Текст книги "Жизнь капитана Моррисона"

Рим поразил бывшего военного до глубины души. Он вернулся на Родину – так говорил он об этом городе, хотя никогда не был там прежде. Рим стал его любимым местом на земле. Позже, он говорил мне о том, что там есть вещи, которые не меняются со временем. Это мальчишки, бегающие по улицам и кричащие что-то друг другу на своем певучем языке. Это пожилые набожные женщины, развешивающие только что выстиранное белье на балконе или на веревках, протянутых чуть ли не над улицами. Это кружева на воротничках и черные элегантные платья по воскресеньям для похода в церковь. Это священники, вдруг появившиеся в конце улицы, одеяния которых развевались на ветру. Это едва уловимая атмосфера фильмов Феллини, особенно «Амаркорда», потому что эти фильмы были сняты для Италии, а Италия была создана для этих фильмов. Это купола церквей и базилик, выступающие вдруг между домами. Это красивые мужчины в темных очках, похожие на всех актеров стразу и неутомимые длинноволосые женщины, по-разному красивые. Это странная и манящая смесь античности, христианской религии и шума современности. Античные руины, даже, казалось, не обращали внимания на окружающую их суету, машины, кафе. И контраст был во всем, рассказывал Моррисон: неспешный ритм жизни и горячность уличных диалогов каждый день давали ему повод для удивления, восхищения и восторга. Он все чаще напевал мелодии Нино Рота.

Коул Портер, все же, временами звучал в его мыслях, и это вызывало в нем воспоминания об Англии. Американец Портер всегда жил в доме англичанина Моррисона. У него было несколько пластинок этого композитора. Он говорил, что его песни всегда вызывали в нем теплую грусть, тоску по старой Америке, где он никогда не жил и которая безвозвратно ушла. Ушли куда-то далеко, но не совсем безвозвратно, и его воспоминания о первом танце с красавицей-соседкой Джейн под одну из мелодий Портера. Он не мог точно вспомнить лица этой девушки, но помнил ощущение от танцев с ней. Со временем, Джейн и Портер соединились в единый и очень приятный душе Моррисона образ, который всегда заставлял его глаза блестеть.

Мой друг часто думал о прошлом, но оно не мешало ему подлинно жить в настоящем. Он умел наблюдать окружающий мир и видеть в нем необычное. Именно в Риме он научился рассматривать жизнь, как он выразился сам. Он садился на одну из скамеек на пьяцца Навона и смотрел на бесконечный поток людей. На его коленях не было ни книги, ни блокнота, он сосредотачивался лишь на визуальном восприятии. Моррисон наблюдал за тем, как здороваются и прощаются люди, как они поправляют шарф и прическу, как ждут кого-то, ссорятся, обнимаются, улыбаются… Это было время роскоши, когда Моррисон не подчинялся никакому расписанию – заслуженная награда для человека, вернувшегося с войны и истосковавшегося по миру повседневности.

В тот жизненный период Моррисон выбрал позицию наблюдателя. Он однажды заметил, что в жизни человек словно балансирует между сценой и зрительным залом: то выходит к публике для собственного выражения, то уходит куда-то вглубь и смотрит на жизнь других. На римскую жизнь мой друг смотрел с нескрываемым удовольствием, она была по-настоящему красива. Моррисон видел мерцающие огоньки ночного города вокруг себя и слышал шум веселья, доносящийся из баров. Сторонний наблюдатель, он почти никогда не был участником этого веселья. Это было приятное одиночество, близкое к гармоничному уединению. Он не противопоставлял себя шумной толпе и не делил ни с кем свои мысли.

Но все же, настал момент, когда Моррисон устал от своего добровольного одиночества. Пройдя вдоль Чирко Массимо, свернув на какую-то улицу, а потом и вовсе затерявшись в городском лабиринте, он зашел в небольшой ресторан. В поисках случайного собеседника, он занял место за стойкой. Бармен подошел к нему и что-то спросил по-итальянски. Моррисон знал всего несколько фраз и объяснился по-английски. Но бармен посмотрел на него с непониманием. Его карие глаза глядели на моего друга с беспокойством. Тогда Моррисон не понял причину, вызвавшую подобные чувства у незнакомого человека. То был худощавый приятный мужчина, которого знал по имени каждый посетитель ресторана. Моррисон понял, что, скорее всего, он попал в какое-то семейное заведение, где был чужаком. Он снова вдруг почувствовал себя военным, выброшенным из своей родной страны. Он быстро допил вино и собрался уходить. Как только он положил деньги за напиток на стойку, то почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Молодой черноволосый итальянец улыбался ему во весь рот. Моррисон улыбнулся в ответ. Таддео, так звали этого парня, спросил, англичанин ли Моррисон. Услышав утвердительный ответ, он вдруг откуда-то вытащил увесистую тетрадь и положил ее перед Моррисоном на стойку. Таддео учился в римском государственном университете на факультете английского языка. Первый год давался ему нелегко, но он мечтал стать преподавателем или переводчиком. Он попросил Моррисона проверить его задание и объяснить ошибки, а взамен предлагал бесплатный ужин, потому что ресторан, в котором они находились, принадлежал его семье.

Таддео и его отец Бернардо, тот неразговорчивый человек за стойкой, были очень непохожими друг на друга людьми. Спустя некоторое время, Моррисон заметил, что сын слишком торопится попасть в собственное будущее, словно минуя настоящее и не подмечая до конца его важность, тогда как Бернардо был погружен в свое прошлое. Оно было непростым и затягивало подчас все его мысли в свою иллюзорную воронку. В одном они были близки: каждый по-своему, отец и сын, они были словно оторваны от реальности. Я не помню, чтобы Моррисон говорил мне о собственном ощущении времени. Однажды он, правда, заметил, что почти никогда не думал о будущем. Оно было для него слишком абстрактным, слишком нереальным. Если прошлое, превращаясь в нематериальный поток памяти, в какой-то степени подтверждало свое существование, будущее было гораздо более зыбким. Казалось, Моррисон давно свыкся с мыслью, что его жизнь может оборваться в любой момент. Он не думал о смерти, но как бы принял конечность жизни. Поэтому, он все же предпочитал прошлое, которое было в его памяти, которое он всегда мог мысленно пережить и которое, парадоксальным образом, уже не подчинялось ни пространству, ни времени. Настоящее же становилось неким местом фиксации прошлого.

Повседневная итальянская реальность капитана Моррисона окрасилась всеми приятными оттенками размеренности. Она проникала в каждый его шаг, в каждое действие, в каждый разговор. Устав от мертвенной деревенской тишины, он перебрался в Рим и занял небольшую квартиру недалеко от Ватикана. Просыпаясь в полдень, он завтракал и смотрел в окно на оживленную улицу со множеством магазинов, которые уже оживали к тому времени. Затем он читал газеты на английском языке и слушал радио. До вечера он гулял по городу и не мог на него насмотреться. Периодически он заходил в кафе, чтобы выпить порцию горького эспрессо. Именно в Италии он полюбил кофе. Полюбил по-настоящему и навсегда. Несколько раз в неделю, а то чуть ли не каждый день, Моррисон заходил к Таддео и Бернардо поужинать. Постепенно он начал знакомиться с постоянными посетителями и чувствовать себя там все более и более непринужденно.

С Таддео они много говорили по-английски, но затем Моррисон стал все чаще просить его говорить с ним по-итальянски. Мой друг считал, что никогда не сможет по-настоящему прочувствовать страну, если не будет говорить на ее языке. Будь его воля, он бы выучил много языков. Но мне кажется, что он, как и все англоговорящие люди, уже был счастливчиком. В любой точке мира он мог говорить на родном языке. Однако он возражал мне, говоря, что с тех пор, как английский язык стал принадлежать всему миру, некоторые англичане чувствуют, что они потеряли какую-то часть своей культуры, которая отвечала за ее уникальность. Возможно, он был прав.

Бернардо, напротив, не хотел изучать английский язык. Моррисону все же удалось его уговорить перевести меню для путешественников, которые нередко забредали в ресторанчик в поисках настоящей итальянской кухни. Как ему объяснил Таддео, Бернардо был довольно закрытым человеком во многих смыслах. Он неохотно воспринимал перемены, не хотел осваивать новую технику и менять привычные схемы работы. Его ресторан, дом, друзья, семья и Рим составляли всю его жизнь последние десять лет. Когда Моррисон заметил, что любовь к работе видна в каждом жесте Бернардо, то Таддео возразил, сказав, что тому не слишком нравится его занятие. По крайней мере, так было сначала. А теперь, это стало его повседневностью, которая приобрела множество приятных моментов с течением времени. Сюда приходили их друзья, новые люди, путешественники, и все они создавали особую веселую и живую атмосферу. Бернардо нуждался в этом, сказал тогда Таддео и умолк. Моррисон понял, что за этим стоит какая-то история, но не стал настаивать, дав возможность времени самому выявить или скрыть ее.

Послевоенная усталость капитана Моррисона проявилась не сразу. Тотчас после возвращения домой, он чувствовал себя хорошо, и внутренние силы подталкивали его принимать решения. Но в тот итальянский период, спустя какое-то время, усталость вдруг обрушилась на него, словно лавина. Она скрутила его душу, погасила в ней источник света, и взгляд Моррисона потух. Тогда он решил остаться в Италии еще на пять месяцев. Он не был готов начинать какое-то серьезное дело, но осознавал, что это лишь временная растерянность. Моррисон не строил планов на протяжении своей жизни, но он всегда примерно знал, что ждет его впереди. Теперь перед ним открылось пространство времени, ничем не регулируемое. Он даже не мог понять, что перед ним – бескрайний океан, изнуряющая пустыня или колючая степь. Он чувствовал волнение и неуверенность перед широкой неизвестностью. А еще, восторг где-то в глубине души.

Бродя по улицам Рима, Моррисон искал дело для своей жизни. Он пытался найти его повсюду: прочитать подсказку на лицах прохожих или увидеть на картине Веронезе, услышать на Пьяцце дель Пополо или почувствовать на набережной Тибра. Он ждал, что ответ на его вопрос найдется сам собой. Но время шло, а Моррисон все еще был потерян.

В один из субботних вечеров в ресторане у Бернардо было особенно шумно. Его знакомый Франческо со своей женой праздновали там очередную круглую дату со дня их свадьбы. Казалось, в ресторан пришли все местные жители. Моррисон искал глазами свободное место и, не найдя его, собрался было уходить. Вдруг он увидел бледное лицо Бернардо, который неровно стоял за стойкой, облокотившись на стул. Мой друг подбежал к нему, боясь, что тот может упасть в обморок. Бернардо еле дышал, у него снова поднялось давление – это иногда случалось с ним. Моррисон отвел его не кухню, посадил на стул и наполнил стакан воды, чтобы Бернардо выпил свое лекарство. Затем, он вышел в зал и незаметно для празднующих позвал друзей Бернардо, Лучану и Никколо. Лучана, оценив ситуацию, быстро навела порядок вокруг и дала указания единственному официанту, работавшему в тот вечер. Никколо, врач-физиотерапевт, занялся состоянием Бернардо. Моррисон же, подхватил со столов грязную посуду, присоединился к официанту и стал обслуживать гостей. Те, заметив его вмешательство, удивились, но он объяснил, что Бернардо очень устал и просто ушел домой. Он не хотел сорвать праздник, сея беспокойство среди друзей Бернардо. Моррисон знал, что тот не хотел бы этого.

В тот же вечер, стоя у огромной раковины и соскребая застывший сыр с сотой по счету тарелки, капитан Моррисон улыбался. Внутри него играла музыка всего мира: его охватило счастье. Он понял, что когда-нибудь создаст место, куда будут приходить разные люди, которые станут сначала ему хорошими знакомыми, затем друзьями и, в конечном итоге, самыми близкими людьми. Это место будет необходимо и ему, и им. Именно тогда, стоя около грязной посуды, на небольшой кухне ресторана, где он обрел своих первых настоящих друзей, он определил путь на следующие годы своей жизни. В тот момент он еще не знал, что книжный магазин на Шатле превзойдет все его даже самые смелые надежды.

Моррисон все еще улыбался, когда на кухне появилась Лучана. Молодая женщина с вьющимися длинными светлыми волосами только закончила с уборкой ресторана. Она села за стол и отломила небольшой кусочек от батона белого хлеба. Лучана устала, но это было ей к лицу. Ее волосы растрепались, а на щеках появился небольшой румянец. Тишина, образовавшаяся на кухне, лишь изредка прерывалась глухим звоном тарелок, которые Моррисон заканчивал убирать в шкаф. Молоденький официант давно ушел домой, Никколо отвел Бернардо к себе, чтобы присмотреть за ним ночью. В ресторане остались лишь двое.

Когда Моррисон говорил мне об этом, я была в замешательстве. Это был первый разговор с ним, касающийся его чувств к женщине. Мне казалось, что я нарушаю все правила и врываюсь на запретную территорию несмотря на то, что это он меня туда впустил. Но было похоже, будто он это делает с неохотой, с какой-то тяжестью на душе. Однако, когда он закончил свой рассказ, все встало на свои места. Его взгляд показался мне еще более глубоким.

Лучана – значит «лёгкая»

Все началось тем вечером, когда Моррисон мыл посуду для уставшего Бернардо и решил, чем будет заниматься потом. Лучана сидела за кухонным столом, где днем Бернардо так мастерски управлялся с сырами и томатами, и блеклый свет падал на ее лицо и придавал ему ту же теплоту, что исходит от пленочных фотографий. Моррисон оставил посуду и вдруг сел напротив нее. Он часто видел ее в ресторане, она была сестрой одного из близких друзей Бернардо. Моррисон редко говорил с ней о чем-то, кроме погоды или последних новостей, переданных по радио. Он не интересовался ей, хотя, иногда, он чувствовал, что ему нравилось появление Лучаны в ресторане.

Лучана посмотрела на капитана Моррисона и быстро отвела взгляд. Мой друг смутился, не понимая, что привело ее к такой реакции. Лучана уже давно хотела остаться с ним наедине, а теперь, когда это произошло, она не знала, о чем с ним говорить. Она считала, что Моррисон – англичанин, военный, к тому же образованный человек – стоит совершенно на другой ступени по отношению к ней. Лучана выросла в скромной семье рабочего и театрального костюмера. Едва закончив школу, она устроилась на работу в ателье по пошиву одежды и спустя шесть лет стала практически им управлять. Она мастерски управлялась с нитками и ножницами, из-под которых выходили уникальные вещи. Лучана знала все о тканях, но о других материях имела смутное представление. Она слушала музыку, которую ставили в кафе, ходила в кино на выходившие в прокат фильмы и читала книги, которые находила в местном книжном магазине. Словом, она обнаруживала в искусстве отдых и приятное развлечение, не погружаясь в его сложный контекст. Но она делала это настолько искренне, что это восхищало Моррисона. Практически всегда погруженный в анализ произведения искусства, Моррисон с приятным удивлением замечал, как Лучана плачет во время просмотра драмы, как переживает за судьбу Кей Адамс или восхищается красотой картин Боттичелли. Привыкший к мужскому обществу, Моррисон не всегда помнил, что искусство дает не только эстетическое, но и человеческое переживание. Так, Лучана немного изменила его взгляд на вещи.

В тот вечер, а точнее, ночь, они много разговаривали. Вопреки опасениям молодой женщины, у них оказалось много тем для обсуждения. Лучана пыталась говорить по-английски, а Моррисон – по-итальянски. Она рассказывала ему о своей родной деревушке в районе Лацио, а Моррисон – о лондонских улицах. Они открывали друг другу свои миры, постепенно создавая еще один, общий для них двоих.

Неизбежно наступившее утро разлучило капитана Моррисона и Лучану, но ненадолго: вечером они встретились вновь на пьяцца дель Пополо. Моррисон впервые увидел Лучану вне ресторана Бернардо. Здесь, под матово-голубым небом, она казалась какой-то неземной. Было в ней в тот момент что-то от Камиллы Моне, а может, эффект легкости создавало ее белое, простое и вместе с тем элегантное платье. Она радостно улыбалась, а ее волосы собрали все блики заходящего солнца. Они гуляли по мягко освещенному, сумеречному городу, неспешно разговаривая. Моррисон изредка осторожно обнимал Лучану за талию, словно боялся, что если сделает резкое движение, то нарушит гармонию света, исходившую от нее.

Из письма, которое тогда мне дал Моррисон, я узнала, что это была его самая сильная влюбленность. Осознал он это в тот момент, когда они с Лучаной ходили по пьяцца Навона, прогуливаясь от одного фонтана к другому. Он смотрел и не мог перестать смотреть, как развевается на ветру выбившаяся прядь ее волос, как она отводит взгляд направо, когда о чем-то задумывается, как слегка подергивается ее левая бровь, когда она чего-то не понимает. Она притягивала к себе взгляд, и он хотел бесконечно ее рассматривать. Моррисон писал, что не мог назвать причину этой влюбленности. Наверно, это был ее образ, который сложился в сознании Моррисона из характера, смеха, внешности Лучаны и еще из чего-то неуловимого, что вдруг возникало в воздухе, когда он видел ее.

Неожиданно для себя, Моррисон вдруг обрел в Риме то, что искал долгое время: место, куда можно прийти, если не хочется быть одному и человека, из-за которого еще сильнее хочется жить. Он вдруг понял, что все дороги, которыми он шел после войны, привели его в вечно прекрасный город неслучайно. Он решил остаться в Риме и стать частью его истории. Прожив в гармоничном спокойствии от принятого решения две недели, он снова стал мишенью жестокого случая. Со скрежетом, оставляя после себя хаос и темноту, в безмятежные будни Моррисона и Лучаны ворвалась срочная телеграмма от ее отца. Жизнь молодой женщины вдруг резко изменилась: ее матери не стало. В тот день Лучана словно погасла. Моррисону было невыносимо горестно видеть ее такой. Тогда он снова почувствовал страх, но не тот, парализующий, что он испытывал в военные годы. Он неожиданно почувствовал собственную беспомощность. Он будто стал немым, потому что понял, что любое сказанное слово утешения не сможет сразиться с горечью, которую испытывала Лучана. Он заботился о ней изо всех сил, но ее состояние становилось все более тяжелым.

Они стали собирать вещи, чтобы поехать проститься с матерью Лучаны. Моррисон тогда не знал, что в тот момент ему нужно было проститься и с Римом. Они мчались в маленькую деревушку региона Лацио, и зеленые пейзажи беспощадно закрашивали собой городские. Гармония и вместе с тем однообразие заменили собой приятную суету и звуки великого города. Свернув около указателя на Торричелли, машина остановилась около небольшого двухэтажного дома, утопающего в плюще. На пороге стоял невысокий мужчина и курил сигару. Это был отец Лучаны. Она подбежала к нему и обняла.

Лучана, ее отец Марко и Моррисон провели трудную неделю под крышей столетнего дома деревни Торричелли. Мужчинам сложно было найти общий язык. Разные поколения и разное происхождение невидимой горой стояли между ними. Но они карабкались вверх по обе стороны. Ради Лучаны. И однажды достигли вершины.

Как-то за обедом Лучана объявила, что собирается остаться жить с отцом. Тогда она посмотрела на Моррисона так, как еще никто на него не смотрел. Ее взгляд – взгляд Мадонны кватроченто – был переполнен нежностью и любовью к английскому военному. Моррисон забыл обо всем в тот момент, весь внешний мир померк, все самое важное сосредоточилось в глазах молодой женщины. Так капитан Моррисон поселился в столетнем доме земледельца Марко.

Я помню, что еще давно Моррисон рассказывал о том, как он жил в итальянской деревушке. Наверно, речь тогда шла как раз о Торричелли. Он говорил о всепоглощающей тишине, которая, казалось, съедала все звуки и которая, в тоже время, заставляла дышать полной грудью. Он словно расправил плечи, и непривычная истома охватила все его тело. Моррисон часто ходил вокруг деревни, читал сидя на траве и смотрел на окружавшие его идиллические пейзажи Пуссена. Лучана тоже расцветала в этой Аркадии. Она вновь обрела дом и наполнила его своими прикосновениями, шагами, голосом. Моррисон чувствовал, будто его жизнь из бурной горной реки превратилась в лесной ручей, который постепенно сглаживал шероховатости реальности. Вместе с темпом его жизни менялся характер его мыслей и манера говорить. Куда-то исчезала его юношеская горячность и желание воспринимать мир через отрицание. Позже, он снова обрел эти два качества. Я помню, как он рассказывал, что порой мысли, мнения и рефлексии, которые он не воспринимал, каким-то образом, борясь с его собственным мировоззрением, пробивали себе дорогу к его сознанию и укоренялись там. Он боролся, но, в конечном счете, они одерживали над ним верх, и он соглашался с ними. Моррисон утверждал, что те мысли, которые могли пройти через битву с ним самим, были самыми ценными.

Итальянские пейзажи с оливковыми полями и виноградниками, напротив, располагали к мирному восприятию действительности. Сродни классическому искусству, жизнь Моррисона становилась ясной и приятной, и Лучана становилась ему все ближе. Шлейф цветочного запаха, который она приносила в комнату, переплетался с запахом терпкого кофе, а горечь от напитка смягчали ее светлые глаза. Приятная рутина окутала трех обитателей старого дома, даже Марко поддался всеобщей гармонии и часто стал что-то напевать себе под нос.

Спустя пару месяцев или чуть больше, Моррисон устроился на работу в местную школу. Он преподавал там английский, а вечерами засиживался в библиотеке. Школа находилась недалеко от дома, и он брал старый мотоцикл Марко, чтобы добраться до нее. Лучана же шила кое-какие вещи по заказу от небольшого магазина по соседству. Иногда, вечерами, они возвращались домой на мотоцикле вместе, и она крепко обнимала Моррисона, стоило ему разогнаться. Они мчались по сельским дорогам, и мелькавшие по бокам деревья сливались в единое зеленое полотно.

Капитану Моррисону порой казалось, что его жизнь также сливается в нечто одноцветное и одномерное, а он, будто на мотоцикле, проносится мимо. В такие моменты он отгонял подобные мысли и любовался пейзажами, которые веками вдохновляли художников. Он любил классические итальянские пейзажи, как и классическую живопись, но все же предпочитал ей более поздние, неакадемические течения, где художественный поиск, переживание и свобода не просто заявляли о себе, но словно наполняли своим криком немые полотна. Там краски не совпадали с красками реальности, а фигуры людей подчас были и вовсе деформированы, но Моррисон именно в них видел ужасающе прекрасную реальность со всех ее сторон. Его собственной жизни, окрашенной в приглушенные тона, не хватало смелых темных мазков и выразительных линий, которые так ловко выражают чувства на холсте.

В противоположность Моррисону, Лучана нуждалась в тихой и спокойной жизни. Она не скучала по городской атмосфере, тогда как он жаждал вырваться из деревни. Он смотрел на безмятежную и счастливую Лучану и прятал свои внутренние желания в самые дальние уголки своей души. Он решил, что сможет жить в тишине ради нее, потому что, казалось, она уже давно жила ради него. Ее глубокая привязанность и чувство к Моррисону особенно читались в мелочах: в том, как она старательно выглаживала карманы и воротники его рубашек, как бережно проводила рукой по его волосам, когда непослушная прядь выбивалась и падала ему на лоб, как смотрела ему вслед, когда он уезжал на работу. Марко все это видел и был счастлив вместе с ней. Он был рад, что дочь нашла своего человека. После смерти жены он особенно остро чувствовал тяжесть одиночества. Марко не был амбициозным, он любил простоту жизни, и любовь была для него чем-то, что вписывалось в простоту. После женитьбы на матери Лучаны, жизнь Марко стала спокойной и счастливой. Моррисон словно боялся такого спокойствия. Я не знаю, что он в нем видел. Возможно, усматривал фальшь. Или ловушку. Может быть, для человека с таким замечательным умом как у Моррисона, тихая жизнь и вправду походила на клетку. Я также не знаю, откуда у него взялось такое устойчивое сознание того, что любовь невозможна без страданий. Эта формула, видимо, жила в его мыслях давно. Мне хотелось согласиться с Моррисоном, но все же, я надеялась, что в этом вопросе он заблуждается.

Время от времени Моррисон выезжал из деревни, чтобы провести время в Риме. Он часто заходил к Бернардо, чтобы пообщаться со старыми знакомыми и позаниматься английским с Таддео. Сначала Моррисон подумал, что у него теперь есть все. У него был шумный город, где можно было перебежать дорогу и услышать недовольные крики водителей в свой адрес, выпить вино с друзьями и побродить среди античных зданий и церквей Ренессанса. Также была спокойная идиллическая деревня, где его ждала восхитительная женщина, и где он мог насладиться партией в домино с Марко в воскресный полдень. Однажды вечером он засиделся у Бернардо до полуночи и обнаружил, что у него нет сил на дорогу домой. Они отмечали очередной день рождения кого-то из завсегдатаев и распевали народные итальянские песни. Таддео предложил Моррисону переночевать у него. Позвонив Лучане, Моррисон осмотрелся в небольшой квартирке Таддео. Постеры из фильмов, бесхитростно приклеенные к стенам и повсюду разбросанные книги, вдруг напомнили Моррисону о том, как приятна, тяжела и интересна юность. В этом маленьком пространстве все дышало свободой и протестом. Удивительно, подумал тогда Моррисон, насколько небогатые студенты свободнее духом состоятельных людей, запертых в свои роскошные особняки и ставшие пленниками материального мира. Он смотрел в окно и видел молодых людей, собравшихся у фонтана и о чем-то споривших. К ним направлялась девушка. Минута, и вот уже она бежит в другую сторону с одним из этих молодых людей. Моррисон услышал их смех и улыбнулся сам. Вдруг ему тоже захотелось спорить и бегать по городу, словно мальчишка. Его мысли лихорадочно забегали. Он не смог заснуть до рассвета, и вернулся домой к вечеру следующего дня.

Лучана была обеспокоена непривычно долгим отсутствием капитана Моррисона. Внешне она не показала свои переживания, но в душу закрались какие-то сумрачные опасения. Она словно стала еще более спокойной и еще более легкой. Казалось, что даже ее шаги стали звучать тише. Несмотря на свои противоречивые чувства, Моррисон и Лучана были счастливы. Они все также вместе гуляли, любуясь пейзажами, ходили в местный ресторан, где все очень их любили, и просто были вместе.

Я не знаю точно, сколько они прожили вместе. Месяцев шесть, а может, и больше. Моррисон мог бы остаться с Лучаной в Торричелли и прожить там неспешно всю свою жизнь. Он бы работал в школе, возвращался вечерами домой и сидел на веранде, и только закат бы придавал новые краски безвозвратно ушедшему дню. Потом, возможно, он бы написал книгу. Все это могло произойти, но масштаб такой жизни не соответствовал размаху личности капитана Моррисона. Так однажды сказала Лучана. Как-то раз, когда она смотрела на отдаляющуюся машину Моррисона, то представила, что в какой-то день он не вернется. Английский харизматичный военный, с которым она познакомилась в неспящем Риме, не смог бы прожить тихую жизнь в деревне Торричелли. Моррисон изменил жизнь Лучаны, преобразив ее изнутри, и теперь ему предстояло повлиять еще на несколько жизней.

В том письме, которое мне дал мой друг, почти ничего не было сказано о его расставании с Лучаной. Мне пришлось самой восстановить некоторые детали, основываясь на нашем с ним общении. Я поняла, что после того, как он остался ночевать у Таддео, его поездки в Рим стали частью его повседневности. Он часто звал Лучану с собой, но она либо неохотно соглашалась, либо тихо отказывалась и проводила вечера дома или в местном кафе. Она чувствовала себя потерянной, когда находилась в городе с тех пор, как получила известие о смерти матери, которое окрасило все вокруг своей черной дымкой. Лучана предпочитала оставаться дома, проводя время с отцом и читая на веранде, в то время как Моррисон растворялся в звуках и красках города. Они все еще жили под крышей старинного каменного дома, но в созданном ими мире, скреплявшем все это время их жизни, произошел надлом, неумолимо растущий в их сердцах.

Пленники порядочности, Моррисон и Лучана не могли поделиться друг с другом своими тревогами. Благородство моего друга порой мешало быть ему честным с самим собой. Лучана знала об этом, и тихонько плакала, когда никого не было рядом. Она плакала, моя посуду, и ее глаза будто становились еще чище, а слезы стекали прямо в раковину. Она плакала, когда шила платье для магазина или когда читала на веранде. Она плакала, потому что чувствовала некую безысходность, которая томила ее изнутри. Зыбкая неуловимая причина этого состояния лишила Лучану всякого спокойствия.

Капитан Моррисон возвращался из Рима в Торричелли со странным чувством вины. Оно возникало на пути домой и появлялось вместе с ним на каменных ступенях крыльца старого дома. Моррисон старался не дать ему войти в дом, но его старания не были оправданы, потому что оно уже было там – это чувство давно поселилось внутри Лучаны. Оно посеяло тягостное ожидание или плохое предчувствие, в которое были заключены все трое – даже Марко притих и будто стал еще менее заметным. Тишина захватила все пространство, она носилась по дому, врезаясь в окна и отскакивая от стен.

И все же наступил вечер, когда Лучана прождала три часа капитана Моррисона на крыльце, чтобы сказать, что он должен уехать. С легкостью на сердце, с болью в душе, она отпускала его, как отпускают выздоровевшего птенца, который только научился летать. Только птенцом была она сама, а у Моррисона, казалось, всегда были крылья. Лучана поняла, что стены столетнего дома деревни Торричелли не дают ему их расправить. В тот вечер они долго сидели на кухне и разговаривали, как когда-то в ресторане Бернардо. Свет все также мягко очерчивал лицо Лучаны, и Моррисон все также видел в ней Камиллу Моне. Они смотрели друг на друга и думали о том, как один изменил жизнь другого. Потом Лучана улыбнулась Моррисону, заключив в этой улыбке все свои страдания и все свои радости, и проводила его до двери. Стоя на крыльце, она смотрела вслед удаляющейся машины Моррисона, и внутри нее постепенно рождалась надежда, у которой, на этот раз, не было ни причины, ни ориентира.

Капитан Моррисон мчался в Рим, но сердце его не колотилось от скорости. Он был опустошен и снова потерян. Ночные пуссеновские пейзажи приобретали готические очертания и нагнетали растущее ощущение беспокойства. Он остановил машину, будто в попытке остановить свою жизнь. Однако дорога манила его, заставляла двигаться вперед. И он снова поехал, лишь бы не стоять на месте. Он ехал, и перед ним постепенно открывался Город. Его мерцающие огни, пульсирующие движения, неровные звуки создавали особую магию. Великая красота, шептал Моррисон и улыбался.