеские.

– На мобильный позвони, скажу, когда подойти, чтобы долго не сидеть.

– Да я посижу, посижу…

В очереди завязывались разговоры, обсуждались сроки и роддома – мир беременных обволакивал, замыкал в своей сфере, я плавала в нем словно зародыш в околоплодных водах материнской утробы. Ходила туда не за анализами и диагнозами, а за успокоением и защитой от самой себя.

– Кажется, он перестал двигаться, – говорила я врачу, явившись в очередной раз без талона.

– Да с чего ты взяла?

– Чувствую. Наверное, случилось что-то плохое.

Врач брала трубочку, похожую на рожок, я ложилась на кушетку, и мы слушали: она живот, я – ее молчание.

– Как? – спрашивала, с трудом выговаривая три буквы, будто это были три валуна, каждый из которых мне, как Сизифу, предстояло вкатить на гору.

– Нормально, – пожимала она плечами.

– Ладно, скоро еще зайду.

– Главное, не думай о плохом. Снаряд дважды в одну воронку не падает. Заходи, когда хочешь.

Она понимала, что работает сейчас психотерапевтом, а не гинекологом.

* * *

С первыми заморозками рассталась с каблуками и купила себе «беременные» сапоги – темно-коричневые, замшевые, на сплошной толстой ребристой подошве, настоящие чуни «прощай молодость». Пару им составил «беременный» пуховик, в который можно было бы завернуть двоих.

Еще вполне влезала в остальное – привычное, но сапоги и пуховик стали не просто одеждой и обувью, а униформой, защитным оперением. В них я окончательно превратилась в утку и даже ходить стала по-утиному: не спеша, вперевалочку, оставляя на снегу следы, как поднимающийся в гору лыжник – елочкой.

В разговорах с мужем по-прежнему старательно избегала слова «ребенок». Он выучил правила игры и не спорил: мы ждем не ребенка, а плод. Вот так безлично – плод, без имени.

«Почему?» – спрашивала Маринка по телефону, которая уже придумала имя девочке. К счастью, она не понимала, что терять плод не так больно, как ребенка. Плод – это как поспевший арбуз или дыня.

Ты купил арбуз на базаре, несешь домой, предвкушая трапезу. Но вот не удержал, уронил, сочная мякоть разлетелась по асфальту красными ошметками… Пусть арбуз не будет мальчиком Васей или Петей. Зародился там какой-то плод, черт его знает, когда ему вздумается упасть с ветки или из рук.

Но тяжелеющий живот все же диктовал свое. Потихоньку я стала советоваться с дремлющим там плодом о делах житейских. Например, о том, какие фрукты нам лучше купить, какой дорогой поехать, чтобы не попасть в пробку, и что мне надеть на новогодний корпоратив, как он считает?

Плод лишь пинался невпопад, а по ночам будто переворачивался с боку на бок, но невозможность построить диалог не останавливала. Я все время находилась в состоянии внутреннего, обращенного к нему монолога. Мне стало казаться, что пока я с ним разговариваю, у него просто не хватит совести бросить меня, оставить одну, предать.

Так, завлекая плод разговорами, убалтывая его, доходила до положенного с определенного срока беременности дневного стационара – в родной консультации. Там меня уже ждали – за прошедшие месяцы, как всякий тихий, незлобивый маньяк, сумела приучить к себе окружающих.

Теперь с полным правом ходила в консультацию каждый день, лежала под капельницами и в саркофаге аппарата абдоминальной декомпрессии. Мне не нравилось само слово и то чавканье, с которым аппарат заглатывал всю нижнюю часть тела, а главное, реакция плода – он, как и я, замирал, прислушиваясь к тому, что творится снаружи. Но я-то видела, что к диковинной штуковине стоит очередь беременных, страстно, до ругани желающих первыми оказаться в ее пасти, и что, сдуваясь, выпуская из себя очередную пациентку, выглядит она вполне безобидно. Но внутри как в умозрительной философской Платоновой пещере реальность могла казаться совсем иной – пугающей, опасной, смертельно опасной.

Что, если предназначенный для вынашивания аппарат окажется вреден для моего Платона? На последнем 4D-узи плод не поместился на экран, поэтому врач записала нам видеофайл частями: вот плод шевелит руками, вот ногами, а вот его голова.

– Панорамная съемка у вас не предусмотрена? – осведомился муж.

– За панорамной раньше надо было приходить, – парировал врач.

Древнегреческого юношу Аристокла прозвали Платоном – от греческого «platos» – широкий, крупный. Он вошел в мировую историю как философ Платон. Наверное, всех мам всех Платонов спрашивают: вы его в честь философа назвали? Не знаю, как все, я выбрала Платона из-за platos – потому что по ширине на УЗИ не влез.

В мыслях о Платоне и его возможном недовольстве абдоминальной декомпрессией, а точнее – причмокиваниями и посвистами снаружи пещеры, после дневного стационара ездила на работу.

Я давно была в декрете и передала дела новой, занявшей мое место сотруднице, но не могла расстаться с причастностью общему делу. На новогоднем корпоративе в нашей транспортно-логистической компании все отметили чрезвычайно удачный фирменный календарь на две тысячи девятый год Быка – на торпеде под лобовым стеклом фуры сидят, обнявшись, двое в брендированных тишотках – корова и бычок. Отдельным тостом отметили ребрендинг логотипа – в одной большой машине, как в матрешке, заключена машинка поменьше.

– Свежее решение, – отметил довольный Дмитрий Николаич, а его партнер по бизнесу хмыкнул и посмотрел на мой живот.

Мне все казалось, что я мало сделала для компании, и жаждала далее усовершенствовать фирменный стиль. «Занимайся здоровьем, но о работе не забывай», – сказали же мне семь месяцев назад. Я и не забывала. Капельницы, декомпрессия – и на кольцевую.

Вокруг происходило странное: на заправочных станциях от меня шарахались другие водители, хотя я не делала ничего плохо. Подъезжала – сначала выходил живот, потом, вцепившись в края дверцы, тяжело вылезал водитель в пуховике и утиной походкой шел к кассам.

В начале февраля, когда я мыла ледяной водой из шланга свой «Форд»-«бегемотик» среди фур и КамАЗов, ко мне подошли оба «качка» – учредителя.

– Мы все можем, – сказали они почти хором. – Но роды никогда не принимали. Хватит.

* * *

В феврале наступила тишина. Телефон замолчал сразу и вдруг. На работе не ждали: я оказалась в настоящем декрете, который обернулся безвременьем. Дневной стационар, сколь ни уступала свое место под капельницами и чавкающим монстром, заканчивался к обеду.

Плод Платон ворочался, а значит, идти к моему врачу было верхом наглости.

Принялась ходить по детским магазинам – ничего не покупая, приглядываясь. Однажды не удержалась – купила ползунки, они потянули за собой прочий младенческий гардероб.

Дома покупки не рассматривала и даже не распечатывала. Как есть, с чеками, просто кидала пакет на пакет в угол за входной дверью, чтобы, в случае чего, подхватить и вынести как мусор. Хоть у плода и было имя, но он по-прежнему мог обмануть и предать меня. Уйти, хлопнув дверью одного лишь слова в анамнезе: «выкидыш».

«Академия осмысленного родительства», – прочитала я как-то в рекламе.

– У нас ведь осмысленное родительство? – на всякий случай уточнила у мужа.

– У тебя с избытком, – кивнул он и открыл кошелек, потому что еще не знал, что его ждет.

А ждали его тренинги аккурат во время любительского футбола.

– Охххх, – только и мог сказать он, но я в то время уже не могла перегнуться через собственный живот, чтобы застегнуть «беременные» сапоги, поэтому результат битвы за свободное время оказался предрешен.

Жены сидели на скамейках, мужья в ногах на ковролиновом полу, и лица их не выражали добрых чувств, разве что немного осмысленного родительства, иначе бы не пришли.

– Когда ваша жена в разгар родов будет кричать: «Эпидуралку! Умоляю, дайте мне эпидуральный наркоз!», тихо шепните ей на ушко: «Дорогая, в подарок за мучения я куплю тебе норковую шубу». Нет, лучше: «Новый «Мерседес», – напутствовала несчастных директор курсов, наш тренер, пышная блондинка, мать семерых детей – девочек.

Ее муж, знойный кавказский мужчина, сидел за музыкальным центром и отвечал за лирические проигрыши в перерывах.

– Хотя бы «Рено Меган», – встряла слушательница, но ее тут же зашикали.

– А важнее всего механизм импртинтинга, – продолжала блондинка. – Присутствие мужа на родах необходимо для того, чтобы сразу приложить увидевшего свет младенца к обнаженной груди отца. Он уже помнит мать, но тут же запечатлеет в своей памяти отца. Эти первые минуты чрезвычайно важны для дальнейшей тесной духовной связи.

– А если я буду в командировке? – раздался голос с первого ряда. – Фотографию приложить можно?

– Можно и фотографию, – милостиво согласилась блондинка. – Вот мой супруг тоже в трех из семи раз был в командировках, но потом компенсировал данный механизм путевками на курорты.

«Импринтинг», – записали мы в тетради.

– Родильный зал – та же операционная. Там все стерильно. Нельзя есть и пить, даже если после родов вас оставили там на некоторое время и очень хочется.

– Меня с бутербродом выгнали, – поддакнул из угла отец семерых девочек.

– Когда последнюю рожали, оплаченный врач задержался в пути, роды принял дежурный. Всем было на меня наплевать, и я ушла из родильного зала на своих двоих, зато теперь горжусь этим, – разоткровенничалась тренер.

«На своих двоих – это круто», – записали мы в тетради.

* * *

Из дневного стационара прямой путь в дородовое отделение, но желающих попасть туда больше, чем свободных мест.

Выбранный еще полгода назад роддом перегружен. Самая страшная для родов в марте дата миновала – в Международный женский день плод лежал смирно.

Счет шел на дни, хотя мне, зависшей на излете беременности как в зените, казалось – на недели, ибо постигла меня новая идея: зодиакальная. Казалось, что до часа икс еще далеко, а потому родиться должен непременно Овен. По ночам мучила бессонница, бродила по квартире как сомнамбула, днем долго спала.

«Приезжай срочно, одно место осталось, для тебя держу» – пришла одиннадцатого марта эсэмэска от врача, с которой предстояло рожать. Я попыталась сделать вид, что ничего не получала, и пошла в душ мыть голову, но вслед за сообщением врач позвонила. Пришлось оставить затею, собираться.

Через час у порога стояли три огромных пакета: два с вещами и книгами, один – с провиантом. Ехала в роддом надолго – недели на полторы-две, а уж там и звезда Овена взойдет.

Медсестры в приемном покое уставились на пакеты и спросили:

– Вы роддом с санаторием не перепутали? К нам никто с такими баулами не приезжает. Да еще с сырокопченой колбасой!

Спорить с беременной – себе дороже. Документы оформлены, колбаса пропущена. Баулы сдали санитарке, которая, громко поминая главную напасть этих стен – сумасшедших беременных баб и сломанный лифт, потащила скарб на третий этаж дородового отделения по лестнице.

В палате на восемь человек меня ждала свободная кровать у окна. Колбасный провиант – в холодильник, книги – в тумбочку, милые безделушки – на тумбочку. Пакеты с одеждой и сухим пайком – под кровать.

– Я ведь недели на две приехала, – объяснила искоса поглядывающим на обстоятельное новоселье обитательницам палаты.